(Продолжение. Начало в №№ 838–840)

Из записок Игоря Иванова:

Дождевой переход

Мы идём весь день, делая короткие остановки – чаще прямо на тропе, а иногда, когда дождь особенно усиливается, забредаем в лес и сидим там на поваленных деревьях. Температура плюс шесть – долго не посидишь, насквозь сырому хочется встать и идти, хоть в движении как-то согреваясь.

Пока топаешь по хлюпкой почве, о чём только не передумаешь: от самых нелепых мыслей, когда считаешь лишние граммы в рюкзаке (вот взял стальную столовую ложку, а мог бы лёгкую алюминиевую дома поискать) до лирически-философских (какая замечательная ромашковая поляна – так и народ наш, бесчисленный, как ромашковое поле, но каждый цветочек искусно вырезан и нет двух похожих). Передо мной с огромным рюкзаком топает Серафим, время от времени он негромко поёт, точнее сказать, бормочет что-то из церковных напевов, но скорее уже не для поднятия духа, а чтобы дух не упал окончательно. Он на Севере первый раз. Отношение к нему в группе, так сказать, отеческое – быть может, как к самому молодому, а может, из-за того, что человек такой. Какой? Сразу и не скажешь. «В таком походе можно из суеты вырваться и прислушаться к себе», – сказал он ещё в первый день, и это походило на установку самому себе.

На одной из стоянок мы разговорились. Оказалось, он из многодетной семьи – пятый ребёнок из семи. Учится в Московской духовной семинарии.

– А откуда такое необычное имя? – спрашиваю.

У меня к этому интерес особый, потому что когда-то и я хотел сына назвать Серафимом, да отговорили. Назвал Святославом. Тоже хорошее имя, но всё ж до сих пор как будто жалею, что поддался уговорам: преподобный Серафим Саровский – великий заступник, а шестикрылый Серафим всех ближе к Богу… Вдобавок Серафим родился в том же октябре 1996 года, что и мой сын, да и похожи они внешне – оба высокие, худые, носатые. В общем, есть во всём этом что-то загадочное для меня.

Серафим тем временем отвечает:

– Как мне рассказывали, до рождения имя придумано не было. Уже когда мама родила, отчего-то ей пришло в голову – Серафим. Отец был сначала против, вроде что-то женское. Но когда при мне, младенце, это имя произнесли, я улыбнулся так, что отец тут же согласился.

– Твои именины послезавтра, – вдруг вспоминаю я, – на память перенесения мощей преподобного?

– Да, хотя у нас в семье есть и Прохор, мой брат. У нас с ним было даже что-то вроде конфликта вокруг даты 1 августа – чьи именины в этот день: мои, в честь Серафима Саровского, или его – по мирскому имени батюшки Прохор Мошнин? Но как-то разрулили.

Серафим рассказывает, что хотел стать военным: отслужив в армии, поступить в военное училище, потом стать десантником. Но когда медкомиссия стала тестировать здоровье, датчики, которые он носил на себе, как назло, зафиксировали остановку сердца на две секунды – и с мечтой о военной карьере пришлось распрощаться.

– Вообще-то способностей у меня много, – говорит он без важничанья, так что веришь. – Художественную школу хорошо окончил, учителя говорили про способности к химии и биологии, а поступил на физмат… А потом был кризис. Стал искать какие-то серьёзные ответы и решил поступить в семинарию. Родители не хотели отпускать в церковь учиться…

– Почему, – удивляюсь, – ведь ты же говорил, что они люди православные?

– Ну, может, как раз потому, что в Церкви дураки не нужны, – смеётся Серафим. – Но если серьёзно, то уже после того, как решился, у меня возникли мучительные сомнения в правильности выбора, что бросил физмат. Ведь как обычно говорят: сначала получи настоящую специальность, а потом уж кем хочешь становись. Но я посоветовался с духовником, и он сказал, что это искушение, благословил учиться в семинарии, так что, если Господь даст, приму когда-нибудь сан.

– А какое самое сильное первое впечатление в семинарии? – спрашиваю.

– Наверно, когда впервые услышал акафист Божьей Матери в академическом храме Лавры…

– Ты теперь там, в стенах Лавры, и живёшь?

– Да, в общежитии – потому что если учишься в семинарии, то лучше, как военному, жить, что называется, с погружением.

Замечаю, что вокруг нас уже собрался кружок походников.

– Серафим, а ты ещё расскажи историю про то, как за бабушкой ухаживал, а к тебе приходила крыса и нюхала твою макушку, – предлагает кто-то.

– Это когда у меня послушание было за одной старушкой ухаживать…

– Или как в другой раз питбуль держал тебя за горло, – смеются.

– Ну, это пёс так играл…

Тут звучит команда Павла: «Продолжаем путь!»

Полдня до Шолги

Однако день уже клонится к вечеру. Дождь не прекращается, а мы все шлёпаем по просеке в нескончаемом болоте, которое называется Чекуевским трактом. «Дальше всё так же тракт или уже, наконец, дорога начнётся?» – шутит кто-то.

Переходим по гнилым брёвнышкам речку Чунова, и за ней открыватся чищенина, чуть поодаль видны развалины избушки, обросшие травой в человеческий рост. Здесь, на казённой почтовой станции Чуново, когда-то стояли два дома. Молодёжь готова идти до победного, то есть до барака на реке Шолге, но наш проводник Анатолий смотрит сначала на состояние походников, потом на полянку у края пустоши – такого относительно сухого места среди болот и низинного леса нам давно не попадалось – и командует: на ночёвку становимся здесь!

Последующие два часа пытаемся разжечь костёр. Кто-то из девочек плачет в сторонке от усталости, её успокаивают. Все разбрелись по лесу ломать лапник под палатки, их решили почему-то ставить под еловым пологом, видимо инстинктивно ища защиты от открытых хлябей небесных. Но лес так себе, хилый, и от дождя в нём не спастись: как задует по вершинкам елей, так нас внизу окатывает, словно из душа. В хлопотах о дровах и приготовлении единственной за день трапезы начинает смеркаться. Попытка просушиться возле костра со стороны выглядит забавно: наклонившись, сушат себя спереди, аж пар идёт – а спину обильно поливает дождь. Не сразу я понимаю, что задача не в том, чтобы высушиться, важнее согреться. Замёрзшими губами кто-то рождает неологизм: «Выкипячивает вода, спасайте её!» Маша пьёт чай и делает неожиданное открытие: «Я поняла, почему я чай пью, а он всё не кончается – это потому что с капюшона в чашку льётся». Смотрю: и в самом деле тоненькой струйкой дождевая вода разбавляет кипячёную.

Всю ночь дождь стучал по палатке, уютно убаюкивая залезших в мешки путешественников, но вот вылазить утром было тоскливо… Выяснилось, что кто-то так и не смог заснуть в сырости, просидев у костра до утра. Сокращённое утреннее правило читаем возле костра под дождём. Завершается оно обращением к покровителю путников Святителю Николаю, последние слова молитвы произносим, уже выбираясь из леса на тропу. У кого-то промокла фотокамера. Слышу: «Гляньте там, нет ли в молитвослове молитвы на починку камеры?» Шутка, обязательная вещь в пути, в нашей команде, как правило, с церковным колоритом. Девушки впереди красиво и громко затянули молитву, до меня доносится только протяжное: «…мою печаль» – слова песнопения вполне соответствуют погоде, но не ритму ходьбы: отдохнувшие, шагаем очень ходко.

Сегодня иду замыкающим: замечательная свобода от посторонних мыслей, ненужных воспоминаний – так хорошо идти, вдыхая болотные ароматы, что забываешь и о холоде, и о сырости. Главное – первому сзади можно двигаться в своём ритме: никто на пятки не наступает, не грех и отстать немного, сорвать и пососать ягодку-княженику. Единственная неприятность – это сильно отстать, потом нагонять основную группу тяжело. Но сегодня, как и вчера, мы движемся от болотины к болотине, и потому достать группу, тормозящую на кочках, не так-то и трудно. Впереди вдалеке мелькают рюкзаки спутников, но вдруг слышу, как сзади ветки захрустели. Аж холодный пот прошиб: вспомнил сразу медвежьи следы на тропе. Как объяснял мне один охотник, если медведя нет, это значит, что ты его просто не видишь, а он-то за тобой постоянно наблюдает. Оглядываюсь: наш, походник. Обнять готов от радости! Как же оказался сзади? Оказывается, сошёл с тропы в лес, а остальные все прошествовали мимо, в том числе в своей отрешённости и я, – так что функцию замыкающего выполнил на двойку.

Мы идём к баракам на Шолге – месту, где отбывал свою ссылку отец Иоанн Серов. На полпути дотуда от нашей ночной стоянки – малозаметная отворотка направо, на Белое озеро. На карте место обозначено как «урочище Белозерская коммуна». Примечательное название для этой глуши. Если бы не дождь, наверно, имело бы смысл побывать там. Хотя вряд ли сегодня что-то может напомнить о коммуне на берегу таёжного озера.

В те самые годы, с 1931-го по 1933-й, когда сосланные священники и крестьяне гнили в бараках на Шолге, в пяти верстах от них жила-была коммуна – ещё один кусочек нового мира, ещё один эксперимент с возможностью русских выживать в экстремальных условиях.

В декабре 1927 года, после XV съезда большевиков, объявившего курс на коллективизацию, пять местных мужиков, бывших революционных бойцов, решили образец новой жизни воплотить. Как вспоминал один из коммунаров, несмотря на насмешки, в декабре, после Зимнего Николы, отправились они на Белое озеро на пяти подводах: «Матери некоторых сыновей в рёв и плач, словно на войну провожали… Мороз. Первую ночь провели у костра, потом землянку соорудили, печку-каменку, лес для избы начали валить. К осени хоромину возвели». А до этого-то, получается, год в землянке!

Кроме того что выбрали для переселения не самое подходящее время года, ничего особенного в этом не было – так на Руси традиционно и возникали починки. И работали тоже совместно: сначала дом одному построят, потом другому – вот тебе и новая деревня. Здесь же вместо нескольких изб просто возвели общую «хоромину» типа барака с коридором посредине, каждой семье отвели по спальне, поставили печи-голландки – по одной на две комнаты. Амбар для зерна в совместном пользовании, также и ледник, одна большая баня на берегу озера. Повар – один на всех – в столовой накрывал общий длинный стол, за который садились разом все коммунары. В большой комнате стоял сундук с тюками материи и обувью – всё это богатство делили на праздники. Член коммуны Анна Янкова вспоминала: «Если чего-то не хватало на всех, распределяли по совести, по жребию. Многодетных не обижали».

Коммуну назвали «Обновлённый труд». Чем он обновлён, было непонятно, потому что первое время даже сено для скота косили горбушами, как пять веков назад. Но мужики, по-видимому, были крепкие, со временем купили и конные косилки, и ветряную мельницу завели. Работали с утра до ночи: лесозаготовки, скотина, огород. За двадцать лет существования коммуны образовалось пять семей, в них явилось на свет семнадцать детей. Даже у малышей был свой трудовой «план»: нарвать за день две корзины иван-чая и разложить на просушку. Вот только деревенские дети коммунарских, с которыми учились в одной школе, недолюбливали: они-то бедствовали – много ли в колхозе купишь за трудодни, а дети-коммунары после революционных праздников то и дело приходили в обновках. Потому что была своя печать, свой счёт в госбанке – и власти не драли три шкуры, как с колхозников. Отмечали в «Обновлённом труде» и собственное торжество 22 декабря – День коммуны, сразу после дня рождения Сталина. Впрочем – сила традиции! – не забывали и церковные праздники, когда в гости к коммунарам приезжали из окрестных деревень. Всем запомнился день, когда районное руководство наградило коммуну радиоприёмником. На высоком шесте закрепили антенну – связь с миром была установлена. Даже из деревни приходили послушать. Вскоре, правда, началась война и радиоприёмник пришлось сдать властям.

Войну бабы с детьми как-то продержались, но когда с фронта вернулся всего один мужик, стало ясно, что поддерживать хозяйство больше не получится. В 1947 году коммуна была ликвидирована. Такой вот по-своему очень редкий опыт, когда не рассорились коммунары через год-два, не развалили хозяйство. Если б не война, долго бы ещё продержался «Обновлённый труд»? Но, как говорится, история не знает сослагательного наклонения.

Подобную коммуну в те же примерно годы организовали неподалёку, в 85 километрах, на месте разогнанного Кожеезерского монастыря. Там ей досталось уже вполне налаженное хозяйство, даже электростанция. Но всё очень быстро пошло прахом.

Может быть, дело в том, что на реквизированном, читай, ворованном, построить новую жизнь невозможно – для устойчивой жизни коммуна должна всё нажить сама? Или причина долголетия здешней коммуны в том, что северные люди «своим» от века привыкли считать то, что принадлежит всей общине. Или дело в суровом климате и трудных для возделывания землях – жить вместе легче, чем поодиночке? Или…

В общем, молчаливый дождевой переход – хороший повод поразмышлять над всем этим.

Только третий день как идём, а кажется, вышли в путь уже давно-давно. Представляю, как трудно молодым без их родных смартфонов, если порой и у меня рука тянется достать гаджет из рюкзака. Идём, вдруг доносится торжествующее: «Связь появилась!» Все останавливаемся. Действительно, телефоны показывают несколько делений. «Мегафон». Однако эти деления оказываются фикцией – дозвониться никому не удаётся. Для поднятия настроения Анатолий во второй или третий раз рассказывает байку про медведя. Как повадился косолапый в деревню сначала за курами, потом за кроликами, потом овец сожрал, а на козлах прокололся – его мужики застрелили двумя пулями. Мораль: не связывайся с козлами! Поскольку он это рассказывает в тех же самых подробностях, что и вчера, я понимаю, в основе рассказа, скорее всего, правда. Девочки разговаривают о Севере, где прежде они не бывали: удивляются, почему тут столько никому не нужной земли. Илья хочет прочитать свою оду девочкам, их мужеству, хотя и звучит это странновато: мужество девушек. Но продекламировать не получается – Дуня достаёт фотоаппарат и выстраивает всех: «Ну-ка, сделаем все атмосферные лица!» Сделали, смотря по тому, кто как понял это слово. Получился коллективный снимок.

Идём дальше. Через несколько километров выходим к реке. Шолга! Где-то здесь находился барак, в котором жил отец Иоанн. Конечно, от него вряд ли что-то осталось. Но разве в этом дело, главное – дошли!

Из записок Михаила Сизова:

Чем ближе к Шолге, тем короче привалы – ноги сами несут к «гравитационному» центру нашего путешествия. Ведь вокруг полянки с несуществующим уже бараком и вращается постигаемый нами мир любви, страданий и самоотверженности таких подвижников, как ссыльный протоиерей Иоанн Серов. За этой полянкой последуют селения Усолье, Поле, Большой Бор, Сырья, Онега, где отец Иоанн бывал и даже временами подолгу жил, но самый пик лишений и радость освобождения он пережил именно на Шолге, в неказистом лесном бараке.

Коротка остановочка, но успеваю, сгрузив на землю рюкзак, присмотреть на обочине тропы старую упавшую берёзину. Это в юности, в стройотряде, мог спать на сырой земле, подложив под себя лопату в качестве теплоизолятора, а сейчас ноющая спина требует комфорта. Эх, как хорошо во весь рост растянуться на берестяной трубе, внутри которой мягкая труха, и смотреть на зелёные кружева древесных крон, за которыми сквозит безразличное, ушедшее в себя серое небо! Рядом слышится голос Игоря, он рассказывает Серафиму ужастики о нашей первой экспедиции, 1988 года, когда в дождь и туман мы заплутали в алтайских горах. Три десятилетия ведь прошло! «Игорь, а помнишь, какой там лозунг родился сам собой? – подаю реплику. – Звучал он так: “Главное – ЛИЦОМ в грязь не упасть”».

Ребята смеются, поняли наш юмор тридцатилетней давности. Хотя тогда, в их возрасте, мы были совсем другими. Наверное, эти лучше нас, тогдашних. Радостно видеть, с каким весёлым смирением Серафим тащит на себе сразу два рюкзака – свой и кинооператора. Как Дуня, обгоняя едва бредущую от усталости колонну, угощает собранной на привале лесной земляникой. Отличие в том, что они православные воцерковлённые люди. Мы же тогда даже оглашенными не были, в храмы заглядывали лишь поглазеть. Но хочется сказать в самооправдание: туристами по жизни тоже не были, имели свои благородные цели. И на Алтай тогда не просто так отправились, а с экологической миссией – проверить, вправду ли там остановили подрывные работы на реке Катунь, которая была включена в чудовищный проект поворота сибирских рек на юг. И после ни разу туристами не ходили – всегда была цель. Может, поэтому Господь берёг и ни разу ЛИЦОМ в грязь не падали?

Нержавеющий крестик

Подъём! Ещё один переход по болотине – и вот она, Шолга. Идём по берегу, вступаем в настоящий лес из крапивы. Верный признак бывшего жилья. Крапива любит почвы, загрязнённые азотом человеческих отходов, золой от сгоревших построек, – часто её заросли в точности повторяют периметры давно уже утраченных домов. Продравшись через крапиву, попадаем на полянку, за которой Шолга слегка разливается, обнажая каменистые островки. Удобная переправа и место, где можно набрать воды, не замочив ног. Идеально для небольшого поселения. Анатолий даёт отмашку: бросай рюкзаки, пришли. Рассказывает, как нашёл это место – по той же крапиве и другим признакам.

Вот здесь и жил исповедник веры протоиерей Иоанн Серов. В его дневнике от 8/21 октября 1933 года, когда он остался в бараке один с умиравшим 72-летним архимандритом Каллистом, есть такая запись:

«В стороне от дороги, вдали от жилья, среди тайги и дикого северного леса, как две песчинки на берегу морском остались мы вдвоём… Тихо-тихо кругом. Даже птички, которые раньше покрикивали, и те притихли, как бы стыдясь нарушить наш покой и мечты дедушки-леса. Эту торжественную тишину нарушаю только я, своим одиночным хождением возле барака: рублю дрова, разжигаю костёр для варки пищи себе и старцу… Среди этой торжественной тишины какая-то непонятная волна внутренней торжественности возбуждает во мне желание петь. Среди этой мёртвой тишины, которая, кажется мне, сама с любовию будет слушать мой старческий голос и запечатывать на вечное время.

И я начинаю петь… Пою сначала тихо, про себя, а потом, забывая про окружающее, возвышаю свой голос… Я пою и знаю, что, кроме старца, меня никто не слышит, но мой голос, сплетаясь с моими мыслями, уносится куда-то далеко, в свои родные края, к своим дорогим и милым сердцу… Кто мог бы отгадать настроение и состояние моей души в такой момент? “Сколь славен наш Господь, – сами собой выговаривают мои уста, – в былинках на земли велик…” И смиряется души моей тревога, а мысли с благоговейным чувством погружаются в какой-то океан вечности, и сам превращаешься как бы в ничто, остаёшься без мысли, без желаний, с одним только непонятным стремлением куда-то улететь, улететь…»

С того дня 86 лет не нарушались здесь «мечты дедушки-леса» церковными песнопениями. И вот вновь они звучат. Накрапывает дождь, семинарист Алексей держит перед Павлом молитвослов, и мы подхватываем вечные слова…

Перед нами высоченная ель, у кроны которой, где ствол раздваивается, прикручены восьмиконечный крестик, выпиленный Анатолием из листа нержавейки, и литография Жадовской Казанской иконы Божией Матери. Вот ведь не поленился он в прошлый свой поход приволочь сюда монтёрские «когти», чтобы установить святыни повыше – оберечь от зверья и лихого люда.

Это литография той самой чудотворной Казанской иконы, которую архимандрит Каллист, престарелый настоятель Жадовского Богородице-Казанского монастыря, скрыл от властей, за что в том числе и поплатился ссылкой. Умирал старец в ужасных условиях, но с миром в душе. «Когда начались отпуска, барак наш как бы ожил, потом начал пустеть, – записал в дневник о. Иоанн. – Отец Архимандрит всё это слышал, и когда я остался один с ним, он вдруг показывает на меня и говорит: о. Иоанн, когда вы получите из дому документы, дающие Вам право на освобождение, и когда будете отправляться в г. Онегу, закройте меня одеялом с головой, перекрестите и идите с Господом Богом. То есть отец Архимандрит как бы благословлял оставить его одного на неминуемую голодную смерть. Эти слова умирающего старца пронзили моё сердце как бы какою ужасною стрелою… Я упал к нему на груди и зарыдал, как ребёнок, причём сказал, призвав Господа в свидетели: пока Вы живы, я не уйду из барака…»

И вот ещё выдержки из дневника:

«В данный момент он совершенно беспомощен. И что будет с ним, когда нас разъединят? Всё моё внутреннее содрогается… Пишу настоящие строки вечером при освещении маленькой коптилочки. Тишина мёртвая. Старец покушал испечённые мной опалихи (картофель) и тихо лежит… Утром я прочёл канон Сладчайшему Иисусу с акафистом; старец остался очень доволен.

Четверг и пятница

Старец ничего не ел. Видно, приближается развязка. В пятницу ночью старец два раза падал с кровати. Пришлось с большим трудом его поднимать – ведь и сам-то я едва двигался. Насекомые больного буквально заедали.

Суббота, 15/28 октября

Суббота прошла сравнительно спокойно… В одиннадцать часов вечера старец мирно и тихо скончался. Упокой, Господи, душу его с праведными. Я прочитал канон на исход души.

Воскресенье

Рано утром переодели старца в его подрясник – больше ничего не оказалось. Что я увидел в момент переодевания, того отроду ещё не видел: он был обсыпан насекомыми густым слоем, как бы каким зерном.

Понедельник

Сегодня моя задача выкопать могилу и сделать её в виде склепа, потому что гроба сделать не приходится. Рано в воскресенье отслужил я панихиду. С погребением замедлили: ждали прихода ещё двух батюшек.

Вторник

Не дождавшись прихода батюшек, после обеда сделали отпевание приблизительно отпеванию мирских человек, насколько я мог знать на память. Втроём мы внесли тело и похоронили на общем кладбище, опустивши тело в могилу и отслуживши литию».

Где находится это «общее кладбище», Анатолий так и не смог выяснить. Есть версия, что похоронили на погосте ближайшего селения, но сомнительно: кто бы туда повёз усопшего? Исходим из того, что погост был всё же поблизости, у барака, и поём вечную память почившему исповеднику Каллисту.

Груз предков

Дождь продолжается. Логично бы заночевать здесь, где был барак для ссыльных, но наш проводник Анатолий предлагает двинуться в «избу связистов». Она в стороне от нашего маршрута, зато вместительная, почти весь отряд под крышей укроется.

До «избы» добрели, когда было ещё светло и можно черники набрать, которой на ближайшем склоне видимо-невидимо. Затапливаем печь, а на улице ещё и костёр, на котором всё быстрее кашеварится. Основательно расположились – такое чувство, что никуда дальше не пойдём.

Вспоминаю свою идею сделать блиц-опрос всех участников экспедиции и подхожу к Маше Каледа – юной нашей походнице, почти ровеснице Серафима.

– Почему я пошла в эту экспедицию? Давно тянуло испытать себя. И ещё, я ведь живу на Бутовском полигоне, папа служит там в храме. Каждое лето наш приход организует поездки по России по местам служения и смерти новомучеников, а в прошлом году были ещё в Эстонии и Латвии. Но чаще это какая-то российская глубинка, деревни. Так что этой темой я пропиталась. И хотелось немножко самой пройти по тем местам, куда людей отправляли в ссылки. Я прочитала дневник отца Иоанна и… скажу честно: я, конечно, пожалела отца Иоанна Серова, но подумала, что это не самое тяжёлое, что пришлось испытать исповедникам и мученикам в ХХ веке. Наверно, потому, что знаю много других примеров мученичества и зверских лагерных условий – одни Соловки чего стоят! А вот сейчас, пройдя этот маршрут, поняла, что была не права. Как говорит один наш знакомый, исповедники – это недомученные мученики. Причём «недомученность» – это ведь муки, растянутые во времени. Возможно, легче сразу предстать перед Богом, чем вот так страдать.

Отец Иоанн только два слова уделяет описанию своего прораба на повинных работах, что был такой, которого даже со зверем не стоит сравнивать, мол, звери гуманней его. Как-то я это пропустила, а теперь понимаю, что ссылка – это же не просто когда тебя выслали на край света и там живёшь. Лёжа на диване и читая о ссыльных, этого не видишь, а когда сама пройдёшь хотя бы толику их пути…

– А ещё какие впечатления? – спрашиваю.

– Взаимовыручка ребят. Постоянно чувствую, что мне помогут. Начнёшь сползать в болото, и тебя обязательно толкнут в бок, – Маша смеётся. – И вообще, если честно, я думала, будет попроще. Вроде Паша говорил, что мы пойдём по дорогам, а не по заросшему и заболоченному тракту.

– Авторитет святого прадедушки не довлеет по жизни?

– Э-эх! Я ведь просто паршивая овца в своём семействе, нет причин чем-то гордиться. Понимаю весь груз ответственности. Такая уж семья: и папа, и папин папа, протоиерей Глеб Каледа, и другой дедушка, и прадедушка по маминой линии, иерей Владимир Амбарцумов, расстрелянный на Бутовском полигоне и причисленный к лику святых. Хочется быть достойной их. Мои дяди любят повторять, что надо сверяться с предками: а как бы поступил в твоей ситуации дед и прадед? Но как сверяться? Дедушка Глеб был тайным священником, служил литургии в квартире под страхом смерти. Они жили в такое время, когда не верилось, что Храм Христа Спасителя будет восстановлен, но продолжали служить и верить в Божий Промысл. А потом ведь всё восстанавливали – не инопланетяне же какие-то прилетели и построили, а такие вот деятельные люди, как мои дедушки! И вот смотрю на себя… Конечно, я недавно только школу окончила, на второй курс перешла, но хотелось бы делать серьёзное дело, потому что кто, кроме нас.

– А где учитесь?

– В Первом медицинском на фармацевтическом.

– С сокурсниками нашли общий язык?

– Когда в школе училась, было проще. Я жила напротив храма, а до школы пятнадцать минут пешком, так что все видели и знали, что я дочь священника, и воспринималось это нормально. А сейчас в институте заговори я, что неправильно креститься справа налево, на меня будут странно смотреть. Мол, вот выискалась святоша. Идём по Лубянке, показываю на жёлто-красный дом, спрашиваю: «Знаете, что такое Лубянка, НКВД, расстрелы?» Они: что-то, где-то, как-то. И по интонации понимаю, что, если начну им что-то рассказывать, они отвернутся. Им неинтересно. Так что я, конечно, за год сдружилась с курсом, но на многие темы я молчу. И когда меня спрашивают, где живу, я не рассказываю про Бутовский полигон и расстрелянных, а отвечаю кратко: «Живу в деревне на кладбище». Ко мне и в гости не напрашиваются поэтому.

Маша снова смеётся. Оптимистичный она человек. Как, впрочем, и все ребята в отряде.

В «избе связистов» места на нарах мне не досталось. Ложимся на пол: Серафим в серёдке, а мы с Алексеем по бокам. Тесно, как килькам в банке. Предлагаю: «Переворачиваться на другой бок будем по команде, одновременно». Мою игру поддерживают, мол, хорошо хоть, не перекрёстным штабелем в несколько рядов лежим, как на Секирке, в соловецком штраф-изоляторе.

Пререправа

Наутро всё тот же тягучий путь по болотинам. Вдруг выходим на луговину. Среди полевых цветов краснеют взъерошенные головки кашки – ещё один признак присутствия людей. Вот и полуразваленный домишко за полем вырос, а за ним на взгорке – церковь. Издалека кажется, что она целёхонькая, но если присмотреться… Дорогу к храму преграждает поднявшаяся от дождей речка Куруса. Мост разрушен. Или его паводком снесло? Анатолий начинает наводить переправу, никого не подпуская к этом делу – опасно, но Алексей молча взялся за бревно и потащил к шумящему потоку. Первым перехожу по брёвнышку, посыпанному речным песком – чтоб не скользило. За мной метнулся Дмитрий с камерой, чтобы с другого берега заснять эпическую картину. Да, убойные кадры получатся, если кто-то сверзится. Но лучше не думать об этом.

Поднимаемся на взгорок. Старые брёвна. Внутри храма проваленная крыша, но место там есть, чтобы всем поместиться и прочитать акафист.

В своём дневнике отец Иоанн Усолье упомянул дважды. Первый раз – в описании начала пути домой: «Оделся, конечно, потеплее, но впоследствии оказалось, что напрасно: когда я пришёл в село Усолье, что в 5 км от Поля, то на мне не было нитки сухой от пота». И далее рассказывает, как шёл от Усолья в Чуново – туда, где мы ночевали в палатках в позапрошлую ночь. «Почти не помню, как я до него добрался. Когда я отошёл дальше от жилья в лес, то там дорога оказалась почти совсем занесена снегом. Саночки мои загрузали, то и дело приходилось их вытаскивать и поднимать. Нервы напряглись, силы слабели. Последние 2-3 километра пришлось отдыхать через каждые 5-10 минут. Ноги совсем отказывались идти, руки превратились в какие-то беспомощные плети. Я уже стал сомневаться в том, дойду ли до Чунова… Переживать такие моменты, когда сознание ясно тебе говорит, что жизнь твоя на волоске, что ты смотришь прямо в глаза смерти, очень тяжело… Чтобы понять тяжесть таких моментов, их надо пережить – высказать их невозможно. Таких моментов пришлось мне испытать три в период моей высылки. В первый раз – когда мы пешком шли от станции Обозерской к дорожному строительству; второй момент, когда я упал с плота в трясину и чуть не был ею засосан; и третий, последний, вот когда я возвращался домой. Все эти три случая я не могу принять иначе, как только за промышление милости Божией о моём недостоинстве… Конечно, я был молитвенно настроен покориться воле Божией, но грязность, грязность души, прельщаемой миром, вот что именно меня страшило! Вспомнишь о вечности и подумаешь: что для неё сделано? Кажется, ничего! И невольно волос на голове зашевелится…»

Ещё в дневнике ссыльный протоиерей вспоминал об усольском милиционере, который любил называться «комендантом» и ставил его в один ряд с тем самым прорабом, который хуже зверя и «подобие самого демона, исполненный адской злобы и ненависти, уму непостижимо, что он выделывал с людьми». К тому времени, когда ссыльный шёл через Усолье домой «на волю», здешний храм Иоанна Предтечи был уже закрыт. Прежде это была часовня в честь Илии Пророка: возвели её в год убийства императора Александра Второго, в 1916-м перестроили в церковь, прирубив алтарь и колокольню, а освятили в 1917-м, когда уже грянула революция.

Усолье

Из записок Игоря Иванова:

Сеет дождик. Подосиновики под ногами гладкие и мокрые, как маслята. Никому не приходит мысль нагнуться и сорвать – в их сторону даже головы не поворачивают, экономят силы. Хотя слышу: «Сегодня опять весь день с полным погружением идём?» – у кого-то ещё остаётся способность шутить. Цепочка походников растянулась на подъёме: это место наши предки назвали Кобыльей горой. Остановились, достали телефоны – связь есть, настоящая! – и бросились звонить своим. «Да-да, у нас всё нормально!.. – слышится с разных сторон. – Всё хорошо! Приближаемся к Усолью…» Но что это название может сказать кому-то на другой планете, в Москве, родителям, переволновавшимся из-за того, что дитятя третий день не выходит на связь? А для участников экспедиции это значит много: приближаемся к «цивилизации». Тут в силу вступает, быть может, единственное позитивное, без иронии, значение слова «цивилизация» – знаменующее появление дорог. От Усолья до следующей деревни Поле ведёт уже более или менее сносный просёлок.

Через несколько километров из мокрого лесного царства мы выходим на опушку, и тут же заканчивается дождь – вот это как, случайность? Луговина, речка среди холмов вьётся, сразу видно, что место обжитое – тут была деревня. Это и есть Усолье, которое на карте обозначается с пометкой: «нежил.». Как водится на Севере, есть у неё и второе название – Курсановская. И ещё одно, древнее – Куроса Усолье. Трудно представить, что впервые деревня эта в старинных переписных книгах упоминается аж пять веков назад. Невольно задумаешься: как же забрались в такую глушь первопоселенцы Ортюшка Василёв да Гридка Исаков, Софронко Прокофев да брат его Степанко и Климко Кузмин кузнец? Что за люди это были? На Соловках игуменствует Филипп, будущий митрополит, прославлены на Соборе Соловецкие чудотворцы Зосима и Савватий, Иван Грозный щедро одаривает монастырь земельными угодьями. На берегу лесной речки Курусы, где в незапамятные времена пробился родник с рассольной водой, монастырь устраивает солеварню. Спустя столетие вместо крестьянских дворов тут лишь «двор монастырской на приез старцам и служкам для соляного промыслу», двор скотный, 3 двора бобыльских, «дровосечьих соловаров». Потом земля каким-то образом переходит во владение Крестного монастыря на Кий-острове. По здешней переписной книге можно нарисовать картину отчаянной жизни простых людей петровского времени:

«Двор пуст Семёна да Никиты Аврамовых, а он умер на работе в Санкт-Петербурге».

«Марк с сыном Иваном умерли в 1709 году, а Павловы дети Семён взят в солдаты в 1710 году».

«Пётр с женой Марфой и сыном Андреем от хлебной скудности сошли в мир безвестно в 1707 году».

«Двор, а в том дворе написан старец Паисий да работник Григорий Тихонов, а он старец взят в монастырь, а работник Григорий сошёл в мир безвестно в 1709 году».

«Двор пуст Петра Иванова, а он тот двор в пусте за отцом его Иваном Ивановым, а он умер на работе на Олонецкой верфи в 1708 году, а жена и дети скитаются в мире».

Перейдя через речку, мы поднимаемся к храму, стоящему на самой высокой точке над рекой. Вокруг тишина, какая бывает только после долгого дождя. Глухое молчание природы лишь подчёркивает то ли крик пичуги в мокрой листве, то ли стрекот кузнечика.

Под берегом остатки солеварни. До самой Гражданской войны в ней выпаривали соль на продажу, а спрос на неё для засолки рыбы у поморов был большой. Алексей не поленился – сквозь мокрый иван-чай в человеческий рост продрался к развалинам солеварни и набрал воды. Действительно, солёная, но не так чтоб очень, я бы назвал её минеральной. Мысленно представил, сколько же нужно было в округе пожечь леса, чтобы выпарить из неё товарные объёмы соли. Неудивительно, что она так дорого стоила в былые времена.

Продираясь через заросли травы, обхожу вокруг храма. Весь он словно старец, покрытый татуировками – испещрён всякими надписями. Вот глубоко вырезанное на бревне: «АНД 9/VII 45 г.». Кто этот Андрейко, только что, по-видимому, вернувшийся с войны? Что он хотел сообщить миру, старательно выковыривая ножом на стене храма: я выжил, запомните меня?! Доверить память о себе брёвнам, которые неизбежно превратятся в труху, – вот оно, следствие победившего материализма. А ведь его могли бы поминать за престолом Божиим! Но храм здорово перекосило, и держится он только потому, что стоит на старинных краеугольных камнях, а так бы давно уже съехал в реку. Недолго продержится, ещё года два-три. Под южной его стеной я обнаружил лисью нору. Воистину, на горе Сионе, яко погибе, лисицы ходиша…

Через зияющие проёмы окон на стенах алтаря видны начертанные ругательства и свастики – не древние солярные символы, а типичные знаки беспамятства и бескультурья, злобного бунта советской молодёжи против пустоты. Вот написанное крупно: «Содом». И тут меня словно током пробивает! «Вавилон, краса царств, гордость Халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра, и в роды родов не будет жителей в нём, и будут жить там звери, и домы наполнятся шума, и поселятся там сирены, и демоны воспляшут там…» Об этом пророчестве Исаии я бы ни за что не вспомнил, если бы по своей большой любви к лисичкам как-то однажды не взялся собирать библейские цитаты об этом зверьке. И как раз в этой цитате с еврейского правильнее было бы перевести слово «зверь» («циим») как «лисица». Но мурашки по спине пробежали у меня совсем не по причине такого совпадения.

Дело в том, что в этот самый момент я стоял возле порушенного храма и смотрел за реку, где луговина поднимается на взгорок. И урочище там исторически так и называется – Вавилон! А это значит, что здешний солёный родник, скорее всего, наши предки обнаружили не одну тысячу лет назад и потому построили поблизости святилище… Вавилонами на Севере традиционно называли древние лабиринты, «порталы» в мир иной, загробный. Впрочем, точно их религиозное назначение учёные-археологи до сих пор не разгадали. Встречаются такие по всему Северу: на Кольском полуострове, в Карелии, в Финляндии. Наверно, самые известные лабиринты – на Большом Заяцком острове Соловков. В прошлогодней экспедиции мы прошли через Вавилон возле Цилибы, на Вычегде, где некогда преподобным Димитрием был основан монастырёк. Это соседство не случайно – очень часто подвижники свои пустыньки основывали близ языческих святилищ, ну или мест, традиционно почитаемых окрестным населением.

Задувает холодный ветер, снова начинается дождь. Я стою над дивной красоты долиной Курусы и с болью думаю: две или три тысячи лет назад здесь наши предки общались с духами, познавали иные измерения жизни, да что там древние, вот храм за моей спиной, стоящий без крыши, – ещё сравнительно недавно он был жив, и скольких здесь отпели, проводив на встречу со Всевышним. А за последние сто лет мы, воистину халдеи, скатились до примитивного лубка: вот этот здешний колхоз, «Сталинский путь», электрификация «всей страны», дошедшая досюда только после войны, «Обновлённый труд» в землянках, ликвидация безграмотности заново после того, как ещё в 1880-х детей здесь обучили в церковно-приходской школе, утилизация «человеческого материала» ссыльных на лесоповале… «Вот что говорит Господь Всемогущий: горе случится с вами, глупые пророки, потому что вы следуете за своими духами. Вы ничего не видите в своих видениях. Пророки твои, Израиль, были словно лисицы, бегающие среди развалин» (Иез. 13, 3-4).

Сейчас на урочище Вавилон в Усолье нет ничего, кроме развалин какой-то избы. Природа быстро стирает следы ушедшего человека. Может, и хорошо это. Третьего дня мы, походники, некоторое время шли по просеке, где всего пару десятилетий назад тянулась узкоколейка. Но рельсы сдали на металлолом, и ныне, не зная про существование железной дороги, трудно догадаться, что она тут была… Может, есть Божественный Промысл в том, что постепенно исчезают с лица земли следы Усолья, деревни, где ровно сто лет назад совершилось, может быть, главное предательство последнего столетия на Русском Севере, предопределившее на долгие годы и страдания в концлагерях, и рабский труд, голод и болезни… Но об этом – далее.

(Продолжение следует)

Фото участников экспедиции

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска