(Продолжение. Начало в №№ 838–841)

Из записок Игоря Иванова:

Брат на брата

У любого значимого исторического события, как правило, много причин, больших и малых. Но гнётся во многих местах, а ломается в одном – так и у исторических событий есть только одна точка невозврата, после которой всё бесповоротно идёт по другому направлению. В истории с уходом союзников и, как следствие, поражением Белой гвардии на Севере России такой точкой была небольшая деревушка Усолье в прионежской глуши. Точнее, события, которые там развернулись летом 1919 года.

«Катастрофа с 5-м полком в Архангельске произвела впечатление ошеломляющее. С полной искренностью скажу, что и для меня лично это был удар, поразивший остатки моих надежд на возможность сопротивления после ухода союзников», – писал командующий русскими вой-сками на Севере генерал-лейтенант Владимир Марушевский.

Да и военное руководство Северной экспедиции было потрясено произошедшим настолько, что окончательно поняло: русских надо предоставить самим себе – если хотят коммунистов у власти, то так тому и быть. Восстание расквартированного в Усолье 5-го Северного полка называли началом конца помощи союзников.

И потому, да простят меня читатели, я немного подробнее остановлюсь на тех событиях. Уж коль отправились мы «лагерным» маршрутом, нужно не забывать и в корень смотреть, откуда это пошло. Как большевикам удалось обмануть русских людей? Беда наша в том, что мы народ слова. Но есть Слово исцеляющее, Божье, а есть слово убивающее, сатанинское. Имя ему – пропаганда. «Я поражён был, до каких размеров возросла пропаганда большевиков, главным образом на фронте, – писал Марушевский. – Особенно внушало опасения то, что происходило на направлении Обозерская – Чекуево – Онега. На этом тракте, столь спокойном раньше, валялись пачками большевистские прокламации, воззвания, журналы, деньги, пропагандные афиши… Как раз в середине июля на этой же дороге был убит наш мотоциклист, вёзший срочное приказание в 15-й полк в Чекуево. На трупе были найдены образцы пропагандной литературы».

Вот с тихим ужасом я вижу, что и сегодня, спустя столетие, это остаётся: кто поярче да похлёстче выкрикнет в Интернете – тот и победитель для массы, особенно для молодёжи да образованщины из числа интеллигенции. Но не только большевистская агитация сыграла роковую роль. Было и по сей день остаётся то, о чём писал министр Северного правительства Борис Соколов в своей известной книге «Падение Северной области»: ненависть к «верхам», замешанная на обиде, зависти и ещё много на чём – все составляющие этого компота и не перечислишь. Наши «имущие», наверное, и сегодня заслуживают такого отношения, но вот беда – некоторые люди, как и прежде, очень умело используют этот гнев народный к своей выгоде и непременно воспользуются смутой, если она, не дай Бог, случится.

«Большевизмом, ненавистью к барам и интеллигенции были заражены особенно те, кого можно было считать если не наполовину, то на четверть интеллигентами, – писал Соколов. – Толковые, смышлёные, зачастую унтер-офицеры, на проверку оказывались не только большевиствующими, но и членами коммунистической партии… Такие люди, фанатики, упорные, служили цементом в среде колеблющихся, полубольшевистских солдат. Они вели их за собой. А те шли, повинуясь глухому чувству ненависти к барам и… “авось будет лучше”. Совершенно не испытавшие чёрных сторон большевизма, ибо в Архангельске большевизм в восемнадцатом году был очень мягок, они, эти полугородские жители, находились под влиянием Соломбалы: так назывался рабочий район Архангельска, центр большевистской пропаганды, места, где сходились все нити большевистской агентуры. Именно эти солдаты сыграли печальную роль в восстании, предшествовавшем падению Северной области. Почему тяготели они к большевикам? Ведь видели они ясно, что большевики не исполняют своих обещаний… знали, ибо пленные красноармейцы подробно и детально рассказывали им о своём житье-бытье. Наконец, они получали обильный паёк, видели нищету и голод, что царили по ту сторону фронта, однако было у них какое-то чувство сильнее реальных благ. Это чувство было – ненависть к “барам”. Сколько раз в холодные северные ночи прислушивался я к разговорам сбившихся у огня солдат и слышал те же речи, что в своё время на германском фронте, в послереволюционные дни: “Подожди, ужо покажем, как на нашей шее сидеть”; “Ведь как на твою спину сядет комиссар, – возражал красноармеец из пленных, – также будет командовать. Такова наша доля”; “То комиссар, он из наших, свой. А это баре. В золотых погонах. Генералы тоже. Они в вагонах, а мы, вишь, в землянках”».

А события восстания на Онеге разворачивались так. 28 июня 1919 года во Франции, в Версале, был подписан договор, официально завершивший Первую мировую войну. 19 июля в Чекуево (деревня на Онеге, недалеко от Усолья) решили организовать праздник по этому случаю, одновременно с подобными же торжествами в Англии и во Франции. После благодарственного молебна устроили игры, спектакль, угощение войск и населения. Как рассказывал потом на допросе подполковник Эндрюс Ричард Джон, день в деревне провели весело и дружно и не было заметно ни малейших признаков предстоящего восстания, иностранные солдаты и русские были вполне благорасположены друг к другу. Эти товарищеские отношения многие отмечали – «на службе была дисциплина, а вне службы держались как равные – вместе ели-пили». А тем временем подпольщики обсуждали на лужайке близ Усолья план восстания, решив начать его в 5 часов утра. Что и сделали, арестовав офицеров и выдвинувшись маршем на штаб полка.

Тем временем на палубу парохода «Феликс», на котором солдаты 5-го полка возвращались с передовых позиций, выскочил младший унтер-офицер Василий Щетинин и крикнул: «Коммунисты, ко мне!» Собравшимся он стал рассказывать, что большевики-де прорвали фронт у станции Обозерской и везде побеждают, восстания всюду, так что пора и нам! За два часа беспрерывной лжи на судне рота, состоящая из рабочих-онежан, была полностью распропагандирована, и когда в Чекуево комполка Михеев вышел встретить своих, на шею ему накинули верёвку и повели. Затем ворвались в штаб, связали безоружных офицеров, кроме капитана Мациевского, который успел выстрелить из револьвера себе в висок. Кроме русских, в руки мятежников попали трое английских офицеров. Солдаты заявили подполковнику Эндрюсу в присутствии его людей, что все они будут расстреляны. Подполковник предложил, чтобы расстреляли его одного, но соратники Эндрюса заявили, что всё же сначала придётся убить их. Имущество на квартирах у англичан солдаты разграбили, украли кассу полка – 60 тыс. руб. (деньги предназначались крестьянам в уплату за разные поставки и услуги). Потом выпили все запасы рома и до ночи развлекались пулемётной стрельбой, убив сколько-то случайных человек. Наутро 23 июля начались расстрелы пленных. Несколькими залпами был убит и полковой священник Сибирцев – его поставили над ямой, которую тотчас закопали. Возглавлял этот разбой комиссар Пётр Попов, отъявленный грабитель и головорез, известный тем, что он, обчистив в качестве председателя комиссии по конфискации имущества Ямецкий женский монастырь, присвоил ценности. Воспользовавшись телефоном, мятежники спровоцировали все остальные части полка, разбросанные по району. На сторону красных перешло около четырёх тысяч человек.

Вот он, русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Кто от века сохраняет сердце и голову, так это наши русские женщины. На фоне всего этого ужаса трогательно читать отзывы пленных союзников о крестьянках, которые после ареста приходили к ним, варили кашу, приносили яйца и лепёшки и относились так, что «английские женщины не могли отнестись к ним лучше, чем эти русские».

Надо заметить, что 5-й полк в полторы тысячи штыков был сформирован зимой 1918-1919 гг. из населения Онежского уезда – ему придали отряд из двухсот крестьян-добровольцев. Союзники настолько доверяли русским, что полностью поручили им оборону вдоль Онеги, оставив за собой общее командование, связь и снабжение. «В ближайшие дни после катастрофы солдаты полка в большинстве просто разбежались… Была горячая пора сенокоса, в деревнях рабочих рук не было, и это послужило одной из веских причин восприятия солдатами соблазнительных идей», – писал Марушевский.

…И вот мы стоим вместе с нашим проводником Анатолием над рекой Курусой в селе Усолье (нежил.) Только что он рассказывал мне о подвигах 5-го полка, о том, как они славно повернули штыки против империалистов. Я же напомнил ему о том, что среди этих самых «империалистов» были те же самые онежские мужики. Разговор не клеился. Анатолий вспомнил про местного хромого партизана-подпольщика Константина Лукина, который, кстати, был последним руководителем Белозерской коммуны.

– Он, между прочим, получил орден Октябрьской революции за участие в этом восстании и по Усолью долгое время всё ходил с ним напоказ, – сказал Анатолий. – А потом за ним пришли из НКВД, допросили, но не забрали, и он как-то сразу сник после этого, больше орден не надевал.

– Вот, думаю, грех нарушения воинской присяги он смог как-то искупить? Знаешь, из-за чего, как признавали некоторые участники бунта, они перешли на сторону красных? Потому что ненавидели отдание воинской чести, оно ведь большевиками было после 1917 года отметено.

Анатолий долго молчит – тема верности присяге и воинской чести всё-таки ему не чужда.

– Отомстил всё-таки Ленин за своего брата, – неожиданно заключил Анатолий. – Смог стравить русских брат на брата…

И вот наш отряд снова в движении – мы идём в сторону деревни Поле, или по-старинному – Польского Погоста. Слышу, как Анатолий уже рассказывает кому-то из ребят об отличии лежнёвки от гати: в одном случае жерди набросаны вдоль, в другом – поперёк. Тяжёлые мысли, связанные с Усольем, остаются всё дальше…

В Поле на Горе

Из записок Михаила Сизова:

Нестройное «ура!» раздалось, едва мы вышли на дорогу. Грунтовка, без дорожных знаков, но всё-таки дорога! Все были вымотаны донельзя, но тут воспряли духом.

Больше не будет болотин и мокрых ночёвок в лесу – это ли не счастье? Анатолий, чей синий шарабан на спине яко путеводная звезда, шествует впереди, ведя нас в деревню Поле. Последний раз он был здесь… почти сорок лет назад. Минуем отворотку куда-то в поле, идём далее. Откуда ни возьмись налетают ласточки, кружатся, шорхая прямо у лица. Играют с нами или о чём-то предупреждают? Анатолий останавливается: «Так. Этого поворота не было. И линии электропередач тоже. Поворачиваем назад». Оказалось, что отворотка в поле и есть дорога в Поле. Вскоре выходим к свежевыкрашенным воротам, за которыми дорожка взбирается на возвышенность, увенчанную церковью. Даже издали она кажется огромной.

Придорожный обелиск удостоверяет, что мы на месте: «Деревня Поле. Первое упоминание 1549 год». Также сообщается, что в 1918 году население деревни составляло 673 человека. А сейчас, как прокомментировал наш проводник, постоянно здесь живут не более тридцати жителей.

Деревня Поле. Фото из архива Тамары Лапиной (Поповой). Фото середины ХХ в.

Поднимаемся к храму. Вид сверху головокружительный – во все стороны голубовато-зелёными волнами раздаётся океан тайги, и мы словно на острове, в центре мироздания. Интересно, что эта часть деревни Поле называется Гора, такая вот первозданная топонимика.

Близ храма есть навес со скамейками и очагом. Бросаем рюкзаки. Виталий, преподаватель московского вуза, предлагает: «Может, чурочки поищем?» Ребята вторят: «И место под палатки». Наученные превратностями пути, они готовы ко всему. Тем временем наш проводник, совещаясь с Павлом, пожимает плечами: «Моё дело – лес. А теперь вы, Павел, как руководитель экспедиции, решайте вопрос с ночлегом». Тот, задумчиво оглядевшись, исчезает в неизвестном направлении.

Обхожу храм посолонь. Вот и небольшой погост. На одном из мраморных надгробий читаю: «Иван Максимович Попов, 1842–1897». Тщанием этого богатого крестьянина и возведён Богоявленский храм в Поле. Впрочем, достаточно разбогатев, крестьянствовать он бросил, занимался подрядными работами, владел мельницей и лесопилкой. Всегда ходил в кепочке и кожаной тужурке. Дом его стоит рядышком, большой, двухэтажный, крашенный суриком – такому и знатный купец позавидовал бы. Рядом беседка, замысловато устроенная на возвышении. Наверное, любил Иван Максимович сидеть там с самоваром и любоваться на произведённое им чудо – дом Божий.

Дом И.М. Попова большой, двухэтажный, крашенный суриком – такому и купец позавидовал бы

Храм Богоявления в с. Поле. Фото начала ХХ в.

Анатолий рассказывал, что было у Попова три сына: один жил с ним, другой уехал в Лондон и работал в банке, а третий учился в Санкт-Петербурге, где спутался с народовольцами-бомбистами. Попал в одну компанию с Александром Ульяновым, старшим братом будущего вождя мирового пролетариата. Ульянова, который готовил покушение на царя, схватили, а Попов укрылся в родной таёжной глубинке. И будто бы приезжали жандармы к Ивану Максимовичу, а тот показал на «свежую» могилу: «Умер мой сынок-то». Могила пустая была, но для старика, верного Богу и Государю, сын-революционер и впрямь словно умер. Куда он спрятал сынка от властей, история умалчивает.

Иду к дому Попова. За ним, у калитки в соседний домик, Анатолий беседует с каким-то мужиком. Зовут того Александр Никитич Рыков. Наш проводник расспрашивает о людях, с которыми встречался здесь сорок лет назад. Вот для кого время что миг!

– А внук Колесовой жив? – удостоверяется он. – Общался я с ним, когда со школьниками памятный знак ставил. Хороший, добрый человек! А вот бабушку его, Павлину Павловну, конечно, не застал.

В своём дневнике ссыльный протоиерей Иоанн Серов писал в декабре 1933 года:

«Перешёл на квартиру в деревне Поле и живу пока у старушки Колесовой Павлины Павловны… Старушка 64 лет, вдова, в высшей степени интересный человек. Она по своему укладу жизни, характеру, взглядам и рассуждению совершенно не подходила под общий уровень местных женщин. Грамотная, религиозная, в высшей степени отзывчива, а самое главное – не болтливая. Этот порок особенно развит среди местных женщин. Познакомился я с ней с первым моим появлением в здешних краях… Мы как-то очень скоро поняли друг друга и смотрели на совершавшиеся события очень согласно.

Павла Павловна Колесова, собеседница о. Иоанна. Фото из архива Тамары Лапиной (Поповой)

Она живёт полузамкнуто, редко выходит из дому, кроме как в церковь да по хозяйству. Любит читать книги религиозного содержания, читает и таких, как Тургенев, Писемский и др. Знакома с историей нашего Отечества и династией его управления. С ней можно было интересно побеседовать, особенно на исторические темы. В последнее время я достал у одного селянина Библию, чему она была очень рада. Очень часто мы с ней читали эту Священную Книгу. Я читал, а она слушала. Конечно, чтение сопровождалось беседой и скромными христианскими рассуждениями.

Когда нас загнали на реку Шолгу, то дали строжайший приказ жителям, чтобы высыльных никто в дом не принимал и не продавал никаких продуктов, и этим как бы осуждали нас, инвалидов, на голодную смерть. Тогда-то Павла Павловна показала себя истинною крестьянкою. Многие жители тогда от нас отказались, а она осталась верна своим убеждениям. Руководствуясь учением Христовым, она никому из ссыльных не отказала в милости и, чем только могла помочь, помогала. Ей и угрожали, и проч., но всё, слава Богу, обошлось благополучно. Меня она положительно спасла от голода. Сама питалась пайком, а паёк, известно, ограниченный, но мне никогда не было отказано в куске хлеба и картофеля, а иногда и молочком кормила. Я вменил себе в непременное обязательство молиться за неё и за её детей до конца своей жизни».

Да, как ни банально звучит, но не стоит село без праведника. И слышу, что Александр Никитич рассказывает о Бурлаковых.

Тут надо сказать, что испокон наравне с Поповыми Бурлаковы были зажиточными крестьянами. Под Горой до сих пор сохранился бурлаковский дом, своим благолепием соперничавший с поповским – с медной крышей, с коваными украшениями. Их единственных здесь раскулачили, если не считать «раскулачиванием» Поповых, которых догнали и ограбили, когда они бежали в Архангельск сразу после революции. Бурлаковы и поныне живут в Поле. Один держит магазин, в котором торгуют водкой, а другой с женой своей Татьяной взялся привести в порядок Богоявленский храм.

– Бурлаков-то, муж Татьяны, умер, так она в одиночку продолжила храм восстанавливать, – рассказывает Александр Никитич. – Потом вышла замуж за московского реставратора Казакова и уже с ним храмом занимается.

– А где она сейчас? – спрашивает Анатолий. – Может, устроила бы нас на ночлег в доме Поповых? Он, гляжу, пустой стоит.

– Так уехала, поди, к мужу – в архангельскую больницу. Я только что оттуда, был на операции, и мне сказали, что Казакова Владимира Ивановича привезли. С лесов он упал.

– Как упал?

– Ребята с Онеги штукатурили внутри храма. И Володя к ним на подмогу к потолку полез. Поспешил и сорвался. Он всегда без страховки работает.

– Та-ак, – протянул наш проводник. – А вообще есть где моим ребятам обогреться? Понятно, нету.

– Я бы пустил, да дом не мой, матери-старушки, – стал оправдываться мужик.

– А вон та летняя печка рабочая? – деловито спрашивает подошедший семинарист Алексей с Луганщины. – Ты, батя, нам дровишками подсобишь?

Мужик не успел ответить, как из-за домов вывернули сияющий как медный таз Павел и бодро шагающая женщина. Татьяна Казакова. Вмиг всё устроилось. Поселяемся на втором и третьем (оказывается, и третий есть!) этажах дома Попова.

Обед готовим в гостевом домике напротив, там же затапливаем баню. Игорь, не откладывая дело в долгий ящик, расспрашивает Казакову о храме. Из разговора слышу, что головная боль для Татьяны – некая москвичка Курицына, которая постоянно утаскивает её мужа на другие храмы, а здесь, в Поле, работа стоит. Впрямь даже ревность какая-то.

И вдруг понимаю, что речь о Лидии Сергеевне Курицыной, координаторе проекта «Общее дело», у которой я совсем недавно в Москве брал интервью. В связи с храмом в Ворзогорах, откуда и пошло «Общее дело», она упомянула: «Да, смотреть ход работ ездил туда плотник-реставратор Владимир Иванович Казаков. Он из Москвы, но всё лето проводит на Севере, профессионал своего дела, мастер. Очень много глав срубил, и если проехаться по Онеге, то будет видно, что практически к каждому храму он приложил руку. Очень нам помогает…» В публикацию это не вошло («Плотники из Раево», № 831, июль 2019 г.). Но я-то помню!

Оставшиеся адреса

Пока суд да дело, инициативная группа решила сходить в местный магазин, чтобы взять чего-нибудь «городского» – походные-то харчи надоели. Возглавил её Анатолий. Идём по деревне, он рассказывает:

– Раньше в этих краях было много старинных деревянных построек, церквушек и жилых хором. А за Турчасово, которое выше по Онеге, их не было. Почему? Потому что Турчасово переводится как «тур» – «башня», «часы» – «охрана, дозор». Дозорная башня. И там поблизости мужики вломили крестоносцам, которые Каргополь и все деревни на той стороне сожгли. Остановили их у Турчасово, поэтому здесь всё и сохранилось.

– Почему вы поляков крестоносцами называете? – спрашиваю.

– Так ведь католики же. А жили здесь густо. Сорок лет назад проходил я мимо вот этого дома и с бабушкой разговорился. Сказал, что родом из Кодино, и она: «Знаю ваше Кодино, мы там сено косили». Чего?! Это же сто километров по реке на лодке, плавал, знаю, – Анатолий показывает рукой на виднеющуюся меж домами синюю ленту под горой. – Этот приток Онеги так и называется – Кодина, по ней и село назвали. Спрашиваю: «А чего так далёко косили?» Говорит, мол, в Поле-то почти пятьсот дворов было, все сенокосы в округе заняты. Впрочем, туда они более короткой дорогой ходили, пешком. Посреди пути озеро, где можно было рыбой подкормиться, с собой-то провианта много не унесёшь. А по реке только вывозили сено, зимой по льду. Эта бабушка, кстати, и рассказала мне про сына Попова, которому ложную могилу устроили. А может, и не было никакой могилы, просто дали на лапу жандарму, и всё.

– Это вряд ли, – говорю. – Одно дело – брать взятки со своих, а другое – с политических, христопродавцев.

Пока шли, миновали несколько ворот, закрытых на щеколды. Этак вся деревня заборами перегорожена. Магазин располагался близ дома Бурлаковых в небольшой избушке, похожей на баню. Батареи бутылок со спиртным, консервы, макароны, печенье. Резиновых сапог, как и других хозтоваров, в наличии нет. Дмитрий, кинооператор из Москвы, всю дорогу прошлёпавший в кроссовках, не очень-то переживает – самое страшное уже позади, присматривается к этикеткам. Другой наш спутник степенно, как солидный покупатель, сделал заказ: «Мне бутылку минералки». Это ведь какой шик – выпить воды не из лесного ручья, а из сосуда с фабричной крышечкой! Такие магазинчки в деревнях стали заместо клубов – можно пообщаться, новости узнать. А раньше в Поле собирались на почте.

Из дневника протоиерея Иоанна Серова: «В начале высылки я жил в этом селе на вольной квартире, да и многие из высыльных тоже. Казалось, что мы живём как вольные граждане в новой свободной республике. Тут есть почта – для высыльного лучшее утешение; и на почте нас бывает иногда сразу человек по несколько: кому письмо, кому переводы, кому посылки, и всё это встречается с каким-то Пасхальным торжеством. Тут же сейчас передаются и новости. Словом, почта для нас была лучшим местом и для обмена мыслями… Село Поле было главным пульсом нашей жизни. Здесь были у меня хорошие знакомые. Здесь же сосредоточилось всё моё хозяйство, отсюда я должен окончательно выбраться, чтобы отправиться в путь».

Нет уже почты в Поле. Хотя адреса остались. Возвращаясь из магазина, догоняю местного мужика, спрашиваю, как тут жизнь, чем народ занимается.

– Да ничем. Работы нет. Некоторые, правда, коров держат, Бурлаков Иван да Татьяна-фельдшер.

– Эта которая храм восстанавливает?

– Она и фельдшером работать продолжает, хоть и на пенсии. У нас даже медпункт построили, отдельное здание. Плохо протапливается, правда. Зимой невозможно находиться. Свои же, онежские, строили, а такое учудили. Предлагали устроить в квартире, да решили посолидней.

– А вы кем здесь работали?

– Трактористом в совхозе «Большепольский». Поля у нас были в Верховье, Нижней Мудьюге, Павловском Двору, Сырье и Усолье.

– Мы проходили Усолье, всё там заросло.

– А были самые большие угодья.

Спрашиваю про тракториста, который под Горой на увалах перевернулся на тракторе и погиб. Эту историю я от Анатолия услышал, изюминка в ней – сельсовет на поминки выдал всего три килограмма трески.

– Это вы про Толика Попова? Было такое дело, – подтверждает бывший тракторист и рассказывает ещё одну «занимательную» быличку – про скотника. Тот очень любил совхозного быка, сахаром его кормил. Бывало, выпьет, жена домой не пустит, так он на скотный двор идёт, под тёплый бочок рогатого друга. В одну из ночей бык его и задавил. Невзначай, на бок во сне поворачиваясь. Труп скотника положили в ледник, который находился под летней беседкой Попова – той самой, напротив храма, что действительно похожа на гробницу. Этим вроде и закончился деревенский триллер. Вот ведь, только такое и запоминается, входит в фольклор.

– Зимой-то здесь мало народа остаётся? – спрашиваю. – Подъездную дорогу хоть чистят?

– Как же не чистить, к нам школьный автобус заезжает, Светку забирает. Она единственная школьница на всю деревню и, получается, всех выручает. Так-то она сирота, родная тётка её воспитывает.

Простившись с мужиком, подходим к дому Попова. Только сейчас обращаю внимание, что неподалёку у храма есть детская площадка, устроенная, видно, специально для Светы. А вот и она – раскачивается на качелях. Да так высоко! Привлекает внимание к своей особе. Поиграть-то ей не с кем. Спрашиваю девочку, как дела. «Хорошо! – кричит. – Завтра будет солнце! И ко мне приедут друзья из Бора!» Ну, посмотрим. Солнца мы давно не видели, всё тучи да дожди.

Внутри дома суета, ребята обустраиваются, развешивают спальники на просушку. Глядь, а Света уже здесь. Играет с кем-то в «угадай, в какой руке конфета». Поиграв, ребята отходят по делам, но девочка не обижается, привыкла.

– Хочешь, я у тебя интервью возьму?

– Настоящее?!

– Конечно. Вот говори в микрофон. Ты в каком классе?

– В пятый перешла. В школу хожу в Анциферовский Бор. У нас много боров. Большой Бор, Сельской Бор и ещё Анциферовский, ударение на «е». Мы все их проезжаем на школьном автобусе, а ещё Сырье и Верховье.

– Говорят, в колокола на храме звонишь?

– Да, я звонарка.

– А кто тебя научил?

– Тётя Таня.

– А как ты звонишь?

– Как в голову придёт.

Девочка смеётся довольная – и вправду интервью получилось.

Вскоре снова её увидел – на вечернем молебне в храме, куда она пришла вместе с тётей. Из местных была ещё Татьяна. Что интересно, все они предстояли Богу в резиновых сапогах, по-деревенски. А я-то застеснялся в сапожищах заходить. Хор наших семинаристов пел красиво, вознося дух к высокому куполу и выше, выше. Слава Богу, мы пришли.

(Продолжение следует)

Фото участников экспедиции

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска