Из записок Игоря Иванова:

Продолжение последовало

Никто лучше журналистов да священников не знает, что слово есть дело. Допустим, вот ты помыслил о чём-то. Дальше всё может пойти и так и эдак. Совсем другое дело, когда слово произнесено или написано. Оно начинает свою незримую жизнь в этом мире: управляет событиями, судьбами людей и стран. И к чему приведёт запущенная цепная реакция – никогда не знаешь. 

Именно это произошло, когда давным-давно, в 2001 году, украинский литератор Александр Ратыня прислал к нам в редакцию для публикации мемуары священника Иоанна Серова.

Протоиерей Иоанн Серов

Долго-долго письмо лежало «под спудом», на жёстком диске сдохшего компьютера. Спустя почти двадцать лет мне удалось на короткое время оживить умершую технику и извлечь из недр компьютера несколько файлов, в том числе письмо Ратыни. Потом у нас вышла публикация на эту тему – воспоминания о. Иоанна с моим предисловием («Дневник странствий священника», «Вера», № 798, февраль 2018 г.).

Тогда в сопроводительном письме Александр Ратыня написал: «Было, да и сейчас ещё не остыло, у меня горячее желание организовать маленькую экспедицию в Архангельскую область, которая прошла бы той же самой дорогой, которым шёл больной ссыльный старец, протоиерей Иоанн Серов, в последние дни ссылки – от барака на реке Шолге в город Онегу и обратно, как и описано им самим в дневнике. Этот замысел зреет у меня уже более четырёх лет, но пока не вижу реальной возможности его осуществить. А идея неплохая, правда же, Игорь? Так, может быть, кто-нибудь из вашей редакции сумеет совершить эту экспедицию в северную Архангельскую область. А может быть, и я бы смог к ним присоединиться… Но это пусть будет, как Богу угодно. Сейчас нет ни сил, ни средств». Вот те же самые слова в прошлом году мысленно произнёс и я: ни средств, ни сил, точнее, времени… вообще ничего! Однако ж в газете оптимистично написал: «И в самом деле, если Богу будет угодно, почему бы нам не осуществить предположение об экспедиции в Прионежье, край дикий, заболотный, где мы доселе ещё не бывали…» Написал – и погрузился в газетную текучку. Забыл.

Вдруг в марте этого года получаю электронное письмо. Пишет Катерина Терентьева из Твери: «От лица Молодёжного движения “Святыни нашей Родины” хочу поблагодарить редакцию за публикацию в вашей газете дневника протоиерея Иоанна Серова. Планируем летом 2019 года организовать экспедицию по местам пребывания отца Иоанна во время ссылки в Архангельской области… Приглашаем вас к совместному участию в данном проекте».

«Вот так да! – думаю. – Даже слово наше используют – “экспедиция”». К этому времени у нас с Михаилом уже были намётки относительно редакционной экспедиции–2019. Но раз такое дело, решили мы планы изменить: ведь не просто так всё сложилось, ровно как написал Ратыня, как отозвался я. Значит, есть на это Божье благоволение. Что ж, продолжение следует… А то, что в пеший поход по Онеге отправляется группа православной молодёжи, – это даже интереснее, а то всё вдвоём да вдвоём путешествуем.

Вдогонку подумалось: в прошлом году мы, точно предугадав, проехали по средней и верхней Онеге – а теперь вот есть возможность исследовать всю реку, до самого устья. Нечто подобное было, когда мы вот так же, частями, постигали душу Мезени.

Вот такое предисловие к нашему нынешнему путешествию. А теперь – в путь!

Карта-схема маршрута экспедиции

Ультраполярный прогноз

27 июля, суббота. Собираю рюкзак и слушаю по радио метеопрогноз: диктор ровным голосом обещает на предстоящую неделю «редкую природную аномалию – ультраполярное вторжение». От таких слов у меня даже котелок из рук на пол падает, ведь шквалистый ветер, заморозки, дожди, переходящие в мокрый снег, – всё это ожидается именно там, куда мы путь держим, на севере Архангельской области. Как представил наш поход под свинцовым небом, так даже какая-то тоска накатила. Ну да ладно, утешаю себя, промозглая погода – не самое худшее, что могло случиться. Вон, в это самое время в Германии стоит невообразимый зной – до плюс 42, все рекорды побиты. А жара в пути страшнее. Это всякий, кто бывал в экспедициях, знает.

Так-то оно так, разумом это понимаю, но не помогает: это голова требует прохлады, а тело-то хочет тепла. Мысленно ищу, в чём же тут благословение Божие. И нахожу! Ещё накануне перечитывал я дневники отца Иоанна Серова – он был освобождён поздней осенью, а погода тогда стояла как раз вполне себе ультраполярная. По-видимому, Господь этой природной коллизией нас, сколько возможно, приближает к тем условиям октября 1933 года. Благодаря чему он выжил в той северной ссылке? Терпению, надежде на возвращение, вере, в том числе в людей, мужеству. Вот и нам не худо бы, значит, себя испытать в этом. Чтоб не только увидели путь отца Иоанна, но и прочувствовали его.

Тем временем Михаил собирает свой рюкзак в соседней комнате, вижу – берёт с собой шлёпки и плавки. Выглядит это трогательно. Сначала хотел было его отговорить, но, поразмыслив, плавки кладу и себе в рюкзак. Мало ли что! Наконец рюкзаки собраны. У моего спутника он получился раза в полтора больше размером, главным образом это всякая сменная одежда. «Вторжение» он отразит, а вот я?

Сев в такси, сразу мысленно проверяю, что забыл – ведь без этого не бывает. Первые открытия делаю спустя несколько минут после отъезда: нож забыл, тёплые носки, зато ключи от машины зачем-то взял. Но это мелочи. Таксист, который ранним утром везёт нас до вокзала, ничего про арктическое вторжение не слыхал, да и не страшно ему оно в городе, поди ж, и не заметит его – нынче, говорит, осень началась ещё в июне. «А что поделаешь, погода везде вразнос пошла», – смиренно произносит он. Рассказывает, как в Морово недавно выпал град размером с грецкий орех и побил весь урожай. Как теперь без запасов зиму прожить?

«Вот-вот, – думаю – ещё и смирение. Оно бы нам тоже пригодилось».

Постепенно разговор в такси переходит на политику, и от смирения нашего собеседника не остаётся следа: как и положено таксисту, кроет власть на чём свет стоит. «Не забуду им трёх суток ареста – это за обычные неоплаченные штрафы!» – грозно обещает он, до белых костяшек сжимая руль в кулаках. Рассуждает о том, что, только если всем раздать оружие, «они» станут с людьми полюбезнее обращаться – «небось обратки испугаются». Я ему привожу в пример Америку, где у всех есть оружие, но полиция стреляет сразу и, как правило, успевает это сделать ещё до того, как ты потянулся к пистолету. Но таксист решительно не согласен: «Власть у нас паршивей некуда».

– По правде сказать, с 90-х годов такого заряда ненависти к «верхам» не припомню, – делюсь с Михаилом впечатлениями, идя на перрон. Сыплет дождь. Мысленно ожидаю продолжения подобных разговоров в поезде: что там ещё делать? Но, к счастью, в купе наши спутники – мамаша с сыном. Я вдруг понимаю, как давно не ездил поездом – всё на машине да на автобусе или самолётом. Здесь теперь мне всё в диковинку: чистые простыни, плавный ход. С удивлением обнаруживаю, что не знаю, как откидывается нижний диван в купе. Куча ненужных услуг: можно, например, за 150 рублей принять душ или в ресторан отправиться в два часа ночи. Заряд телефона можно не экономить – в каждом купе теперь есть розетки. Но я всё же отключил его: чувствую, что надо постепенно выключаться из текучки. Через кондиционер врываются в вагон мягкие сырые запахи вечернего леса, остывающих трав. Чтоб заострились зрение и слух, вспоминаю названия цветов и трав за окном – вот поседевшие мокрые кудри кипрея, вон пушистая таволга, а там что желтеется? Забыл.

Июль на календаре, а сплошная зелёная ограда листвы вдоль железнодорожного полотна нет-нет да и прервётся вдруг пожелтевшей до срока осинкой или багряным узором рябины. А то внезапно ёлки превратятся в палки, торчащие из болотца, оборвётся стена леса и откроется чисть, словно вздох. И когда долго смотришь в окно поезда, понимаешь, что лес обращается к тебе, хочет что-то сказать. Нет, он даже не говорит, он негромко поёт тебе о чём-то!

И линия электропроводов вдоль железной дороги неслучайно похожа на нотный стан, только живой, подвешенный: вот она вытягивается, плавно задирается и льнёт к столбу, а потом резкий слом и нырок вниз, чтоб затем снова медленно-медленно вверх… Это мелодия, хорошо темперированный клавир – и у леса тут своя тема, и у вон той грунтовой дороги, тянущейся вдоль полотна, своя. Выскочив из леса, просёлок словно вступает в отношения с железной дорогой – то отдаляется, то приближается – и, наконец, завершив свою мелодию, вновь исчезает в лесу. И снова только рондо деревьев и кустов. Всяк, стоящий у окна, смотри – и услышишь.

Наша соседка по купе, женщина за сорок, сидит и молча смотрит на сына лет двенадцати, поедающего из пластикового стаканчика малину, купленную в Микуни; ничего и никого ей больше не надо, только бы смотреть на него – и вся любовь её в нём, и взгляд её сладок, как ягоды, которые он ест. Вот мальчишка доел малину, улыбнулся и вдруг говорит, здоровенный такой лоб: «Мамочка, обними меня!» Это мне так непривычно, что я невольно отворачиваюсь: такого себе в детстве я позволить не мог. А почему? И не объяснишь. Не принято было. Таков был наш куда более суровый мир.

– Вспомнил название тех жёлтых цветов у насыпи! – говорю Михаилу. – Зверобой продырявленный. И ведь забыл!..

– Почему?

– Наверно, потому, что всё лето дождит, давно на природу не выбирался…

– Почему продырявленный?

– Не знаю… Такое название.

Проезжаем мост через Вычегду, и краем глаза я примечаю, как пара молодых человек в коридоре вагона пристраивается у окон: скоро маленькая платформа Шиес, на которой не останавливается наш скорый поезд, – там ныне передняя линия борьбы за наш Север. Огромная технологическая площадка уложена плитами, стоит техника (кто лгал, что её вывезли?), стоят щитовые дома, между ними расхаживает охрана в чёрном – всё готово к продолжению работ, началу битвы света и тьмы. На гигантский террикон гравия вскарабкался активист-эколог в оранжевом жилете и что-то снимает на камеру. В стороне – разноцветье флагов над палаточным лагерем добровольцев. Состав проносится стремительно, и я не успеваю разглядеть, сколько же их там. Дальше – ещё пара полустанков, на которых не останавливается поезд, – везде безлюдье полное. И в самом деле как перед войной. Ближайшая к Шиесу станция, где поезд тормозит, – Урдома. Она встречает огромным транспарантом, натянутом на чьём-то частном доме: «Мы против мусора из других городов!». На выезде со станции – такой же внушительный плакат, который невозможно не заметить, будь ты хоть трижды близорук: «Нет московскому мусору на Архангельской земле!».

Так продолжается наше скольжение по грани утекающего дня: вечереет – и вот уже густой закатный свет лишь на верхушках берёз. Стук колёс, безмятежность, ожидание. В Обозерскую поезд прибывает рано утром.

Из записок Михаила Сизова:

Воздушный шар и обелиски

И вот мы уже на станции Обозерская. Раннее-прераннее утро. Сидим на вокзальчике, ждём «принимающую сторону». За окошками безостановочно накрапывает серый дождь. Входит пожилой человек, одетый по-походному, кивает на наши рюкзаки: «Вы тоже с большими торбами, как москвичи?»

Анатолий Викторович Ковалёв – бывалый охотник, в тайгу ходит налегке, с минимумом вещей. Как понимаю, он бывший военный, затем преподавал начальную военную подготовку, не раз водил школьников в леса, а теперь и нас поведёт. Доводит диспозицию: группа из Москвы приехала ещё вчера, для них проведена экскурсия по местным достопримечательностям и предоставлено место для ночлега – прямо в поле, на берегу речки Ваймуги. Сейчас и мы туда пойдём, «на соединение с основными силами».

– Хотел их близ усадьбы учёного Алексеева устроить, да там костры нельзя жечь. И палаток у них много.

– А что за учёный? – спрашиваю на ходу. – Вы бы для нас тоже экскурсию провели, хотя бы вкратце.

– Сергей Алексеев? Знатный лесовод, доктор сельскохозяйственных наук. Родился он в Петербурге в 1879 году, родственник Чайковского. В 1910 году его пригласили в наши края возглавить Северное опытное лесничество. Ну, для столичного жителя тут условия были аховые – глухомань, дорог нет. Так что местные колёсного транспорта не знали, только по рекам плавали да пешком ходили. Ну, вы сами увидите, как по нашим лесам-то ходить. А лесничим, чтобы обойти свой участок, тогда требовалось шесть-семь недель. Сергей Венедиктович ничего этого не испугался, вскоре его лесничество стало одним из лучших в стране. Также он создал в Обозерской лесную школу, первый на Севере научный центр по изучению тайги. Ставил опыты, как лучше восстанавливать сосновые леса, мечтал засадить болота красивыми дубравами.

– И на Марсе будут яблони цвести, – шучу.

– Почему бы и нет? Кстати, когда здесь близ речки Ваймуги в 1912 году приземлился воздушный шар, которым управлял знаменитый лётчик Нестеров, то первым его заметил лесник, подчинённый Алексеева. Подумал, что облако с неба спускается, перепугался, позвал Сергея Венедиктовича. Они побежали на помощь, помогли экипажу отцепить шар от верхушки лиственницы, затем доставили сдувшийся «аппарат» на опытную станцию. Нестеров потом тепло вспоминал и ночлег в доме Алексеева, и концерт, который местные показали воздухоплавателям. Что интересно, из Петербурга они вылетели в семь утра, аварию же потерпели в восемь вечера – полсуток до нас летели. Сейчас на месте аварии памятная стела стоит, и раз в год, бывает, воздушный шар запускают. Мой внук на нём поднимался, восторгу-то…

На здании вокзала в Обозерском памятная доска в честь 105-летия перелёта Нестерова и баннер с фотографией приземления

– А я читал, – вспоминаю, – что в Гражданскую войну здесь американцы аэроплан подбили. Он сумел приземлиться, а лётчики скрылись, успев подстрелить двоих. И будто бы эти американцы в Обозерском похоронены.

– Их всех вывезли. Знакомый из Щукозерья рассказывал: в 30-е годы приехали иностранцы, выкопали своих, американцев и шотландцев, и на родину отправили. У нас только наши остались, сейчас покажу.

Анатолий быстрым шагом ведёт нас вглубь Обозерского. За храмом – сквер и мемориал. На одном из обелисков написано: «Памятник жертвам американской интервенции».

– Здесь лежат тринадцать участников восстания против интервентов, – поясняет наш проводник. – Их расстреляли и похоронили у железной дороги, у северного семафора. В 65-м перезахоронили здесь и написали: «Памятник жертвам», а не надгробье. Даже в поселковом совете: «А ничего там нет, просто памятники». Рядом тут кинотеатр стоял, который недавно сгорел, так вот с танцев сюда молодёжь бегала, сами понимаете, зачем. В общем, подняли мы документы, всё выяснили. В нынешнем году здесь над братскими могилами священник литию по погибшим служил.

Подходим ко второму обелиску, читаем: «Погибшие при авиационной катастрофе 14 мая 1944 г. Братская могила…» И десять имён – подполковник, майоры, капитаны. Почти одни офицеры.

Анатолий Викторович возле обелиска рассказывает о погибших в авиакатастрофе 14 мая 1944 года

– Самолёт Ли-2 летел из Тихвина в Беломорск, – рассказывает Анатолий. – А здесь был аэродром подскока. Они заправились, взлетели и упали близ деревни Озерки. Капитан Никипелов был опытном лётчиком, на дальнем бомбардировщике летал Берлин бомбить, и вот на ровном месте… Наверное, горючее подвело.

– Видно, что обелиск новый, – замечаю.

– А это мы с другом Сашей Магденко сделали. Он сам «афганец», кавалер ордена Красной Звезды, поддерживает такие мои патриотические начинания. Много времени заняло выяснить правильные имена погибших, потому что на прежней табличке было много ошибок и с фамилиями, и с отчествами. И материал для обелиска оказался дорогой. Но выкрутились, как сказал Саша: «Свя титель Николай помог».

– Он верующий?

– Такой же, как и я, – невоспитанный, хоть и крещёные мы. Но ведь место захоронения человека так же священно, как и его душа.

– А откуда здесь аэродром? – спрашивает Игорь.

– Так одно с другим связано. Южная Карелия была под финнами, поэтому ленд-лиз из Мурманска везли в обход, через Беломорск, и первая узловая станция была здесь. Сгружали детали самолётов «Хоукер Харрикейн», собирали на территории нашего Танкового городка, и уже отсюда они летели на фронт. Под это дело и построили лётное поле. Позже его сделали деревянным, а поначалу было насыпным – землю брали с горы, так и срыли её всю. Рассказывают, красивая была, с неё посёлок был виден как на ладони, вместе с обоими озёрами. Говорят, от этого и произошло название Обозерский – «оба озера». Вот такой война след оставила. Аэродром долго действовал, ещё в конце 90-х, помню, на него садились МиГ-31. А Танковый городок ещё раньше опустел, вывели от нас воинскую часть. вы сами видите…

Мы как раз подошли к бывшему военному городку. Здесь стоял знаменитый полк, в котором в Великую Отечественную появилась единственная на всю армию рота Героев Советского Союза. Рота прославилась при форсировании Днепра, и всем дали звёзды Героя.

– Ещё им предоставили квартиры в Киеве, и они после войны там поселились, – дополняет Анатолий. – Сейчас там глумятся над ними, а мы помним. На 9 Мая в «Бессмертном полку» у нас в Обозерском будет отдельная колонна с фотографиями роты Героев.

Игорь остановился, поднял что-то с бетонной дороги. Армейская пуговица со звёздочкой. Помятая.

– Смотри-ка, от танкистов осталась, – удивился Анатолий. – Когда военный городок опустел, дома перешли железнодорожникам. И я тоже квартиру получил. И вот здесь теперь живу… Зайдём ко мне, а потом и в лагерь к ребятам. Они уже, думаю, проснулись, завтракают.

Киваю Игорю на пуговицу, мол, не стоит выбрасывать, добрый талисман в наш таёжный путь. И думаю: «Какая связь этих воинских рассказов нашего проводника с тематикой нашего похода – с сосланными священниками?» Но сам Анатолий Викторович вскоре и подсказал…

Жадовская икона

Мы подходили к дому Анатолия, когда Игорь спросил, как на него вышли москвичи.

– Через Интернет. Я ведь на сайт «На Севере» выложил отчёт с фотографиями о том, как ходил на речку Шолгу, где был ээковский барак, в котором на руках священника Ивана Серова умер архимандрит Каллист. А тут такое совпадение, что мой отец перед отправкой на фронт проходил подготовку в Ульяновской области в учебном центре, который располагался в стенах Жадовского Богородице-Казанского монастыря, закрытого в 1930 году. А настоятелем монастыря был как раз архимандрит Каллист. Заинтересовался я этим делом и узнал, что в здешние края в лагерь он попал в том числе из-за чудотворной Казанской иконы, на месте обретения которой в 1714 году и был основан монастырь.

Жадовская Казанская икона Божией Матери. Фото: st-georgiy-dgrad.cerkov.ru

Как понимаю, икону, богато украшенную серебром и бриллиантами, после революции хотели реквизировать, а настоятель не давал. За несколько дней до закрытия обители он, предупреждённый кем-то, вынес икону под епитрахилью и передал престарелому врачу, что жил при монастыре. Врач спрятал икону. Перед этим архимандрит Каллист собрал братию: «Вы вольны покинуть монастырь и спастись от ареста». Монахи ответили, что понесут свой крест до конца. Тогда настоятель отпустил по домам восемь молодых послушников. Остальных арестовали. Позже, в 1937-м, схватили и врача, но иконы у него не нашли – он успел передать знакомому, бухгалтеру лесопильного завода. Они знали, что за святыней идёт охота, поэтому соблюдали конспирацию. Бухгалтер этот дожил до середины 70-х годов, а перед смертью передал икону одному священнику с условием, что она должна вернуться в Жадовскую пустынь, когда та вновь откроется. Монастырь открыли в 1996 году, и икона вернулась.

Что ещё меня поразило – попечителем иконы Жадовской Казанской Пресвятой Богородицы стала 104-я гвардейская десантно-штурмовая дивизия, которая базируется в Ульяновской области. Один из жадовской братии, отец Нафанаил, прислал мне фотографии: здоровые ребята в камуфляже и голубых беретах несут носилки с чудотворной иконой, а под ними проходит народ. Десантники там постоянно в крестных ходах участвуют. И вот достал я копию Жадовской иконы, пошёл на Шолгу, где архимандрит Каллист умер. Молиться-то я не умею, так, по-своему… и просто оставил там икону. Те места я хорошо знаю, прежде охотился там. Описал всю эту историю на форуме «На Севере», её прочитали в Москве и сообщили, что собирают экспедицию. Попросили быть проводником. Я-то думал, что к нам присоединится кто-нибудь из 104-й дивизии и из монастыря, но люди они служивые, занятые.

– Вместо них мы приехали, – шутим. – Газета наша хоть и не гвардейская, но ничего, повоюем.

Анатолий приглашает к себе домой, заходим. В коридорчике стоит алюминиевый короб с заплечными ремнями, уже собранный. Вот с этим Анатолий и ходит в тайгу «налегке». Говорю:

– У нас в Беломорске с такими на зимнюю рыбалку ездят, «майданами» их называют.

– А у нас просто «шарабан». Помню, когда в голодные годы в Москву за продуктами ездили, я шёл по Чкаловскому проспекту, и с другой стороны один орёт: «Здорово, архангельский!» Перехожу к нему: «Откуда узнал?» – «Шарабан за спиной вижу».

– Вы коренной помор?

– Жена моя поморка – из села Большой Порог, там поморы настоящие. Сёмгу так приготовит… А я по отцу с Поволжья, мама тоже из тех краёв, но родился я в Донецкой области, в Красноармейске. В 72-м году сюда приехал.

– Никого на Донбассе не осталось?

– Как не осталось. Могилы отца и матери. Сейчас Красноармейск украинскими войсками контролируется, и мне путь туда заказан – не пускают, поскольку я к родственникам в Севастополь «незаконно» ездил, не через их границу. Так что могилами родителей по договорённости мой одноклассник занимается. Он по национальности татарин. А я в Пороге за могилами ухаживаю, в одной из которых татарин похоронен. Небольшое кладбище прямо у желдороги: во время войны с санитарного поезда сняли пятерых умерших и наскоро захоронили. Навели мы там порядок вместе с одним полковником, бывшим моим учеником по НВП. Он боевой офицер, прошёл Афганистан, Чечню, был в Югославии. И очень верующий, постоянно в церковь ходит. Вчера позвонил ему в Уссурийск, сообщил, что мы в поход пойдём на место смерти отца Каллиста. Он сказал: «А я за вас буду молиться».

– Через Порог мы будем идти? – интересуюсь.

– Нет, он в стороне окажется.

Забегая вперёд скажу, что негаданно мы всё же оказались в Пороге и даже попытались на кладбище попасть, чтобы литию над могилами пропеть. Но до этого ещё далеко.

Память о героях

Зашли мы наскоро за шарабаном Анатолия, но хозяин пригласил чаю попить. Заодно показал собранные им материалы.

– Давно краеведением занимаетесь?

– Историком себя я не считаю. Просто за двадцать лет работы в школе невольно окружающим миром заинтересуешься – детям же это интересно. Вот, например, начинаешь рассказывать о «руководящей роли», а они не слушают. Переключаешься на другое, мол, вчера ходил на стройку, там фундамент заливали, прораб рубль железный бросил в бетон. Глядь, ребята навострились. А в старину, говорю, хозяин должен был положить золотую или серебряную монету под сруб дома. И дальше – про деревню, про крестьянский быт. Предложил в поход сходить в старые брошенные деревни, истории их узнать. Они, конечно, в восторге. Ну ладно, приходим в одну такую запустелую деревню. Банда моя рюкзаки побросала и по деревне разбежалась, у домов роются. Что такое? А они золотые монеты ищут.

Анатолий смеётся и продолжает:

– И представляете, нашли. Клад с долларами и фунтами стерлингов. Бумажки старые, наверное, со времён Гражданской войны. Вот так мы историю учили. Ещё заставлял их свои родословные составлять.

– А у вас своё родословие есть? – задаю вопрос на засыпку.

– А как же! – и приносит пухлые папки. – Это я для внуков делал. Вот про деда жены, Василия Константиновича Заборщикова. Он был комиссаром батальона, погиб на Карельском фронте в знаменитом бою, когда немцам не дали перерезать Кировскую железную дорогу, по которой из Мурманска фронту ленд-лиз поступал. Там полегло 2776 воинов, но деда, как офицера, похоронили отдельно, поэтому тёща моя и смогла могилу найти – по деревянной табличке с вырезанной фамилией.

– Так… это не наш родственник, – Анатолий открыл следующую папку, – но всё равно расскажу. Гвардии майор Александр Васильевич Строилов, легендарный комбат. Защищал Ленинград. Маршал Жуков долго не мог Невский пятачок захватить, бойцы гибли на переправе. И Строилов предложил: давайте сымитируем высадку, и, когда немцы отстреляются, я втихаря с небольшой группой проскользну. И вот связал три лодки телефонным шнуром, с ним были котласские, архангельские ребята. Переправились в тумане, первую линию окопов, где только наблюдатели сидели, заняли без единого шороха. Только один боец нашумел, когда лимонкой по каске фашиста саданул. Забросали вторую линию окопов трофейными гранатами, в это время весь батальон и переправился. Так пятачок и заняли. За тот бой его дивизия гвардейской стала, а ему орден Ленина вручили. После войны он здесь неподалёку жил, в посёлке Кодино. Можно сказать, мой наставник. Я его постоянно в школу приглашал.

– А что он в ваших краях делал?

– Да просто жил, охотился, работал начальником пожарного караула в Кодино. Сам-то он родом с Рязанщины. А здесь вокруг Кодино были лагеря Каргопольлага, он сидел в одном из них, на Малой Кяме, освободился только в 60-м году.

– А за что посадили, вы не спрашивали?

– У нас такие вопросы не задают. Знаю с его слов, что проблемы начались с Орешка. Когда крепость Орешек, то есть Шлиссельбург, штурмовали, он без приказа включился в это дело, причём успешно. Стал комендантом гарнизона. Написал командованию о трофеях, всё в донесении перечислил, вплоть до мотоциклов и количества собак. А о шнапсе и консервах умолчал – всё это своим бойцам оставил, дав им десять дней отдыха. Спустя год или два кому-то проговорился об этом. А мне так комментировал: «Надо знать, с кем пьёшь, сколько пьёшь и где пьёшь». Заложили его, показательно судили, мол, мы и героям спуска не даём. Нигде в открытых источниках причину ареста я не нашёл, знаю только с его слов. Может, ещё повод был, а случай в Орешке лишь предыстория.

В 75-м его реабилитировали, вернули все награды, а в 79-м я его первый раз в школу пригласил. Дети сразу: «Скажите, сколько фашистов вы убили?» Он улыбается: «Однажды из засады два десятка положил из “Дягтерёва”. Но это была маленькая победа, которая сложилась в нашу общую Победу». И всё, больше ничего о своих подвигах. Скромный был человек. Супруга его была бывшей военной медсестрой. Дома – две койки, по-солдатски заправленные, две тумбочки, этажерка с книгами. Вот и вся обстановка. А ведь деньги у него имелись. Моя жена на почте работала и видела, сколько денег Строилов в Ленинград отправлял. Лосей набьёт, мясо сдаст – и на почту. Посылал деньги на мемориалы и на помощь однополчанам.

– Вы с ним дружили?

– Часто охотились вместе, в избушках ночевали. Однажды мы с мальчишками в Кодино соорудили памятник павшим воинам. Строилов подошёл: «Молодцы. Детскими руками сделано». Говорю: «Александр Васильевич, это временно. Председатель поселкового совета пообещал, что потом и настоящий поставят». Кстати, наш «детский» обелиск там так и стоит, скоро уж сорок лет, а нового не появилось. Однажды иду по Кодино, а Строилов с мужиками магазинчик разбирает. «Ковалёв, стой! – говорит. – Ты с детьми памятник сделал, поставь и здесь памятник – на месте винного ларька». Отшучиваюсь: «Да ладно прикалываться». Он: «Ну как же, у нас в Кодино от пойла много мужиков полегло, как в войну, и вот тут нужен памятник в виде бутылки». А в Кодино было принято на кладбище ставить такие тумбы без крестика, сужающиеся к верху, и вправду на бутылки похожие.

Умер Александр Васильевич в 1985 году. Памятник ему был самый скромный на кладбище. А в 2015-м исполнялось сто лет со дня его рождения, поговорил я с другом Сашей Магденко, он ветеранские организации подключил, десантников, морпехов – и два года назад поставили ему нормальный памятник. На табличке написали строки поэта Межирова: «Я сплю, положив голову на Синявинские болота, а ноги мои упираются в Ладогу и в Неву». Такая память о герое. И ещё память о себе он сам оставил – построенные им зимовья на озере Островистом, которыми охотники до сих пор пользуются.

– Да… в те времена по любому поводу сажали, – говорю. Всё никак не укладывалось в голове, как могли героя Невского пятачка в Каргопольлаг упечь.

– Ещё бы! Мой отец ведь тоже под судом был, – Анатолий достаёт очередную папочку. – А он тоже труса на войне не праздновал. Получил орден Славы в бою за город Ратибор в Германии, когда командир взвода погиб и он, сержант, его заменил. Ещё медаль «За Отвагу» – за то, что в разведке вынес двух раненых. А как судимость получил? В начале войны у него была бронь, работал на авиационном заводе. И никак его на фронт не отпускали. Тогда он специально на работу опоздал, а в заявлении написал: «Прошу дать мне исправить свою вину кровью и отправить меня на фронт». Его судили, но судимость сняли сразу же после первого боя, таков был порядок. А перед этим, ещё осуждённого, отправили в учебный центр – вот как раз в Жадовский монастырь. Вот почему я и пошёл в лес искать могилу архимандрита Каллиста – словно команда сверху была.

Попив чаю, собираемся в путь. Замечаю в комнате, на самом верхе детской гимнастической стенки два берета – голубой и чёрный, с эмблемами ВДВ и морской пехоты. Словно приз для ребёнка – залезь и получи. Заметив мой взгляд, Анатолий пояснил:

– Это мои ученики подарили, которым я НВП преподавал. Один полковник ГРУ, другой морпех. Сказали: «Передай внукам». Ну, пока-то внуки не доросли. Хотя Тимоша, самый младший, третьеклассник, уже получил награду на соревнованиях по стрельбе.

Анатолий кладёт в шарабан икону Жадовской Казанской Богоматери, вскидывает его на плечи, затем, передумав, перекладывает иконку себе за пазуху:

– У меня их две. Только пока это не иконы, а репродукции, потому что не освящены. Одну беру с собой, а другая на ёлке.

– На какой ёлке?

– Так я ж говорил, что в лесу на месте гибели архимандрита Каллиста икону оставил. Прикрутил её на дерево повыше, чтобы никто не достал. И рядом металлический крест вставил. Да сами увидите, когда дойдём. Путь долгий и, наверное, тяжёлым вам покажется.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска