– Как живёт ваш приход в условиях эпидемии? – спрашиваю отца Алексия Кривицкого.

Обретается он в Суре – той самой, что породила святого праведного Иоанна Кронштадтского. Весь этот край называется Пинежье, а храм, который батюшка окормляет в посёлке Новолавела, – километрах в десяти от дома.

– Наш храм стоит в очень удалённом месте, – отвечает о. Алексий. – От Архангельска 350 километров, а от райцентра 90. Между нами и остальным миром – труднопреодолимая полноводная река, которая сейчас ещё собирается разлиться. Больных в благочинии нет. Поэтому мы смотрим на происходящее скорее со стороны. Но это не значит, что на нас всё это не отразилось. Мы исполняем в храме все предписания, но не это главное.

Ещё в первые дни, когда пошла информация о самоизоляции, ограничениях, местные власти восприняли всё очень жёстко. До нас было доведено, что храм нужно закрыть. Мы, конечно, и с участковым, и с главой любезно пообщались – хорошие люди, с которыми никогда не было особого непонимания. Тем отчётливее я понял, как начинаются гонения. До них далеко, но холодок по спине прошёлся, когда осознал, что для этого не нужны завзятые безбожники и богоборцы. Просто мир пойдёт в одну сторону, а мы, если захотим остаться христианами, в другую. И каждому придётся выбирать.

Рига – Сура

Родился Алексей далеко-далеко от тех мест, где ныне служит, – в Прибалтике. Мой вопрос о том, как он пришёл в Церковь, можно назвать традиционным, но его не обойти.

– Сколько раз спрашивали меня об этом, – говорит священник, – а отвечать всё равно непросто. Возможно, всё началось в Риге, когда мама привела меня на причастие в Христорождественский собор. Я мало что понимал, но маме это было нужно, и я согласился. Приехал рано утром, натощак, исповедовался. После причастия почему-то закружилась голова, но было ощущение, что я сделал что-то важное и доброе.

Там, в Риге, я жил до 1994 года. Отец работал в полиции. Мама – оператором на АЗС. Распад СССР застал меня подростком, но помню состояние эйфории в обществе, такое лёгкое, а может, и нелёгкое безумие, вызванное ложными надеждами. Это и в России повлияло на людей, а в Прибалтике ещё сильнее. Казалось, чтобы ухватиться за все блага западной цивилизации – только руку протяни. А когда разобрались, что всё это обман, назад пути уже не было. На глазах менялось отношение к русским, но не только к ним, ко всем «некоренным». В нашем Рижском строительном техникуме главным предметом стал латышский язык. Не физика, не механика или черчение, а латышский. Нам, подросткам, было, конечно, легче. Язык я выучил, но своим не стал. Все мы – русские, украинцы, белорусы, евреи – поняли, что лучше не станет: будут закручиваться гайки, многие не смогут получить гражданство, что мы здесь чужие. Доминирующим стало настроение – нужно уезжать. Одноклассники, коллеги, соседи начали разъезжаться кто в Россию, кто в Израиль, кто куда. У меня были хорошие друзья, прекрасная компания, но Интернета в то время не было, и мы потеряли друг друга.

Наша семья решила отправиться на родину мамы, в Суру. В Архангельскую область приехали зимой, когда тут были двухметровые сугробы. Как тут жить и что делать? Совершенно другие люди, другой менталитет, другой русский язык – местный говор. 1990-е годы – это беззаконие, опустошение, неустроенность. Кто помнит – объяснять не надо. С занятостью было непросто: в милицию отец устроиться не смог, работали с мамой то там, то здесь. Больше жили хозяйством, огородом. Что мне понравилось, это что люди живут в своих домах. Это было новым для меня и казалось правильным. В Суре я тогда недолго побыл – поехал заканчивать техникум в Архангельск. Потом армия, Петербург, послушание в Артемие-Веркольском монастыре, поступление в Санкт-Петербургскую семинарию.

Но, даже поступив, я вовсе не был убеждён в том, что стану священником. Я познакомился с прекрасными людьми, поверил им, понял, что хочу жить так, как живут они. Но Бог открылся мне позже. «Могу ли быть священником?» – таким был главный вопрос. Я искал ответ внутри своего сердца: оно не говорило «нет», но и «да» было неясным.

Так было до того дня, пока я не вышел за ворота Лавры в замечательный парк, где в своё время любил прогуливаться отец Иоанн Кронштадтский. Дубы и клёны, которые там растут, возможно, помнят его. Так вот, я шёл по парку, думал и в какой-то момент твёрдо решил: хочу служить Богу. Это было главное решение в моей жизни. И когда я его принял, откуда-то с неба пришли слова: «Наконец-то ты это принял!» Словно там давно ждали, когда я созрею, деликатно не желая давить. Помню, как солнце светило через листья клёна, когда пришёл этот ответ на мои мысли – очень чёткий и ясный.

Пинежье

– После этого события начали развиваться очень быстро, – продолжает о. Алексий свой рассказ. – Мне встретилась замечательная девушка Наталья, которая стала моей матушкой. Она тоже из Суры, закончила филфак Поморского университета, вернулась домой, где стала учительницей. Но познакомились мы во время паломничества в Артемие-Веркольский монастырь. Приехали на престольный праздник, была служба, крестный ход, потом пошли к автобусу за несколько километров от обители и, пока шли, уже знали, что нам друг с другом очень интересно.

Буквально через полгода после свадьбы я рукополагаюсь в диаконы, потом в иереи. Начинается священническая жизнь. Сначала, продолжая учиться в семинарии, служил в Архангельском кафедральном соборе, потом пять лет – в райцентре Карпогоры, где основным послушанием было окормление заключённых: там вокруг несколько лагерей и колоний-поселений. Как-то приезжаю в поселение в одном посёлке, дело было летом. Белые бараки, солнышко светит, травка зелёная. Куда я приехал? Санаторий какой-то. Выходят люди, улыбаются, радуются. Ну точно пионерский лагерь! «Батюшка, мы хотим построить здесь храм», – говорит один из заключённых. Его звали Элисбар. Грузин, создатель православной общины. И начали мы строить церковь своими силами. Люди работали самоотверженно, словно боялись не успеть. Уже и иконостас был готов, когда главному строителю Элисбару приходит время освобождаться по УДО. Он говорит: «Я не хочу освобождаться. Мне надо храм достроить». Улыбаюсь в ответ: «Ну, ты уж не сопротивляйся освобождению». Слава Богу, дождался он первой литургии, а через полгода его не стало – сердце. Поминаю раба Божия Элисбара в своих молитвах и благодарю за одно из самых светлых воспоминаний в моей жизни.

Настоятелем там был иеромонах Артемий (Котов) – насельник Артемие-Веркольского монастыря. В прошлом военный лётчик, получивший послушание построить в Карпогорах красивый деревянный храм во имя Петра и Павла. И создан был целый приходской центр с гостиницей, воскресной школой, хозяйством, хотя устроение отца Артемия было совершенно не от мира сего. Он был духовным чадом лаврского отца Наума с давних времён и отправлен им в прямо противоположную сторону от нас – в Казахстан, послушником в какой-то скит. Потом вернулся. Мама его была против такой жизни, и он, опасаясь лишний раз попадаться ей на глаза, спросил старца, куда ему деваться. Получил благословение скрыться в архангельской глуши. Видно, не он один. В Суре – недалеко и от Артемие-Веркольской обители, и от Карпогор – начала собираться женская общинка, в числе других приехали сёстры из Алма-Аты, которые были батюшке как родные. Продуктов не было, как и денег. Не было вообще ничего. Отец Артемий в благословлённом подряснике, хотя тогда он был ещё мирянином, отправился в Архангельск. Никого не зная, стал искать помощи. В одной организации попросил мешок муки, в другой ещё каких-то продуктов. В итоге откликнулись все, так что пришлось заказывать целую машину, чтобы довезти до Суры.

В Сурском монастыре, который вырос из этой общины, оказался и я после Карпогор. Как называется монастырь, вы уже, наверное, догадались. Мой святой односельчанин, отец Иоанн Кронштадтский, всё время присутствует в моей жизни. Пришёл я в Церковь через строительство храма в его честь, священником решил стать в том парке, где он любил гулять. Жена моя духовно родилась в церкви во имя святого Иоанна при Поморском университете. Разве это не покров над нашей семьёй? Сейчас строю ещё одну церковь в память о батюшке Иоанне.

Итак, оказался я в обители. Монастырь – это точка соприкосновения, где монашествующие и миряне сдают какие-то экзамены друг другу. С другой стороны, это и точка определённого напряжения. Там непросто, но Господь всё как-то устраивал. Помню, как-то уголь из кадила выпал на ковёр. Для матушки игумении это большая печаль – она ведь так всё старалась устроить на скудные средства. В полном облачении иду к ней, совершаю земной поклон: «Матушка, простите, ковёр прожёг!» Выглядело немного эпатажно, но я искренне, без желания посмеяться. А она: «Да, батюшка, я и не заметила. Надо ковры убрать вообще». Со снисхождением и с любовью отнеслась. Игуменья Митрофания.

Приход

Батюшка рассказывает о своём приходе:

– В посёлок Новолавела, в прошлом лесозаготовительный, приезжали люди со всего Союза. Жизнь кипела, были заработки. Потом начались нестроения и кто-то уехал, но большинство осталось. Храма там не было никогда, посёлок появился в 50-е годы. В середине двухтысячных община попросила участок земли, мы собрали пожертвования и постепенно возвели церковь во имя Преподобного Сергия Радонежского. Службы начались в позапрошлом году.

Сейчас народ поднимается, как примятая многолетним давлением, безбожием трава. Интересно это видеть. Есть, скажем, у нас прихожанка Анна. У неё кто-то из предков пел на клиросе, а сейчас пришёл её черёд. То, что люди всё сделали своими руками и на свои деньги, конечно, сказывается: они ощущают храм своим. Как и в любой семье, есть свои трудности, разногласия, но община очень сплочённая. Хотелось бы сохранить тёплые, семейные отношения, взаимопомощь.

Прихожанки храма на Пинеге

Знаете, у нас здесь люди, которые по своей природе, воспитанию и устроению очень часто соответствуют тем православным критериям, о которых написано в книгах. Жизнь непростая у людей в селе, так что они привыкли к тому, чтобы помогать друг другу. Поэтому не столько я их учу, сколько они меня: как жить, как разговаривать, подставлять плечо ближнему. Ты настоятель и должен принимать решения, но я осознал, что очень часто достаточно наблюдать не вмешиваясь. Они часто всё решают лучше, чем если ты взлез с какой-то идеей. Может, это только у нас так. И идеализировать, конечно, не нужно – бывает, что моё вмешательство необходимо. Но доверие – это то, чего нашей церковной действительности очень не хватает из-за слишком сильной централизации. А без доверия общины нет.

Что ещё сказать о людях прихода? Инициатором строительства церкви был Сергей Рунько, в прошлом работавший не знаю кем в леспромхозе, на какой-то технике. Он начал продвигать это дело. Сейчас наш староста. Есть у нас Людмила Евгеньевна – сельский библиотекарь, ведёт воскресную школу для детей, на клиросе ведущий певец. Она и меня самого, и людей «затепливает»: бывает, как лампады, некоторые начинают угасать. Есть у нас замечательный человек – Николай Постников, в прошлом мастер по ремонту телевизоров, работал в Доме быта. Ещё в 80-е, будучи далёким от веры, решил он расследовать одно дело. Во времена Гражданской войны через соседнюю с нами деревню Городецк, откуда Николай родом, проходил карательный отряд красноармейцев. Ими было расстреляно около 30 местных жителей. И Постников решил эту историю расследовать: архивы посещал, интересовался, пока не вышли на него соответствующие сотрудники и не сказали: «Ты лучше этим не занимайся». Но к этому времени он уже нашёл место, где похоронены погибшие, узнал их имена. Впоследствии там был установлен крест, где каждый год совершается поминовение.

Недавно случилась радость – появились колокола. Подарили их уроженцы посёлка Сергей и Виктория, фамилию просили не называть. Подходит как-то ко мне Сергей, спрашивает, чем помочь: «Может, колокола нужны?» – «Нужны, конечно!» Что здесь уникально: Сергей не коммерсант, ездит работать на вахту, четверо детей, так что не от избытка денег захотел помочь, а по зову души. Заканчивалась служба, когда он привёз звоны, большая была радость. Три колокола уже заняли своё место, ждём ещё два.

Зловредное поветрие от Новолавелы отгоняют колоколами

– На фотографиях вашего прихода много детей.

– Зимой – мои четверо, зато летом много их приезжает к бабушкам, а те, как заведено, ведут внуков в храм. В прошлом году устроили нам на престольный праздник, 18 июля, целый концерт. Накрыли столы на улице, еду принесли с собой, дети читали стихи, пели песни. К прихожанам другие люди присоединились, дети сбежались со всего посёлка.

Эпидемия

– Помню этот звонок, – вспоминает отец Алексий. – Слышу в трубке: «Храм должен быть закрыт!» Отвечаю: «Мы не закроем». Люди не посторонние, дальше говорили мирно. Собеседник сказал, что притеснять, конечно, никого не станут, но сверху пришло распоряжение, нужно выполнять. Всё понимаю: с них требуют, они передают дальше. Важно людей не подвести, но и остаться при своём, а значит, перейти на катакомбное положение.

Как это было? Батюшка рассказывает:

– В десять вечера собираемся Николай, клирошане и я, служим всенощную и литургию. Так было и на Марию Египетскую, и на Вербное. Потом смотрим: народ начинает успокаиваться – люди стали возвращаться в храм. Но каждый раз, когда приходишь на службу, состояние растерянности. Ведь даже Патриарх призвал не ходить. Конечно, это забота о людях, всё объяснимо, во многом правильно, но, понимая Святейшего, я не могу внутри себя согласиться с тем, что врата нашей церкви должны закрыться. Начинаешь служить – и всё выстраивается. Чувство страха уходит, вместо него входит в сердце Христос, возвращается в центр твоей жизни. Об этом я и говорю сейчас людям. Именно в храме, за общей молитвой мы становимся христианами.

В общем, не прекратили служить. Сначала по ночам это делали, потом давление немного ослабло. Человек не может постоянно жить в напряжении, и мы вернулись к обычной практике богослужений. Однако с чёрного хода коронавирус к нам всё-таки зашёл – не как болезнь, а как её тень, сказавшись на прихожанах. Это очень сложно – сохранить внутреннюю свободу, решить для себя: я со Христом и должен с Ним пойти до конца. Когда говоришь это – просто, но на деле тебя стараются ввести в сомнения, смутить, испугать, привести множество самых рациональных доводов, почему ты должен вести себя так, как требует мир.

Страх и состояние повышенной ответственности ослабили приход, так что сейчас людям нужно отдохнуть, прийти в себя. На мирян ведь тоже давили: подходили, говорили, что храм должен быть закрыт, упрекали, что службы продолжаются. После этого некоторые значимые для богослужений люди сказали, что пока не могут приходить. Другим, самым немощным, пожилым, я и сам благословил пока не ходить. Постепенно мы сможем дать ответ, что произошло, а пока всё слишком близко.

Есть такая фраза у Андрея Тарковского, когда герой моего любимого фильма «Сталкер» говорит: «Когда человек родится, он слаб и гибок. Когда умирает, он крепок и чёрств. Чёрствость и сила – спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит». За минувшие тридцать лет мы в Церкви затвердели. Люди год за годом ходили в храмы и привыкли. Вошёл, перекрестился, иконочки поцеловал, службу отстоял и обратно домой. Законсервировались взгляды, привычки. Но сейчас всё, что казалось незыблемым, вдруг пошатнулось. К иконочкам не приложиться, а то и вовсе приходится сидеть дома. Но сегодня Господь посылает нам возможность вернуть свежесть и гибкость, понять, что мешало нам быть христианами.

Эта свежесть учит нас заново задышать, вернуться к главному. А что главное? Христос, Его Воскресение. Когда мы слабые, если нам тяжело, у нас печали, у нас болезни, мы становимся ближе ко Христу не только потому, что сильнее потребность в Нём. Ближе ещё и потому, что начинаем лучше понимать, чувствовать Его. Ведь всё это – и печали, и побои, и унижение, и поругание, и предательство – то, через что Он прожил. Пляжи, рестораны, полная удовольствий жизнь – это всё Ему не очень знакомо. А вот крестные страдания – да. Нужно быть верным Ему. Всё, что ни делается, несомненно, с участием Бога. К чему придём – не ведаем, но знаем, что самые трудные и неприятные вещи Он оборачивает на наше благо на протяжении всей истории. Нужно доверять Ему, не бояться.

* * *

– Есть мнение, что страх угнетает иммунитет, опасен, облегчает распространение болезни? – задаю священнику волнующий многих вопрос. Мне очень нравится точность в его словах: каждое обдуманно, неслучайно. Так и на этот раз.

– Я не медик, – отвечает отец Алексий. – Не могу дать этому оценку и поостерёгся бы проводить прямую связь между молитвенным стоянием и силой иммунитета. Это лишь мысль, подтверждения которой у меня нет, надежда на чудо, но требовать чуда – это путь к безверию. Нам нужно быть готовыми ко всему, что Он пошлёт, и о страхе я скажу иначе: когда ты боишься, то теряешь доверие к Богу. Страх – это именно недоверие к Нему. Так-то ты готов и помолиться, и свечку поставить, но случится что, начинаешь метаться: «А почему именно со мной произошло? А почему так? Я достоин лучшего!» Не в этот ли момент мы разлучаемся с Богом? А может, это случилось немного раньше?

Празднуем Воскресение Христа, победившего смерть, небытие. Но что такое смерть? Мы осмысляем её как переход от земной жизни к небесной: тело на кладбище, душа дальше живёт. Но ведь на самом деле смерть – это наша жизнь сегодня, всё, что нас окружает. Всё, что нас окружает, – смертно. Дома из дерева и камня, одежда, твои радости и печали, здоровье, образование – всё не вечно. Ради обладания смертными ценностями люди тратят жизнь, здоровье, зарабатывают, карьеру делают, чтобы больше обставить себя мёртвым. Одной рукой тянемся: «Господи, мы с Тобой». Другой – держимся за смерть.

А ведь Христос победил и эту сторону смерти, которой мы все подвластны. Страх – это неспособность воспринять Воскресшего Христа, а храм – противоядие против смерти. Каждый день воскресный так называется потому, что мы снова и снова принимаем противоядие, вдохновляем себя на преодоление смерти.

* * *

– Как относится к происходящему матушка? – спрашиваю, невольно после такого монолога задумавшись о большой семье батюшки.

– У неё позиция матери четверых детей: дети должны гулять, на солнышке бывать – в общем, укреплять иммунитет. Всё это правильно, но у меня ещё и другие заботы – мой приход.

…Раз уж о семье вспомнили. Многие говорят: семья – это тыл, тыл должен быть прочным. Я никак не могу согласиться с этим выражением, потому что семья – это не тыл. Семья – это фронт, самый настоящий. Именно в семье, особенно в многодетной, человек себя реализует как отец, мать, христианин, ответственный человек. И сейчас, когда люди вынуждены вернуться в свои дома, для многих это стало проблемой. Оказывается, легче убежать на работу, чем быть в семье. Другая степень ответственности, другие отношения, всё глубже, всё тоньше. И нужно учиться всё правильно настроить.

Спрашивают: какой Промысел Божий в этой эпидемии? Для каждого свой. Но если говорить об обществе: люди вернулись в свои дома и вынуждены пересматривать иерархию ценностей. Теперь важнее создание благоприятной атмосферы любви, терпимости. За это с нас спрос. Сегодня для многих это стало понятно.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска