Мы сидим втроём: я, сестра Лена и дочь священника Лиза, которая приходит учиться и играть с нами для соревнования в прилежании и послушании.

Сегодня и уроков не было, и играть не позволяют. Сегодня день торжественный и тревожный – Страстная суббота. Нужно сидеть тихо, не лезть, не приставать, не драться. Всё сложно, всё трудно, всё сплошь неприятно. И весь день идёт под знаком обиды и оскорбления.

Все заняты, все спешат и сердятся. Старшие сёстры в столовой красят яйца и встретили меня обычными словами: «Только тебя тут не хватало. Нянюшка, уведите её!»

Я хотела отстоять себя и тут же локтем задела чашку с краской, и при помощи подоспевшей няни была водворена в детскую. Во время всей этой катастрофы выяснилось, что к заутрене нас не берут.

Я со злости даже не заплакала, а просто ядовито сказала:

– К исповеди-то небось таскали. Что похуже – то нам, а что получше – то для себя.

Несмотря на эту блестящую реплику, сила осталась на стороне врага, и пришлось засесть в детской.

А тут, как на грех, нужно было спешно разрешить богословский спор между мной и Леной из-за разбойника и молитвы. Батюшка сказал, что каждое дело надо начинать с молитвой. И вот меня поразило положение разбойника: идёт убивать, а ведь должен помолиться, потому что убивать-то ведь это же его дело. А Лена возражала, что ему молиться не надо, что ему, мол, всё уж заодно прощается.

Спросить не у кого, драться нельзя. Беда!

Наконец пришла Лиза.

У Лизы лицо худенькое, обтянутое, глаза большие, светлые, очень выпуклые и испуганно-вдохновенные. Всё в жизни видит она в двойном, в тройном размере и врёт, как нанятая.

У неё есть дядя семинарист, Пётр Яковлевич, который выпил молоко четырёх коров. Пришёл, когда никого не было, а в сенях стоял вечерний удой – он всё и выпил.

Потом у них дома есть четыре золотых рояля, но они спрятаны на сеновале, чтобы никто не видал.

Потом у них никогда не обедают, а стоит в зальце большой шкап, а в шкапу всё жареные куры. Кто захочет есть – сунул голову в шкап, съел курицу и пошёл.

Потом Лиза очень хорошо говорит по-французски, только не на нашем французском, на котором мы с гувернанткой говорим, а на другом, которого никто не понимает.

Вообще, жизнь у Лизы очень интересная.

– Лиза, а ты видела чёрта?

– Видела. Это с вечера замечать надо. Коли у тебя на шее крестик очень заблестит, значит, непременно ночью чёрт и явится. Я ночью, как проснусь, так сейчас голову высуну и смотрю, и всегда вижу: над папой чёрт и над мамой чёрт. Так над каждым по чёрту всю ночь стоят.

– В чёрной кошке, говорят, очень много этого самого, – говорю я.

– Чего?

– Чёрта. Если она дорогу перебежит – беда неминучая.

– Очень опасно, – подтверждает Лиза. – Когда наша Лидочка помирала, поехали мы с тётей Катей в Лычёвку за кисеёй. Едем назад, вдруг кошка через дорогу. Потом вдруг заяц! Потом волк! Потом медведь! Потом тигр! Потом крот! Приезжаем, а Лидочка уже померла.

Я от волнения давно уже влезла коленями на стул, локтями на стол.

– Ох, Лиза, как всё это страшно. Только я сама ничего не боюсь. Я только волков боюсь, и привидений боюсь, и тёмной комнаты боюсь. И покойников тоже боюсь. Ужасно боюсь. И спать одна в комнате боюсь. И вот ещё в лес одна ни за что не пойду. А так – ничего не боюсь. Вот если бы мне на Пасху ружьё подарили – вот запалила бы я им всем в лоб! Я ничего не боюсь.

– А что вам на Пасху подарят? – спрашивает Лиза.

– Не знаю. Может быть, крокет. А тебе что?

– А мне подарят… тоже крокет и ещё… рояль.

– Так ведь у тебя уже есть рояли.

– Есть, да ещё нужно. Потом подарят карету, потом коробку сардинок с позолотой, потом подарят туфли, вышитые золотом, потом золотой гребешок и золочёную ложечку.

Счастливая Лиза! Всё у неё с золотом.

– А вы к заутрене поедете? – вдруг спрашивает Лиза.

Я сделала вид, что не слышу, и вдруг с удивлением услышала, как Лена спокойно отвечает:

– Ещё не известно ничего. Какая будет погода.

Вот молодчина! Я бы так никогда не сумела.

– А моя мама говорила, будто вас в этом году не возьмут в церковь, – очень бестактно замечает Лиза.

Входит няня:

– Лиза, одевайся, за тобой тётка пришла.

Лиза подымается, повязывает голову шерстяным платком и шепчет, кося глаза на няню, чтобы та не слышала:

– У вашей няни в перине вместо пуху три миллиона золотыми деньгами натыкано. Это уже все разбойники знают.

У Лизы в тёмном платке лицо белое и худое, как у монашки. От слов её страшно мне за няню. У Лены нижняя губа кривится и ходит из стороны в сторону. Сейчас Лена заревёт.

Лиза быстро косит глазами на няню: молчите, мол. Уходит.

Мы остаёмся с Леной вдвоём. Молчим.

Всё после Лизы делается таким особенным, таинственным и тревожным. Вишнёвое деревцо зеленеющими прутиками шевелит за окном, засматривает в комнату. Одеяло на няниной постели будто шевелится. Может быть, разбойник залез туда, спрятался и золото грабит…

Тэффи