Испытание гор

 

Первого августа 1988 года в зале ожидания вокзала станции Киров Горьковской железной дороги сидели два ангела: один – повыше, прозрачный как адамант, с глазами цвета лазури, а второй – постарше и бледный как снег. Впрочем, их всё равно никто не видел. Они разговаривали между собой, и, похоже, разговор касался неких молодых людей, которых они опекали: двое юношей собирались в далёкий поход на озеро Телецкое, из которого, судя по уверенным речам одного из ангелов, этим ребятам выбраться было уже не суждено. Но любому ангелу известно, что закон предопределения в мире людей не работает.

– Где это озеро? – уточнил голубоглазый.

– На Алтае. Дело не в озере. Они прежде собирались на Белуху, самую высокую гору, так нарицаемую потому, что поверх её вечные снега и лёд. Понимаешь ли, они в кедах туда собрались! При этом ни разу в горах не бывали. Без опыта – раз, никакого снаряжения – два, без сил плотских – три. Плюс к этому беспечность и охольство.

– Ну и как же с такими человеками выполнять поручение? Я иногда завидую их милиции, там с этим просто: арестовали, например, и конец похождениям. А нам Он не даёт таких орудий с нашими глупыми подопечными, вот и крутись. Да, свобода превыше всего. Но что они понимают о свободе, эти самонадеянные юноши, даже не подозревающие, что, кроме людей, в этом мире есть ещё какие-то разумные существа и что у них, как и у всего, есть Начало?..

– Но первый мой план уже порушен. Третьего дня мой отправился на ловлю с приятелем. Ну и клёв ты понимаешь был какой. Честно сказать, я верил, что, увлёкшись рыбалкой, он забудет своё начинание. Но увы, вон он сидит с котомкой у окна, ждёт поезд.

– Так твой уже здесь?! Что же ты мне не сказал? Интересно посмотреть… – ангел слегка воспарил над вокзальным фанерным диваном и стал пристально разглядывать молодого человека. – Обычный парень. Какого-то щенка подкармливает. Таких тысячи… Почему Господь не даёт им делать что хотят?

– Видимо, у Него есть какие-то Свои виды на них и их ранняя гибель не входит в Его планы. А твой где?

– Едет на поезде. Через один час и двадцать три минуты будет здесь.

– Может быть, замедлить поезд на каком-нибудь становище?

Светлый ангел грустно улыбнулся:

– Что толку? Ведь ты даже свет погасил в целом микрорайоне, но только людей зря напугал. А они всё равно будут прорываться…

* * *

Поезд подошёл к перрону минута в минуту. Михаил, так звали моего спутника, соскочил с подножки вагона и замахал рукой. В другой руке у него был рюкзак – он легко удерживал его на весу. Впрочем, у меня с собой был такой же. «Налегке оно и лучше», – подумал я.

– Готов? – глянул Михаил на меня вопросительно. На мне были стройотрядовская зелёная куртёнка и перепачканные глиной джинсы и кеды.

– Представляешь, шёл к вокзалу и внезапно по всему городу выключили фонари. Иду себе – обычная улица, а как только темнота образовалась, впереди, как раз передо мной и как назло, – разрытая под трубы канава. Стал перебираться по доске, поскользнулся и чуть ногу не сломал…

– Ясно, приключения начинаются, – усмехнулся мой спутник. – Сколько нам километров пилить дотуда? Тысяч десять? Или пять?

– Ну, пять – это до Владивостока! Нам где-то половину того. Новосибирск – Барнаул – Бийск… А дальше как карта ляжет.

– Кстати, насчёт карты. У тебя её нет случайно? Без карты идти по горам как-то не того…

– Не проблема, на месте найдём.

Около часу ночи мы сели в поезд Москва – Владивосток. Пока не заснули, я рассказывал, как накануне славно рыбачил на реке Чепце. Такого клёва у меня в жизни не случалось. Чуть не опоздал на поезд.

Раскачивающийся вагон, тусклый свет, запах уголька, напоминающий о чае у проводника, заткнутая матрацем щель в не закрывающемся до конца окне. Дорога в полную неизвестность.

Рано утром мы пересекали Урал. Я, дитё великой Русской равнины, смотрел в окно и надменно улыбался: «А что? В сущности, горы – это просто такие большие увалы. Выглядят они вполне себе дружелюбно и не опасно. А озеро! Название-то какое – Телецкое, связанное с телёнком, беззащитное, почти нежное».

* * *

Всё не таково, каким кажется. Это, вообще-то, звучит тривиально, но совсем другое дело и другое ощущение, когда ты эту правду как бы переживаешь изнутри: когда ты сам не тот, за кого тебя принимают окружающие, и прекрасно понимаешь это.

По приезде в Бийск мы совершенно не представляли, куда податься. В адресном столе за 7 копеек узнали, где находится местный туристский клуб, и отправились туда. Он располагался на первом этаже жилого здания в спальном районе. Рюкзаки, сваленные в коридоре, бородатые ребята-альпинисты, озабоченные обсуждением маршрутов, снаряжением, транспортом… Когда мы сообщили, куда идём, отнеслись к нам уважительно, но особого внимания на нас не обратили. Только один из турклуба, Андрей Зворыкин, услышав, что мы из Ленинградского университета, вроде как заинтересовался («Я тоже там учился») и, узнав, что идём на Телецкое, кивнул: нормально.

– На Телецкое по семьдесят седьмому? И сколько идти планируете? Дней десять?

Я пожал плечами:

– Как получится.

– Ну и правильно. Куда спешить? Посмотрите Каракокшинскую пещеру, на Уймене хариуса подёргайте…

Было приятно, что нас сразу же посчитали крутыми горовосходителями, но всё же сделалось как-то неуютно: ведь нам только предстояло первый раз в жизни увидеть настоящие горы. Урал не в счёт – это нам объяснили двое случайных попутчиков ещё в поезде. Но вот загвоздка: если ты уже возведён в ранг «крутых», то о многом не спросишь, неудобно как-то.

Из последующего разговора бородачей мы поняли, что туристы-горники в здешних местах подразделяются на три категории: матрасники, самодельщики и плановые. К первой категории – тем, кто приезжает на турбазу и никуда не ходит, – относились презрительно. Нас отнесли к самой уважаемой группе – самодельщикам. В этой категории высшим званием было называться «каркасом», мы до этого недотягивали просто по возрасту, но кто-то назвал нас в шутку «полукаркасами», что тоже польстило. Однако когда мы вышли из турклуба, меня охватила растерянность.

– Ты что-то понял? – спросил я у Миши. – Он говорил про десять дней пути. Многовато… Тебе не кажется? И что это за «семьдесят седьмой»?

– Маршрут, наверно. Я так понял, они считают нас матёрыми ходоками по горам. Карты не нашлось, так говорят – по компасу держите на восток. У тебя есть компас?

Компаса у меня не было.

– Будем идти на восход солнца. Так даже красивее.

Миша повертел в руке записку к ребятам с турбазы Катунь, которой нас снабдил Андрей. На одной её стороне было написано: «Автобусом до Элекмонара, выйти у ост. т/б Катунь». На обороте: «Иван! Лёша! Это наши ребята, идут на Телец. Пом чем получ».

– Хороший парень, – сказал я, показывая на клочок бумаги. – Вошёл в положение. Надеюсь, она позволит нам сэкономить несколько рублей.

Режим экономии уже был включён. Ещё в Новосибирске, на вокзале, мы пересчитали наличность и неожиданно обнаружили, что денег у нас в обрез – на обратную дорогу плюс ещё чуть-чуть.

Рейс автобуса был только утром следующего дня. Мы плелись по пыльному провинциальному Бийску, как вдруг Миша заприметил впереди высокую колокольню. В былое время, может, и прошли бы мимо, но в год 1000-летия Крещения Руси, когда Горбачёв с Патриархом встретились всего три месяца назад, – удивительное событие! – нам казалось, что праздник продолжается. Мы вошли в церковь с большим куполом, похожим на шлем древнерусского богатыря. Оказавшись внутри, я представил, что мы находимся в голове этого богатыря и разглядываем на стенах его мысли. Думал он, как оказалось, о Божественном, но ничего праздничного в его мыслях я не приметил. В куполе сидел сравнительно молодой Бог Отец с красивыми белыми усами, на коленях у Него – Младенец с книгой в руках, а прямо спереди – голубь. Я дёрнул за рукав Мишу, который в это время, наверно тоже слегка малодушничая, переписывал «Отче наш» со стенда.

– Смотри! – показал ему глазами на купол.

– Это изображение Троицы, называемое «Отечество», запрещённое, вообще-то, Церковью, – пояснил мне Михаил.

Но моё внимание привлекло не это – под ногами Бога Отца были изображены ангелы красно-кумачового цвета. Вид у них был довольно мрачный, можно сказать, угрожающий.

– Никогда не видел этих… совершенно красных. Как тебе?

– Серафимы, приближённые к Богу ангелы, – авторитетно пояснил Михаил. – Их всегда красными рисуют. Наверно, как рядом с Солнцем, от близости с Богом они как бы накаливаются.

В это время в храме шло крещение трёх девочек лет семи. Заметив, что мы смотрим куда-то под потолок, одна из родительниц тоже подняла глаза, пытаясь понять, что же мы там такого увидели, за ней – другая мамочка, наконец несколько старух, вразнобой подпевавших во время Таинства, тоже воззрелись наверх. Заметив это, поп грозно повысил голос, обращаясь к девочке, подобно тому самому Саваофу: «По вере ли ты крестилась?!» Девочка испуганно закивала, старушки вздрогнули и перестали отвлекаться, мамочки перевели на нас взгляды, полные укоризны.

Когда мы подошли к реке и остановились, я решил высказаться об увиденном:

– У меня до сих пор перед глазами эти жуткие ангелы на потолке. Что хотел художник сказать? Что бесплотные существа трясутся в страхе рядом с Богом? Или он нас хотел напугать? Вообще не пойму, зачем на стенах рисовать? По мне так, в побелённом храме легче дышится.

– Флоренский писал, что иконописные образы – это окна в другой мир. Они не для Бога окна, чтоб Ему на нас смотреть, а чтоб народ видел, что на небесах происходит.

– Не уверен, что будет польза, если люди увидят, что по ту сторону. Как бы не испугались всерьёз. И ещё: зачем тогда алтарь-то расписывать? Туда ведь народ не пускают. И правильно не пускают в грязных сапожищах. И я вот в свой алтарь никогда не захожу. Кто там живёт? Не знаю.

– А у меня сквозь алтарь идут все кому не лень, не замечая моих ценностей, – грустно заметил Миша. – И меня не замечают. Единственно, кому я был нужен, – это шамбалам, приходившим по ночам и звавшим с собой.

– Кто это, шамбалы? – спросил я.

– Не очень приятные духовные сущности. Как тебе объяснить… Да это, наверно, уже неважно, потому что после женитьбы и они перестали являться, как отрезало. Но и творческий настрой пропал вместе с ними. Драгоценное время уходит, ничего не принося…

Солнце за Бией опускалось в облака – верный признак ухудшения погоды. Послышался медленный тяжёлый благовест с колокольни. «Только вера и выведет меня из этого кризиса», – с какой-то скрытой силой ярости заключил Миша, прислушиваясь к звону. «Вот решимость!» – позавидовал я.

* * *

– Смотри, он испугался, – сказал халкидоновый ангел, продолжая наблюдать из-под свода храма стоящих внизу туристов. – А ведь это просто изображение.

– Если в доме Господнем, то не «просто». Ведь не просто так ты оказался в этой фреске. Но имей в виду: страх навести, как в старину, теперь не получится – не тот народ. А с точки зрения этого молодого человека, нарисованные серафимы действительно страшны. Да они ж и не такие на самом деле, тебе это прекрасно известно.

– Такие – не такие… Прежде народ тоже не зело образован в Божественном был, но Страшный суд богомазы в церквах на западной стене писали – и народ понимал, что есть что.

– Неужели ты и в самом деле думаешь, что красный цвет серафима они примут за красный свет светофора и не пойдут дальше в горы? Твоя ошибка в том, что ты по-прежнему хочешь повлиять извне, какими-то запретами и препятствиями.

– Ты знаешь, я ничего не делаю от себя. Будет поздно, когда они уйдут за Иолго. Худо не то, что можно загибнуть, – душе навредят. И до конца жизни будут думать и не понимать, почему всё идёт так превратно.

– Почему люди, особенно наши, так недоверчиво относятся к собакам? – задумчиво перевёл разговор на другое голубоглазый ангел. – Я знаю, что народ Божий их недолюбливал, но, по мне так, признаться, нет существа более верного. Кошек они в алтарь пускают, закармливают, гладят беспрестанно, хотя одна кошка мне рассказывала, что ей это крайне не нравится – но терпит… Конечно, коты ловят мышей, но, по правде сказать, далеко не все, да и не тот это враг. А ведь собаки помогают человеку гораздо больше: и на охоту вместе ходят, и овец пасут, и погибающих спасают, и слепых водят, и просто сторожат. И если уж гладить, то собаки это больше любят, только не всегда умеют так ластиться…

– Я вижу, что ты неспроста затеял этот разговор. Похоже, опять чего-то надумал.

– Есть одна мысль, – неопределённо ответил ангел.

***

Город Бийск в те годы был русским не только своей традиционно купеческой архитектурой, к коей принадлежал и собор, – дух сибирских казаков ещё не весь выветрился в нём. Там текла активная общественная жизнь: собирались шукшинисты (до Сростков, родины писателя, от Бийска всего тридцать километров), вербовали к себе «рерихнутые» (видимо, по причине близости особенно почитаемой ими Белухи), были активисты общества «Память», борцы за памятники из ВООПиК и даже представители каких-то карликовых партий. К одной из таких активисток, Татьяне Алексеевне Белогрудовой, мы и направились ближе к вечеру, втайне надеясь найти у неё и ночлег. Татьяна имела какое-то отношение к Новосибирскому академгородку и была из тех замечательных идеалисток, которые в конце 80-х занимались сразу всем – от сохранения храмов до глобальных проблем перенаселения. Причём делали это совершенно бескорыстно, ни о каких грантах тогда в провинции слыхом не слыхивали, зато риск лишиться, например, работы был – в ту пору ещё действовали всякие там парткомы-профкомы, да и КГБ не дремал.

В тот вечер начала августа, когда мы позвонили в её квартиру, за дверью раздался заливистый лай – тявкала и заходилась маленькая шавка. Когда хозяйка открыла, собачонка спряталась за ней, дрожа всем своим маленьким телом. Пока мы раздевались, Татьяна Алексеевна рассказала, как та совершенно случайно на днях приклеилась к ней в какой-то деревне, что в одной из драк с сельским псом тот ей выдрал клок шерсти с мясом. «Стало жалко её». Ну и вот.

На втором часу чаепития наш разговор вырулил на тему экологии и самую больную проблему того времени: планы по переброске вод сибирских рек в Среднюю Азию. Тут же решили подготовить протестную петицию и собрать под ней подписи местных жителей. Я тогда верил в пользу подобных петиций: вдохновляющий опыт общерусского дела по спасению природы поможет нам сплотиться, преодолеть застарелую болезнь разобщённости.

– Если власти не будут душить, мы горы свернём, объединимся и будем строить новую страну! – в патриотическом порыве воскликнул кто-то за столом.

– Как раз горы-то нам крушить и не надо, – ответила ему Татьяна Алексеевна. – Именно этого хотят власти ради строительства Катунской ГЭС, для переброски сибирских рек – наших рек!

«Почему это власти не будут душить? – подумалось мне. – Обязательно будут». Как журналист, я знал, что в инструкциях Главлита, вполне официально существовавшей цензуры, чёрным по белому было написано: «Запретить в печати любое упоминание о неприятии и аргументах против поворота рек».

– Вот кстати! – воскликнула наша эмоциональная хозяйка. – У нас тут два студента из Ленинграда, они едут в верховья Катуни. Мы поручим им сфотографировать штольни этой несчастной ГЭС возле Еланды и этими фотографиями сопроводим нашу петицию!

Мы с Михаилом переглянулись: а что? – мы только «за». Наш поход теперь обретал практический смысл: фотографируем сначала реальную угрозу экологии Горного Алтая, а потом красоты этих самых гор – и вуаля! – полезное с приятным.

* * *

Автобус неспешно катил по степи в сторону гор. Сначала тянулись сонные луга, потом вдруг дорога нырнула в распадок, а когда взбежала наверх, всё волшебным образом преобразилось: ландшафт взметнулся зелёным косогором, выдохнул и, расправив плечи, пошёл-пошёл, покачиваясь, к горизонту, где возвышенно синели горы. Это и были шукшинские места, переход от степи к горам.

«Как ты думаешь, – спросил я у своего спутника, – это горы тут выдохлись-сгладились, когда на равнину наступали, или степь в горы упёрлась лбом и пошла гулять морщинами?» Но Михаил не ответил – он дремал. Я же продолжал наблюдать: если прежде рельеф как бы неспешно шёл себе вразвалочку, то при приближении к горам начал вихлять, пританцовывать – то присядет, то нагнётся, то подпрыгнет на угор, – и наш автобус, вынужденно и тяжело дыша, воспроизводил все эти коленца. Но недолго: совсем скоро горы сдвинулись, серьёзные и осанистые; теперь не забалуешь – тракт уже вьётся строго вдоль реки, и так будет впредь. Я всё время сравнивал пейзаж со срединной Россией: у нас деревеньки стоят на самых красивых и видных местах – на берегу реки, на холме, а здесь прячутся в ложбинках, жмутся к реке. Наверно, и местное население тут такое же, скрытное…

Но на турбазе «Катунь», в посёлке инструкторов по туризму, в двухквартирных домах жили, как оказалось, люди совсем не скрытные, наоборот, крепкие русские мужики в расцвете сил, с открытым взглядом, рядом ходили их стройные красивые жёны, у каждой семьи – по ребёнку. Они приняли нас, будто зная много лет, накормили и долго объясняли, как на маршруте выиграть два дня. В который раз убеждаюсь, что составленное заранее о чём-либо мнение – это скорее твоей собственный портрет, а не отражение реальности.

Но прежде прогулки по горам нужно было выполнить задание, о котором мы никому здесь не сказали. Нам предстояло добраться до штолен возле посёлка Еланда, это в двадцати пяти километрах выше по Катуни. Выйдя на дорогу за посёлком, мы уселись в ожидании попутного транспорта. За кустами невдалеке шумит река Чуя, возле дороги плакат: «Полезен только тот стране, кто с малых лет живёт в труде». Тихо, пустынно. Вот протарахтел мотоцикл с коляской, на котором уместились непонятным образом аж пятеро. Мужик проехал на телеге, нагруженной каким-то хламом. Гулко протопали двое верховых. Наконец мы заметили поднимающуюся пыль – ехала «буханка» скорой помощи. В этих краях, не очень-то богатых сообщением, по-видимому, не принято оставлять без внимания стоящих на обочине. Водитель, везущий в какую-то глухую деревню медика по вызову, без лишних разговоров распахнул дверь: едем!

От Еланды до шурфов прошли пешком. Здесь я впервые достал из рюкзака свой «Зенит» и по очереди сфотографировал все три шурфа для строительства Катунской ГЭС, затем Михаил запечатлел и меня на их фоне – для масштаба. Побродив по берегу, мы поняли, что сапоги в горном переходе нам совсем не помешают. Но в поселковом сельмаге сапог 42-го размера не оказалось.

Снова вышли на пыльный Чемальский тракт, уселись в сторонке, поближе к реке.

– Ты не знаешь, куда он ведёт? – спросил Михаил.

– Кажется, никуда.

– Как это? – удивился он. – Разве такое бывает?

Сколько угодно. У многих людей вся жизнь такова – туннели в скалах пробивают, засыпают ущелья, взрывают уступы, а в конце выясняется, что тракт пробит в никуда. Этак «философски» я хотел ответить, но не успел – из-за поворота показалась машина. Михаил рванул к дороге. Но добежал, когда она уже проехала. Махнул вслед, а потом развёл руками, показывая мне: ну что поделаешь… Неожиданно машина затормозила и дала задний ход. Оказалось, что это тот самый медицинский «уазик», который нас уже подвозил сюда. Только теперь в салоне лежала гора веников, пахнущих как укроп. «Париться будете?!» – улыбнулся шофёр и даже произнёс местное название этой травы, но мы уже не расслышали его из-за надрывного тарахтенья машины, взбирающейся в гору.

* * *

Они сидели на вершине горы, именуемой в народе Луковкой, действительно похожей на проросшую луковицу, – ровно напротив базы «Катунь». Перед ними расстилалась горная страна, ветер волочил по небу покрывало из серых туч, внизу в долине несла свои воды Катунь.

– Это я замыслил поставить у них на пути Патмос! Ну, ты же знаешь остров, куда был сослан Иоанн, сын Зеведея. Там он записал Откровение о последних сроках. На склоне горы там и по сию пору соблюдается вертеп Апокалипсиса. Ну, вспоминай…

– Это ведь где-то в Эгейском море, возле Малой Азии… то есть Турции, как они сейчас называют эту страну. Далековато от сибирского маршрута.

– То-то и оно! На реке Катуни есть остров, на котором когда-то водворилась обитель сестёр в честь образа «Знамение» благословенной Матери нашей Пресвятой Богородицы. Скит уже много лет как закрыт. Но остался хрид в виде Девы Марии с Младенцем – чтоб люди помнили… Правда, в последнее время скала поросла кустами и травой, с берега стало плохо видно. Но мы туда зайчиков по льду в прошлом году пустили – нынче они должны были уже траву поесть. Вообще-то, обновить образ как-то на скале надо, а то поосыпался за тысячу лет. Вот присматриваю какого-нибудь каменотёса, который смог бы отсечь лишнее. Но присмотрел пока только одну девицу – они её зовут Галинушей, но настоящее её имя Филофея. Она сейчас преднаучается на скалолаза да камнереза, вся в проектах, и впереди её ждёт ещё много мытарств, прежде чем узнает своё настоящее имя и воплотит свой главный проект на Патмосе…

– Послушай, я запутался. При чём тут всё это?

– Да, я отвлёкся. Так вот, на здешнем Патмосе во время оно молчальствовали два монаха. Понимаешь, это же такой… даже не намёк, а знамение! Знак, что не внешними путями нужно ходить, а вовнутренними… Они же должны понимать язык символов.

– Огорчу тебя: даже слова «Патмос» они не слыхали. Да, в университете они изучали античность, но, представь, на их курсе не было ни одного занятия по Священному Писанию Господа нашего. Они даже не читали Его слово! Разве что только фразы, рассыпанные по книгам писателей. Не понимаю, чем они вообще там занимаются, на факультете журналистики?!

– Значит, будут иметь скорбь дней десять, прежде чем издохнути, – хмуро сказал ангел, поджав губы. И сразу видно стало, сколь он уже немолод.

* * *

Доехав до посёлка Чемал, мы разделились: Михаил отправился в магазин, а я – к реке. Где-то поблизости был остров с непривычным для этих мест названием, захотелось глянуть. Шофёр на скорой был из местных, он и рассказал про остров, что на нём когда-то стояла церковка. Мимо заборов и сараюшек через сосновую рощу я вышел на берег. Островок был ровно напротив посёлка – напоминал он как бы отрезанный и слегка отодвинутый кусок каменного торта, с обеих сторон эту «дольку» по ущельям обтекала река. Напротив – высокая гора, обмотанная облаком, точно шарфом из серого пуха. «Красиво», – отметил я про себя. Постоял на берегу, слушая шум реки внизу, развернулся и побрёл обратно.

Я, конечно, не знал тогда легенды, будто некогда евангелисту Иоанну Богослову в видении пригрезились два острова, словно бы парящих над водой: один в Эгейском море, другой – на краю света, в сибирских горах Алтая. Хотя, по правде, думаю, и названия такого – Алтай – Иоанн не слыхивал. Святитель Макарий Невский говорил, что «нет на земле другого места, где бы он так хорошо слышал Господа, а Он его». Но и этого я тоже не знал.

Жильё для ночёвки мы нашли в подсобке поселкового гаража, на втором этаже. Решили лечь пораньше, чтоб назавтра пораньше встать. Устроились за стеной на коротких диванчиках в неудобных позах, подогнув ноги и скрючившись.

Полчаса я пытался нагнать на себя сон, но не вышло. Лежать было холодно и неудобно. Я встал и подошёл к окну. Внизу, в ангаре, ремонтируемые автомашины застыли в тех позах, как их застала ночь. «КамАЗ» без кузова изогнулся, подняв кабину и уткнувшись лбом в пол, старый «КрАЗ» раскрытые двери раскинул точно руки и разбросался вокруг запчастями, «Урал» с наброшенным на капот пледом выглядел простуженным – мы договорились, что именно он должен был нас повезти утром, но как-то было сомнительно.

Стараясь не грохотать по металлическим ступеням, я спустился вниз. На выходе из гаража кивнул сонному вахтёру – тот кивнул ответно – и вышел наружу. Солнце уже зашло, но склоны гор ещё отсвечивали сиренью. Долина Катуни погрузилась в тишину – ни крика птиц, ни шорохов человеческих, лишь где-то вдали на перекате ровный шум реки. Точно пальцем по резине, кисло-тонко пропела пичуга в траве и тут же смолкла. Только кузнечики с лёгким шорохом прыскали в стороны из-под подошв.

«Какие изумительные места, – думал я. – Вот только если б горы не нависали…» Горы оказались вовсе не такими, как я их представлял. Не такими добрыми, что ли. Ведь это та самая тургеневская величаво-безразличная Природа, не ведающая ни добра, ни зла. Бог – Он всё-таки Человек, а для Природы мы и в самом деле не более значимы, чем блохи. Неслучайно у горовосходителей на вершинах свои законы: упавшего оставь, спасай себя… Нет, всё-таки я дитя равнины. Мои горы – это холмы и увалы срединной Руси. Там ты обращаешься к Земле-матушке с открытой душой, и она жалеет тебя… Я вспомнил рассказ, услышанный от соседки в автобусе про человека по фамилии Смирнов, который нуждался в сухом климате для лечения лёгких. Он приехал сюда, чтоб кто-то выше и сильнее оберегал его, маленького и нуждающегося в защите, и поселился где-то среди гор возле Телецкого озера – навозил земли для сада на лодке, нажил 12 детей. А зачем горам человеческие детёныши? Богу они, может, и нужны, ведь Он-то заботится о нас, дураках, – а горы только и умеют, что молчать. Я остановился и поёжился: солнце скрылось и резко похолодало, склоны гор враз почернели, напомнив о какой-то древней опасности, о которой и без того знали мои кости.

Но когда я возвращался назад, к своему диванчику в гараже, мысли катились уже иначе. «Люди нежно возделывают и удобряют равнины, а горы только и делают, что топчут и ковыряют, – говорил я даже не себе, а кому-то другому, невидимому. – Где Магнитка? На её месте чудовищная яма! Всю свою историю человек только и делает, что пытается использовать горы – вытаскивая из пещер самоцветы или руды или вколачивая скальные крючья в тело с намерением “покорить” очередную вершину, что само по себе смешно – “покорить”! Залезть на гору, чтобы самодовольно потоптаться там и оставить флажок? Покорить может только тот, кто выше пиков и крепче скал… Вот потому-то они тебе, чужаку, и не отвечают. В горах надо жить, чтобы с ними говорить…»

Какое-то тревожное чувство не покидало меня.

* * *

Проснулись мы в половине восьмого, чтоб успеть на «Урал» – но его шофёр так и не смог завести. Другого транспорта не предвиделось, и мы пошли пешком. Дождь, то через мелкое сито, то обрушиваясь струями, преследовал до самых сумерек, пока мы удалялись от Катуни на восток вдоль речки Элекмонар. Но мелководной речкой она была прежде, теперь это был бурый поток.

Мы уже искали, где поставить палатку, везде было сыро, как вдруг заметили вдалеке свет костра, а затем и избушку, спрятавшуюся за деревьями. Возле огня под небольшим навесом сидел пастух. Увидев нас, он – а это был местный, алтаец, – помахал рукой. Когда мы уселись рядом, он предложил нам чаю с молоком и, пока мы грелись, расспрашивал, куда мы и зачем. Стуча зубами от холода и сырости, мы рассказали о предполагаемом маршруте – на что он только молча качал головой. «Не ходите, ребята», – наконец сказал он веско. Мы потом ещё о разном говорили: о снежном человеке, и он иронично так, как общаются с заезжими горожанами, поведал нам то, что можно было прочитать в газетах той поры; потом стал рассказывать о своей работе, и видно было, что эта тема ему куда ближе – доверительно объяснил, как можно скрыть от колхозного начальства по осени десятка три овец, а потом их с выгодой продать, но, бывает, волки сожрут или они утонут – тогда приходится возмещать из своего кармана… И вот так он всё говорит и говорит, а нет-нет да снова начнёт отсоветовать нам идти дальше и так посмотрит на нас грустными глазами – видно, не верит, что мы откажемся от своего безумного намерения. «Ох, я сейчас сам с гор спускался с овцами, нельзя там оставаться, опасно. Реки на метр поднялись, да и, по всему, скоро снег в горах выпадет», – говорил он, смотря на нашу обувь и качая головой. Рядом паслась его кобыла и тоже качала головой. И пастушьи собаки-трудяги, поджарые, если не сказать тощие, и мокрые от травы, смотрели на нас жалобными глазами. А мы чувствовали, как благодаря холоду сырость проникала, кажется, в самый мозг костей.

Переночевать мы забрались в домик, низко пригнувшись в дверях. Затопили стоящую прямо на земле металлическую печку, похожую на конуру. Михаил положил обувь сушиться на железо и, кашляя от дыма, временами переворачивал её, точно мясо, – и кеды шипели, как жир на сковороде. Миша долго не мог заснуть, всё время зевал, превозмогая то ли сон, то ли свои мысли, а я почему-то думал о шамбалах: в такую погоду где они прячутся? Время от времени в окно, расположенное низко над землёй, совала свою белую морду и дышала в стекло мокнувшая снаружи собака, как мы узнали, по кличке Лапа, а потом, отбегая, тоскливо выла. Но утром мы её уже не застали, не было и пастуха со стадом – ещё с вечера он предупредил, что продолжит спускаться с гор в долину. В доме, который оказался просто насквозь продуваемой сараюшкой, стоял такой же дубак, что и снаружи. А снаружи после ливня висело в воздухе что-то вроде тумана, и потому мы даже не смогли разжечь костёр.

Потом мы поднимались вдоль стремительно несущейся речки Каракол, дважды перешли её по камням – сняв обувь, мы балансировали босиком, ступая с валуна на валун. Вода была настолько леденящей, что перехватывало дыхание. В верховьях дорога превратилась в лошадиную тропу, и мы выбились из сил, но до промежуточной цели – перевала Багаташ – было, как нам казалось, рукой подать. Чтоб как-то себя поддержать, я нарыл вдоль дороги золотого корня, шёл и жевал горечь, плюясь. Здесь уже росли карликовые деревца, пушица – в общем, была настоящая тундра.

Наконец мы поднялись на перевал, 2113 метров.

– Вон та гора, наверно, Озёрный Белок, – показал я на вершину вдалеке, обильно припорошённую снегом. Дальше путь нам преграждали Каракольские озёра в долине. Сделалось не просто холодно, а стыло – точно сама тундра залезла своими костлявыми руками под мою насквозь мокрую штормовку. Иссиня-серые лохматые тучи волочились, задевая вершины гор, глухие к нашим молчаливым мольбам. О чём? Чего нам просить? «С завтрашнего дня мы вступаем в царство гор, там просить о чём-либо бесполезно, – подумал я обречённо. – Отправившись отсюда, обратно уже не вернуться, надо идти до конца или… сдохнуть».

– Картина «У последней черты», – сказал Михаил, и я понял, что мы думаем об одном.

– Смотри, кажется, як стоит, – показал Михаил рукой на гору напротив.

На противоположном склоне за озёрами действительно памятником самому себе стоял чёрный лохматый як. Вокруг него висели клочья дождевых туч, оттого он казался точно помещённым в раму – этакой иконой здешних мест, окном в иной мир.

– Это наше окно в другой мир? – попытался пошутить я, но Михаил не ответил, погружённый в свои мысли.

От того места, где мы топтались в нерешительности, до Каракокшинской пещеры – там, я почему-то был уверен, мы спрячемся от дождя и комфортно переночуем – ещё километров пятнадцать по горам. Я не знал, что по дну пещеры в этот час несётся настоящая река… Но в любом случае до темноты мы никак не успевали: только чтоб спуститься до озёр, потребовалось бы, наверно, полдня, а потом лезть на перевал.

Вдруг из лесу выскочила собака. Я узнал: это была та самая Лапа, что мешала нам всю ночь спать. Но, похоже, она нас не узнала и, отскочив на небольшое расстояние, стала взахлёб и довольно злобно гавкать и рычать. «Лапа, Лапа! – кричал я ей, протягивая кусок хлеба. – Это же мы, ты не узнаёшь нас?!» Но она с подвизгиванием надрывно продолжала лаять.

– Как-то странно ведёт себя, тебе не кажется? Как будто защищает от нас своих овец, – обратился я к Михаилу и продолжил увещевать пса: – Мы же не волки!

– Или, наоборот, защищает нас, чтоб не свалились в пропасть, – иронично заметил Миша и, обращаясь к псу, уточнил: – Да видим мы пропасть, не упадём и так!

Наконец Лапа перестала рычать и легла в стороне, внимательно поглядывая на нас.

Мы постояли ещё, как бы наслаждаясь видом озёрной долины, на самом же деле переживая, может быть, самые странные часы в жизни, не зная, что всё-таки делать: идти дальше или возвращаться.

И тут пошёл снег.

Точнее, не снег, а пока что только несколько снежинок запорхало в воздухе. Но эти лёгкие пушинки перевесили всё. Мы поняли, что не очень-то готовы идти дальше.

– Как ты? – спросил Михаил. – Запомнил яка на склоне гор? Похоже, это была самая дальняя точка, куда мы смогли добраться.

Я посмотрел на своего спутника и всё понял.

– Мы же не шли в горы, чтобы кому-то что-то доказать… Ладно, Лапа, – повернулся я к собаке, – считай, что ты победила. Или убедила.

Прав был пастух. Если реки предстоит переходить по пояс там, где обычно по щиколотку, то что будет дальше?! Ну, это как оправдание.

* * *

Путь вниз оказался ничуть не легче восхождения. Дождь продолжал лить и лить, мы тонули в грязи, причём это не была обыкновенная жижа, а горная, селевая, замешанная на ледниковой воде. Иногда, вляпавшись, вспоминали, что это вообще-то ещё и конная тропа. В каком-то месте я остановился, сел на камень и застонал. Но Миша сказал: «Нужно честь знать донизу», – невнятно, но я понял: держаться надо до конца, пока не спустимся с гор. «Это точно, – согласился я. – Главное – не ударить в грязь лицом». Оба засмеялись: впервые это выражение приобрело для нас буквальный смысл. Тем временем ливень припустил не на шутку – хлестал нас, уже переставших чувствовать тело. В одном месте предстояло снова переходить реку, и её было не узнать: она бурлила и бушевала. Свечерело, когда мы миновали сараюху, в которой ночевали накануне, пошли дальше, но скоро стемнело окончательно. Достали спасительный фонарик – один на двоих – и пошлёпали друг за другом по размытой дороге, смутно представляя, где расположимся на ночлег. Но вскоре фонарь погас – видимо, попала вода.

Вдруг впереди показался чёрный силуэт какого-то строения. «Метров триста», – оценил я расстояние до него. Но что это были за метры! Скорее всего, это был коровник, потому что вокруг всё было густо покрыто навозом, который теперь смешался с речной водой, вышедшей из берегов, – нам предстояло пройти в этом месиве почти по колено. Я снял кеды: мокрые – они ещё куда ни шло, но в навозе – как я их потом отмою? Это было не самым лучшим решением. Сняв обутки и сразу утонув почти по колено, я тут же почувствовал не только леденящую жижу, но и камни на дне этой жижи, острые, как ракушки, и теперь рисковал в любой момент распороть ногу. Босиком, держась друг за друга, не видя, куда идём, мы двигались через навозно-грязевую жижу, повторяя вслух: «Главное – не ударить в грязь лицом!» И громко смеялись то ли в истерике, то ли в ужасе.

Строение действительно оказалось пустующей летней дойкой для коров. Прямо внутри мы, дрожа всем телом, развели костёр, поставили палатку. Отыскали поблизости лужицу с водой, вымыли в ней ноги, посушили одежду и доели остаток припасов – немного хлеба и сыра, горячую воду пили со слипшимися ирисками. Всю ночь ворочались, одежду досушивая на себе. В щели из-под пола задувало, и, чтоб не простыть, надо было, почувствовав, что бок остывает, перевернуться на другой.

Утром я проснулся от нежданных звуков: мычания и бренчания. Мимо дойки, медленно качая боками, шло стадо коров. На шеях у них висели «колокольцы»: здоровенные, переделанные из рукомойников. У быка вместо колокольца болталась на шее головка поршня от «Кировца». Послышались голоса приехавших доярок. Я с ужасом посмотрел на пол – там, на месте костра, красовалась прожжённая нами дыра. Но дождя не было, и дойка оказалась не нужна. Чуть в отдалении стоял красный автобус, на котором, должно быть, они приехали. «Ну вот и всё», – с облегчением подумал я.

У Элекмонара, куда довёл нас автобус, мы неожиданно снова встретили скорую, на которой третьего дня уже ездили по Чуйском тракту. Водитель, увидев нас, снова голосующих возле трассы, со смехом затормозил:

– Это опять вы! Такси подано!

– Ты как здесь оказался? – удивились мы.

– Ложный вызов. Приехал. «Нет, не звонили,– говорят, – даже телефон не работает». Странное дело. Вот обратно еду.

* * *

В городе мы нашли ночлег на какой-то стройке и потому не заметили ночного дождя, спали даже с некоторым комфортом, сделав лежаки из двух снятых с петель дверей и забравшись в спальные мешки. Кстати, всё делали честь по чести: и со сторожихой договорились, и утром свои лежаки разобрали, двери установив на место. Сказывалось ощущение вины за прожжённый накануне пол на дойке. Вот удивительное дело – прошло столько лет, а я по сей день чувствую что-то вроде угрызений совести за этот свинский поступок. Выходили со стройки мы с рюкзаками мимо рабочих – и ни один не спросил, кто мы и зачем здесь. Вот она, родимая сторонка.

Кассету с плёнкой проявить не получилось – отстригнули в темноте «общественную часть» с кадрами шурфов будущей Чуйской ГЭС и отдали Татьяне Алексеевне. Она поблагодарила нас, просила писать. «Напишу обязательно», – ответил я. Но так и не написал. Поэтому судьбу подписных листов и наших снимков не знаю.

На следующий день мы побывали в доме-музее Шукшина в Сростках. Двор весь в цветах, в доме идеальная чистота – как-то всё это не соотносилось в моём сознании с образом Шукшина. Но, собственно, дом этот был не его, а матери, и всё же скорей музей, чем дом. В серванте стояли чашки-экспонаты с остатками засохшего чая. «Мемориальный чай», – подумал я сначала, но потом решил, что это, наверное, смотрительницы чаёвничают по вечерам.

Классическая вокзальная дворняга, ободранная, грязная, с втянутым животом, пробежала мимо, когда мы сидели на перроне вокзала в Бийске и смотрели, как оранжево-красный диск над горизонтом мягко тонет в голубых облаках. Пёс думал об одном: как и где ему увести кусок – эти два оборванца на скамейке были для него неинтересны (и правильно, последние деньги мы потратили на билеты). «Битый, знает жизнь, – подумал я. – Лишний раз не гавкнет, бережёт силы и шкуру, куда не надо не сунется». Но что-то внезапно остановило его: пёс оглянулся и внимательно посмотрел на нас. И взгляд этот был исполнен очей. И потрусил дальше.

Поезд тронулся, а я долго ещё стоял у окна – словно я провожал эти полустанки и светофоры, а не они нас…Осторожно прикоснулся к накрахмаленным белым шторкам на окнах. В туалете вагона, глядя на себя в зеркало, потрогал щетину на впавших щеках. Страшный.

– Как ты? Запомнил яка на склоне гор? – снова спросил Михаил, когда я вернулся в купе. – Как он там оказался?

– Запомнил, как лаяла остервенело Лапа. И этого псину на перроне запомнил. У обоих глаза-то совсем не по-собачьи светились.

– Жалеешь, что не получилось?

– Главное, – усмехнулся я, – не ударили в грязь лицом. Иногда это важнее, чем победить. Но пока с гор не спустишься, этого не поймёшь.

 

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

1 комментарий

  1. Аноним:

    Алтай в сторону гор. Фото Алексей Турков

Добавить комментарий для Аноним Отменить ответ