Через Сморгонь с сентября 1915-го по февраль 1918-го проходила линия русско-германского фронта. Город не сдавался врагу 810 дней…

Это случилось ранним летним утром 1916 года. Не было ещё и четырёх, когда в русских окопах дохнуло вишней, яблоками, скошенным сеном, напоминая солдатам о доме. Иным, впрочем, казалось, что запах какой-то неопределённо-фруктовый, но скоро это стало совершенно неважно. Приятный аромат сменился резкой вонью хлора, а потом люди стали мучительно умирать от удушья.

Так началась газовая атака под Сморгонью. Это случилось 20 июля по старому стилю.

В окопах во время газовой атаки

Следом за волнами хлора двинулись тысячи немцев в серых противогазах, которые делали их похожими на фантастических животных. В одной руке у каждого был карабин, в другой – дубина, утыканная гвоздями. Добивать выживших. Похоже, прогресс совершил полный круг, вернув германцев в те времена, которые мы называем первобытными.

Газ проник на 19 километров в глубь наших позиций. Предполагалось, что уцелевшие не смогут оказать сопротивления, но сначала заговорила русская артиллерия, а потом в упор по немцам ударили пулемёты. Их расчёты срывали с себя маски, чтобы не промахнуться. У них получилось. Погибая, пулемётчики видели, как враги бегут обратно. Атака захлебнулась.

Осенью 1915-го

Сморгонь не первый раз попала в историю. Музыкантам это название известно благодаря тому, что рядом с городом находилось имение Залесье, принадлежавшее Михаилу Огинскому. Там композитор написал свой знаменитый полонез, назвав его «Прощание с Родиной». Во время войны 1812 года Наполеон бросил здесь свою отступающую армию. Передав командование маршалу Мюрату, он отбыл в Париж. Название города, скорее всего, произошло от слова «смар», или «смур», так называли скипидар, который гнали из выкорчеванных пней. Так и стали звать местных жителей – «смургони». «Несколько мощёных улиц, яблоневые сады, зелёные палисадники. В центре – площадь, церкви, каменные дома, на восточной окраине издалека виден новый костёл» – так выглядела, по словам историка, Сморгонь накануне первого сражения.

Война быстро перемолола город в труху. Его оборона продолжалась 810 дней. 847 наших солдат стали там георгиевскими кавалерами. Городишко в Белоруссии, где до войны жило шестнадцать тысяч жителей, получил на Западе название Русский Верден. Это место долго ещё навевало на людей ужас, в начале 20-х там насчитывалось всего 154 жителя.

О том, что происходило по нашу сторону фронта в этих местах, есть воспоминания очевидцев – писателей Михаила Зощенко и Валентина Катаева. Оставила записки дочь Льва Толстого Александра, добровольно отправившаяся на фронт выхаживать раненых. В наше время несколько книг о почти забытой странице Первой мировой написал бывший морской лётчик-фронтовик Владимир Лигута. Одну из них он назвал «У Сморгони под знаком Святого Георгия». На эти и другие материалы я и опираюсь в своём рассказе.

Всё началось осенью 1915 года, когда в тылы 10-й русской армии прорвался конный корпус германского генерала фон Гарнье – прообраз будущих танковых клиньев. Нашим войскам пришлось оставить Вильно, но это было не самое тяжёлое. Немцы перерезали пути снабжения двадцати трёх русских дивизий. Надвигалась очередная катастрофа, не первая в том году. Германская военная машина казалась непобедимой.

Но в этот раз что-то пошло у врага не так, как прежде. Да, паника в русских тылах при виде кавалеристов противника. Но её нет в боевых частях. Наши воины отступали спокойно, в плен не сдавались, давая отпор.

Сморгонь удержать не удалось. Несколько русских маршевых рот, только что прибывших из тыла, восемь часов дрались против германской кавалерийской дивизии. Шансов у них не было, но не было и приказа отступать.

А вот станция Сола врагу не досталась. Её защищал батальон 40-го пехотного Колыванского полка, атакованный немецкой конницей и егерями. В бою погибли командир батальона и многие офицеры. На ногах оставалось всего 180 бойцов, у которых закончились патроны. Дрались штыками. Кавалеристы противника приготовились к последней атаке, точнее, избиению. Вдруг четыре трёхдюймовки, непонятно откуда взявшиеся, ударили по германцам беглым огнём. Шрапнель пришлась противнику не по вкусу, немцы бросились врассыпную. Что за чудо? Оказалось, батарея, появившаяся так вовремя, была предназначена для отправки во Францию. В неё отобрали лучших, но добраться до железной дороги артиллеристы не успели, а, увидев врага, вступили в бой.

«Спокойно, товарищи, все по местам»

Схожим образом дела обстояли по всему Западному фронту. В том, что удалось избежать разгрома, возможно, сыграло хладнокровие Царя, возглавившего накануне армию. Этого мнения придерживается ряд историков, включая Антона Керсновского, автора «Истории русской армии». О прорыве немцев Государь узнал в тот момент, когда спускался по лестнице от начальника штаба генерала Алексеева. Бросив взгляд наверх, Император Николай Александрович увидел, что Алексеев изучает какую-то телеграмму. Что было в тот момент написано на лице генерала – неизвестно, но Царь вернулся обратно. Прочитав послание, попросил: «Михаил Васильевич, покажите мне это на карте».

Из кабинета он вышел через 20 минут и, вопреки обыкновению, громко говорил на ходу. В случае нашего поражения противнику открывалась дорога на Минск, а далее – на Москву. К вечеру немецкие кавалеристы генерала фон Гарнье взяли Борисов, перерезав железную дорогу. Ещё две магистрали оказались под угрозой, германский цеппелин был замечен над линией Барановичи – Минск. Однако Государь к этому времени уже полностью овладел собой. Это произвело сильное впечатление на его начальника штаба. Как писал очевидец, «передо мной стоял другой человек. Вместо нервного, растерянного генерала Алексеева находился спокойный, уверенный начальник штаба Верховного, приводящий в исполнение волю Главнокомандующего, Русского Императора».

«Ни шагу назад»

В войска была отправлена царская директива: «Теперь ни шагу назад». Кавалеристы генерала фон Гарнье продолжали орудовать в наших тылах, но клещи вокруг русских войск не могли замкнуть без помощи пехоты. Встреча десяти германских пехотных дивизий и пяти кавалеристских была назначена близ Сморгони. Но там их ждало крупное разочарование. Два русских корпуса, совершив переходы в 100–120 километров, вступили в бой.

Сморгонь наши взяли штыковым ударом. Штабс-капитан Порфирий Родионов и его бойцы ворвались в город первыми. Это был верный Георгиевский крест для штабс-капитана, но получить его Родионов не успел. Погиб при атаке. Противник поначалу принял потерю города за случайный успех русских. Но 24 сентября к Сморгони подошли полки Гвардейского корпуса – лучшего в русской армии. Его солдаты отступали почти три недели и были очень сердиты.

Началось сражение. Сморгонь запылала. Потери с двух сторон были огромные. Один из батальонов лейб-гвардии Преображенского полка повёл в контратаку командир подполковник Кутепов. Тот самый Александр Кутепов, который в феврале 17-го последним дрался с мятежниками в Петрограде; в эмиграции он возглавил Белое движение; в январе 1930-го был похищен и убит чекистами в Париже. Преображенцы, словно на параде, шли в ногу, перепрыгивали через окопы. Спектакль происходил под огнём шрапнели, что лишь добавляло куража. Впереди Кутепов. Он очень спокоен. Иногда оглядывается и напоминает: «Левой, левой!» Немцы не выдержали и побежали.

Наконец германцы под Сморгонью начали выдыхаться и подняли белый флаг, означавший готовность к перемирию. Стали собирать раненых и убитых. Из-под обломков разрушенного снарядами костёла достали тела десятков русских солдат, офицеров и трёх генералов. Всего с нашей стороны погибло 3800 воинов, немцам передали 5500 трупов их товарищей. Так началось противостояние, которое закончилось лишь в 18-м году, спустя месяцы после гибели старой России.

«Кто под Сморгонью не бывал…»

Газета «Нива» однажды назвала Сморгонь «мёртвым городом». Имя прижилось, не нужно было объяснять, о каком месте идёт речь. У русских солдат сложилась в ту войну поговорка: «Кто под Сморгонью не бывал, тот войны не видал».

Это было связано с огромным накалом боевых действий в условиях позиционной войны, с непрерывными обстрелами тяжёлой артиллерией, с газовыми атаками и прочими ужасами. Даже сегодня на снимках, сделанных из космоса, можно увидеть следы траншей, окопов, бетонных ДОТов. И лишь последующие трагедии, случившиеся со страной, мешают нам различить рубец, оставленный Сморгонью на теле нашего народа.

Профессор Жюль Легра, побывавший в этих местах в 1916 году по заданию министерства обороны Франции, писал: «Маленький городок Сморгонь разрушен: церкви в руинах, деревянные дома в огне, вплоть до земли. Первая линия русских траншей почти совпадает с северо-восточной границей города; они оборудованы прочными блиндажами, покрытыми крупным брусом, чередующимся с мешками с песком. Траншеи чистые, в них поддерживается образцовый порядок».

Обе стороны рыли окопы, ходы сообщения – целые галереи, где при желании можно было ездить хоть на грузовиках. Строили десятки километров узкоколеек для подвоза боеприпасов. Солдатам пришлось полностью изменить режим. Днём спали, а ночью «на дорогах появлялись пехотные колонны, ехали кухни, обозные и санитарные повозки, передвигались артиллерийские батареи».

* * *

Кстати, Царь с наследником Царевичем Алексием побывали там в марте 1916-го – провели смотр частей в зоне боевых действий. Это произошло на станции Залесье, которую немцы регулярно обстреливали из орудий, время от времени её бомбила немецкая авиация. До вражеских позиций километров десять, даже из трёхдюймовки можно достать, не говоря о гаубицах. Сложно припомнить другого главнокомандующего в ХХ веке, появлявшегося так близко от линии фронта.

«Происшествий не случилось»

Война – это не только смерть, в ней есть место чуду. Из письма писателя Валентина Катаева своей возлюбленной:

«Дорогая Миньона!

Опять обстрел. Немец бьёт по батарее, словно гвозди вколачивает… Ужасное зрелище… Если вам кто-то скажет, что на войне не страшно, не верьте. Я боюсь, что немецкий наблюдатель уже обнаружил наш взвод со своей колбасы и немецкая тяжёлая артиллерия уже готовится снести нас с лица земли своими чемоданами. Ах, простите, колбаса – это аэростат с наблюдателем в корзине, а чемодан – громадный снаряд…»

В один из дней бойцы батареи, где служил Катаев, развесили на деревьях бельё для просушки. Немцы заметили это с аэростата. На батарею обрушились сотни тяжёлых – 150-мм – снарядов. «Вверх полетели щепки, куски дёрна, ёлки, вёдра, рубахи, – вспоминал Катаев. – Но мы уже сидели на нарах в блиндажах, с ужасом прислушиваясь к потрясающему свисту неприятельских снарядов, бушевавших вверху. Стены, шатаясь, ползли. Ручьи сухой пыли бежали по стенам. Куски земли завалили маленькие окошечки. В блиндажах стоял удушливый зеленоватый сумрак. Мы молчали, подавленные. Мы боялись взглянуть друг на друга, боялись пошевельнуться. Нам казалось, что малейшее движение может навлечь мгновенную смерть».

Когда обстрел закончился, к батарее устремился командир бригады генерал-майор Алёшин. «Его лицо было белее мела, губы тряслись. Он спотыкался, иногда скрываясь в земле по грудь, иногда поднимаясь на насыпь так, что были видны целиком его хромовые сапоги с маленькими шпорами». Генерал был твёрдо уверен, что выживших в этих грудах земли и деревьев быть не может.

Но на батарее не оказалось ни одного погибшего и раненого, даже пушки целы все до единой, вот только откапывать их пришлось. Один блиндаж, к счастью пустой, всё-таки разнесло вдребезги. Это было совершенно невероятно.

К сожалению, такие чудеса случались очень редко.

«Золотая горка»

Владимир Прихач, учитель истории из Сморгони, рассказывает:

«В июне 1916-го русским удалось захватить стратегически важную высоту “Золотая”. Там находились немецкая артиллерийская батарея и защищённый железобетоном наблюдательный пункт. Все подступы к высоте были немцами заминированы и основательно укреплены. И тогда русское командование пошло на военную хитрость: в течение месяца солдаты выкопали подземный ход к подножию высоты и заложили внушительный запас взрывчатки, которую привели в действие в день штурма. Успех боя был предрешён».

Здесь, возможно, какая-то ошибка с датировкой. По другим данным, высоту заняли 21 июля, 3 августа по новому стилю. Немецкая батарея там стояла с осени 15-го, чрезвычайно досаждая нашим тылам. На самом деле высота называлась 72,9, а «Золотой» её назвали потому, что она очень дорого нам обошлась. Взрывчатки заложили два вагона.

После взрыва в атаку пошли штурмовые группы, за ними два полка – 255-й Аккерманский и 258-й Кишинёвский. Бой шёл всю ночь, пленных наши не брали, в отместку за газовую атаку, случившуюся накануне. Затем немцы бросили на высоту все свободные силы. Наши полки истекали кровью. Анкерманцы отошли. Кишинёвцы штыками пробились из окружения.

Газовая война

Газы враги пускали под Сморгонью с октября 15-го года. Сначала обстреляли наших гвардейцев химическими снарядами – хлопок, жёлто-зелёные клубы отравы, и вот уже кто-то выхаркивает лёгкие, упав на колени. Другие, тоже отравленные, кашляя и вытирая слёзы, отбивают, перед тем как умереть, атаку германской пехоты. Враги идут в бой «принаряженные» в противогазы и… не понимают, почему русские умирают так медленно. Впрочем, они всегда были не восприимчивы к прогрессу. Вскоре немцы пустили газ из баллонов, волнами. К этому времени наши успели обзавестись марлевыми повязками, которые нужно было всё время смачивать. Когда вода закончилась, смачивали мочой. К счастью, последние волны не успели достигнуть русских позиций – ветер переменился.

* * *

В июне началось наступление – знаменитый Брусиловский прорыв. Армии нашего Западного фронта в Белоруссии тоже должны были атаковать. Понимая это, немцы начали спешную переброску войск, призванную их остановить. Противостояние резко обострилось. Одной из жертв стал полковой священник иеромонах Анатолий, раненный разрывной пулей в бедро недалеко от Сморгони. Как гласило сообщение: «В районе Крево… у проволочных заграждений противника он выполнял свои пастырские обязанности около раненых и умирающих разведчиков, бывших в ночном усиленном поиске».

* * *

Вечером 18-го июля поручик Михаил Зощенко, будущий писатель, узнал от ротного разведчика, что на опушке леса немцы построили несколько странных блиндажей. Зощенко прополз под колючей проволокой на нейтральную полосу и попытался понять, что происходит. Блиндажи были слишком высокими и стояли на неудачном для обороны месте. Это означало, что готовится наступление. Поручик доложил по инстанциям, но там не заинтересовались.

Впоследствии выяснилось, что немцы сосредоточили в блиндажах оборудование для газовой атаки. Зощенко был встревожен, но не мог даже вообразить, что большая часть его роты не доживёт до следующего рассвета. О том, что было дальше, он рассказал позже:

«Я выбегаю из землянки. И вдруг сладкая удушливая волна охватывает меня. Я кричу: “Газы! Маски!” И бросаюсь в землянку. Рукой я нащупал противогаз и стал надевать его. Вокруг меня бегают солдаты, заматывая свои лица марлевыми масками. Нашарив в кармане спички, я зажигаю хворост, лежащий перед окопами. Этот хворост приготовлен заранее. На случай газовой атаки. Теперь огонь освещает наши позиции. Я вижу, что все гренадеры вышли из окопов и лежат у костров.

Я тоже ложусь у костра. Мне нехорошо. Голова кружится. Я проглотил много газа, когда крикнул: “Маски!” У костра становится легче. Даже совсем хорошо. Огонь поднимает газы, и они проходят, не задевая нас. Мы лежим четыре часа. Начинает светлеть. Теперь видно, как идут газы. Это не сплошная стена. Это клуб дыма шириной в десять саженей. Теперь не страшно. Уже кое-где я слышу смех и шутки. Это гренадеры толкают друг друга в клубы газа. Хохот. Возня.

В бинокль гляжу в сторону немцев. Теперь я вижу, как они из баллонов выпускают газ. Это зрелище отвратительно. Бешенство охватывает меня, когда я вижу, как методически и хладнокровно они это делают. Я приказываю открыть огонь по этим мерзавцам. Вдруг вижу, что многие солдаты лежат мёртвые. Их – большинство.

Я слышу звуки рожка в немецких окопах. Это отравители играют отбой. Газовая атака окончена. Опираясь на палку, я бреду в лазарет. На моём платке кровь от ужасной рвоты. Я иду по шоссе. Я вижу пожелтевшую траву и сотни дохлых воробьёв, упавших на дорогу».

Это был последний бой Зощенко. Отравление дало осложнение на сердце. Последний раз медкомиссия отказала ему в 1941-м, когда он попытался попасть на фронт добровольцем.

* * *

То же происходило и на соседних позициях. Полковник Акакий Отхмезури, командовавший батальоном в 14-м гренадерском Грузинском полку, сорвал с себя противогаз, потому что командовать в нём было невозможно. Умирая в газовых волнах, он смог организовать оборону. Орден Святого Георгия был ему присвоен посмертно. Схожим образом погибли сотни офицеров, унтер-офицеров, пулемётчиков, связистов. Эти люди сознательно пожертвовали собой, чтобы спасти от гибели свои части.

116 погибших во время газовой атаки у Крево 9 августа 1916 года

В течение нескольких часов немцы выпустили газ шесть раз. 254-й пехотный Николаевский полк полёг полностью, а кто не умер сразу или в ближайшие дни, навсегда потерял здоровье. В полном составе погибли химическая команда 26-го корпуса и санитарная часть.

Это была не последняя газовая атака под Сморгонью, и вообще в той войне. Оказалось, что привыкнуть к ним, по-настоящему защититься невозможно. Страшнее хлора оказался фосген, пахнувший гнилым сеном. Умирать от него начинали лишь на следующий день. Потом появился иприт, впервые применённый во Франции у местечка Ипр. Он пах чесноком или горчицей. Сначала ослеплял, а убивал лишь на третий день. Немецкие, а следом английские и французские химические компании блестяще себя проявили. Попутно они убили доверие к прогрессу, наивное восхищение которым к началу войны сильно потеснило веру в Бога. Несколько столетий учёные всё чаще оставляли Его, гордые собой. Но после Первой мировой потянулись обратно в храмы. Им было не во что больше верить.

Полковник Александра Толстая

Среди героев обороны Сморгони одно имя многих удивит.

Она была дочерью самого известного в мире писателя. Добровольно ушла на фронт, став медсестрой, и дослужилась до полковника русской армии. Честно заслужила три Георгиевских креста за храбрость на поле боя. Александра Львовна Толстая. В 1920 году была арестована ГПУ и приговорена к трём годам заключения в лагере Новоспасского монастыря. По ходатайству крестьян её освободили и даже сделали хранительницей музея в Ясной Поляне, но купить её молчание не смогли.

В 1922 году Александра Львовна попыталась спасти от расстрела семерых православных пастырей. Впоследствии с горечью вспоминала: «Профессор, сидевший в одной камере с приговорёнными к расстрелу священниками, рассказывал мне об их последних днях. Зная, что после того, как их расстреляют, некому будет похоронить их по православному обряду, священники соборовали друг друга, затем каждый из них ложился на койку и его отпевали, как покойника. Профессор не мог рассказывать этой сцены без слёз. Вышел из тюрьмы другим человеком: старым, разбитым, почти душевнобольным. Его спасла вера. Он сделался глубоко религиозным».

Всё это Толстая попыталась донести до Калинина.

«…Говорила много, спазмы давили горло. Стояли мы друг против друга в приёмной. Калинин хмурился и молчал.

– Вы не можете подписать смертного приговора! Не можете вы убить семь старых, совершенно неопасных вам, беззащитных людей!

– Что вы меня мучаете?! – вдруг воскликнул Калинин.– Бесполезно! Я ничего не могу сделать. Почём вы знаете, может быть, я только один и был против их расстрела! Я ничего не могу сделать!»

Всё это не могло сойти ей с рук. В 24-м началась травля, продолжавшаяся вплоть до эмиграции Александры Львовны в конце двадцатых годов. После этого дочери у Толстого не стало, во всяком случае в пределах СССР. Её убрали из всех фотоснимков и кинохроник, её имя оказалось под строжайшим запретом. Скончалась Александра Львовна в сентябре 1979 года. Это случилось в штате Нью-Йорк. Ей было 95 лет.

* * *

Моё знакомство с памятью об этом человеке началось как раз со Сморгони, где Толстая возглавила военно-медицинский отряд.

Александра Толстая на Северо-Западном фронте

«…И было всё спокойно, пока снова не получили приказ от командующего дивизией – в три дня развернуть в Залесье под Сморгонью госпиталь на 400 коек.

– Невозможно, – говорю я главному нашему уполномоченному В. В. Вырубову. – Как я могу в такое короткое время достать большие палатки для госпиталя, кровати, оборудование, хирургические палатки…

Вырубов засмеялся:

– И вы мне это говорите… Александра Львовна, а если наступление?

– Слушаюсь. Будет сделано».

* * *

«Я собиралась идти спать. И вдруг знакомый шум аэропланов ближе, ближе. Где-то разорвалась одна бомба, другая. В одном белье, разутые, взлохмаченные санитары, побросав больных, бежали в блиндаж. Впереди всех летел наш пёс Рябчик. Он панически боялся обстрелов и при первом звуке летящего аэроплана первый мчался в блиндаж.

– Куда?! – заорала я не своим голосом. – Больных бросать? Обратно! Под ружьё, мерзавцы!..

Не помню, что я ещё кричала.

Санитары послушались. Аэропланы – один, другой, третий – летели над отрядом. Все попрятались в блиндажи, в палатки. Светлая лунная ночь. Ни облачка. С высоких, стройных старых сосен ложатся тени на покрытую иглами землю. Я брожу одна между палатками. Мне так страшно, что я готова бежать сломя голову от этого звука аэропланного полёта над самой головой, от разрывающихся где-то здесь, совсем рядом, бомб, от этих безмолвных равнодушных сосен. Я не могу победить этот животный, дикий страх…»

* * *

«Один раз Вырубов меня задержал, и я возвращалась в отряд под вечер. Когда подъезжала к Залесью, чёрная кошка перебежала дорогу. Было неспокойно на душе, тоскливо. “Почему? – думаю. – Не кошка же тому причиной!” Но, подъехав к палаткам, я сразу поняла, что что-то случилось. Поняла по лицам персонала, по всей мрачной, беспокойной атмосфере.

Семь человек санитаров были убиты бомбой с аэроплана, два врача ранены, белокурая, с вьющимися волосами женщина-врач тяжело ранена в бедро.

Мой крошечный фанерный домик был насквозь прострелен. Осколком бомбы пробило эмалированный кувшин, который так и остался стоять на окне, и портфель. Эти последние немецкие бомбы разрывались со страшной силой не вверх, а горизонтально над землёй. Если бы главный уполномоченный не задержал меня, я была бы убита! Судьба!»

* * *

«По узким ходам сообщения мы дошли до глубокого низкого блиндажа. Войти в него можно было только согнувшись. За столом, покрытым бумагами, сидел генерал. Он доверительно сообщил мне, что наша армия готовится перед рассветом к наступлению. Расспросил меня о медицинском персонале, о числе санитарных повозок, госпитале.

– А между прочим, – улыбаясь, сказал генерал, – вы знаете, где мы сейчас находимся? Мы под немецкими позициями…

Меня это поразило:

– Как, над нами немцы? Мы так глубоко под землёй?

– Ну да, мы под немцами.

Мы напряжённо ждали. В два часа утра мы заметили, что, разрываясь, немецкие снаряды выпускали жёлтый дымок. Он расстилался по лощине, и от него шёл запах хлора.

– Маски! Маски надевайте!

Прошло с полчаса. Снаряды, начинённые газом, продолжали разрываться в лощине, которая постепенно покрылась густым желтоватым туманом.

– Чтой-то вишней запахло, братцы! Цианистый калий!

Опять этот ужасный, животный страх! Дрожали челюсти, стучали зубы.

И вдруг я вспомнила, что три санитара остались на дворе с лошадьми и у них нет масок. Я схватила три маски, но не успела выйти, как сестра их выхватила… Стали подносить раненых. Артиллерийский бой разгорался. Били тяжёлыми снарядами с обеих сторон… Я сорвала маску, чтобы отдавать необходимые приказания. Сквозь шум и треск тяжёлой артиллерии ничего не было слышно. Надо было кричать во всё горло».

* * *

«Рассветало. Вдруг видим, по дороге несётся одинокий всадник. Вокруг него рвутся снаряды. Он скачет во весь опор. Что это он держит в правой руке?

– Это мой вестовой, – говорит нам молоденький офицерик. – Вот идиот, ведь его могут каждую минуту убить!..

– Ваше благородие! – подскакав к блиндажу, кричит солдатик, ласково улыбаясь. – Не сердитесь, ваше благородие. Я знаю, вы три дня не емши, я вам горяченьких щец привёз!

– Ну и дурак же ты! – и голос молоденького офицерика задрожал. – Зачем, ведь жизнью рисковал… дурной».

* * *

«Забыть то, что я видела и испытала в эти жуткие дни, – невозможно. Поля ржи. Смотришь, местами рожь примята. Подъезжаешь. Лежит человек. Лицо буро-красное, дышит тяжело. Поднимаем, кладём в повозку. Он ещё разговаривает. Привезли в лагерь – мёртвый. Привезли первую партию, едем снова… Отряд работает день и ночь. Госпиталь переполнен. Отравленные лежат на полу, на дворе…

– Сестра! Надевайте халат! – вдруг по-начальнически крикнул на меня доктор Никитин. – Нам нужна помощь!

И вот я по-старому в белом халате. Даю сердечные капли, кислород. 1200 человек похоронили в братской могиле. Многих эвакуировали. На пятый день горячая работа затихла. Я падала от усталости. Пришла в свой домик, разделась, ноги распухли, башмаки не слезают, пришлось подрезать.

Много лет прошло, а я помню, как будто это было вчера. Вначале, когда разрываются снаряды, из них идёт какой-то грязный серо-коричневый дымок, и ничего не понимаешь. И вдруг ползёт что-то похожее на густой туман… Подруга нашего верного Рябчика, такая же большая и красивая, как он, только что ощенившаяся во время газовой атаки, спасла своих многочисленных щенят. Она, ухватив их зубами, по одному за шиворот всю свою семью перетаскала на один из маленьких островков, образовавшихся в болоте около реки Вилии. Там стояла постоянная влага от воды. Влага эта не пропускала газов. Поняв это каким-то инстинктом, собака-мать спасла всех своих щенят.

Я ничего не испытала более страшного, бесчеловечного в своей жизни, как отравление этим смертельным ядом сотен, тысяч людей. Бежать некуда. Он проникает всюду, убивает не только всё живое, но и каждую травинку…»

Помнить

Восемьсот десять дней обороны, «Русский Верден», «Кто под Сморгонью не бывал, тот войны не видал». Кто сейчас помнит об этом? Опросите образованных знакомых, можно даже выпускников исторических факультетов. Скорее всего, ни один не сможет сказать: «Да, оборона Сморгони. Конечно, знаю!»

Главная улица Сморгони. Апрель 1917-го

01.08.2014 г. Гродненская обл., г. Сморгонь. митинг-реквием, посвященный 100-летию начала первой мировой войны. Фото Александра Стадуба.

Мемориал в Сморгони был открыт 1 августа 2014 года. Он состоит из трёх памятников: «Крылатый гений воинской славы», «Солдаты Первой мировой войны», «Беженцы», а также часовни авная улица

Много десятилетий её, эту память, убивали сознательно. Свидетельством этого стала история Спасо-Преображенского храма.

В городе, разрушенном практически до основания, уцелели разве что булыжная мостовая и несколько зданий, самым большим из которых оказалась Спасо-Преображенская церковь. Она принадлежала одному из самых древних приходов на Руси – как писали, он «восходит к времени обращения жителей города в христианство». Сначала церковь была деревянной, потом возвели каменную. Бессчётное множество раз наши солдаты бросали взоры на неё. Она казалась несокрушимой, казалось, что, пока стоит храм, немцам не пройти. Который раз отбившись от врага, крестились, обратив к церкви лица: «Слава Богу, живы». Молились перед тем, как пойти в атаку.

Разрушенный храм в Сморгони

Она стала храмом-памятником. Снаряды, конечно, не миновали его, изуродовав до неузнаваемости, но как только в город начали возвращаться жители, церковь восстановили. Ещё и людей было раз-два и обчёлся, когда начали трудиться каменщики и плотники, возобновляя порушенную святыню. Правда, денег практически не было, так что работы затянулись. Но стараниями отца Владимира Ровдо получилось в конце концов лучше, чем было. В 1929-м освятили и начали служить.

В результате бомбардировок в 44-м церковь вновь была сильно разрушена. На этот раз отцу Владимиру понадобилось на восстановление всего четыре года. В 48-м освятили храм снова. Но то, что не смогли сделать сотни бомб и снарядов, сделали богоборцы во время хрущёвских гонений. В 62-м храм был закрыт. Напротив него находился райком партии, и властям надоело видеть вместо построения коммунизма в отдельно взятой стране нескончаемый поток христиан. Впрочем, после закрытия стало даже хуже. Люди продолжали приходить к закрытой церкви и молиться. Их разгоняла милиция. Несколько раз присылали пожарную машину, которая обливала людей водой. Сняли колокола и кресты, сорвав их вместе с куполом.

Разрушили церковь поздней осенью 63-го, ночью. «На основании многочисленных просьб трудящихся города», которые даже не догадывались о своём требовании. Стены не взрывали, а разбили большим шаром, подвешенным к стреле крана. К утру всё было кончено. Кому-то казалось – навсегда.

Закладной камень в основание нового Спасо-Преображенского собора положили в девяностом. Строили долго, 19 лет. Потом освятили – третий раз за сто лет. Неубиваемые люди.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска