Другие берега

(Продолжение. Начало в №№ 813–817)

Из записок И. Иванова:

Наёмники и пастыри

Комарица. Пора бы ехать дальше. Хранитель всего здешнего хозяйства Игорь уже сводил нас в тепличку, показал огурчики-помидорчики, баньку с сараюшками. Михаил остался допивать чай и беседовать, а я отправился побродить вокруг с фотоаппаратом. Обошёл храм и за алтарём, ближе к реке, забрёл на какой-то полузаброшенный огород, заросший по грудь крапивой, пыреем и бодяком. Из-под них проглядывает грядка худосочного овса, воюет с сорняком и пока проигрывает картошка. Кое-где в землю воткнуты погремушки из алюминиевых пивных банок, дабы отпугивать птиц, но им тут делать нечего. За оградой – крапива в человеческий рост. Подумалось: это образ моей души. Кто-то был здесь, потрудился весной, но потом заболел или уехал.

С огорода храм смотрелся необыкновенно: его алтарная часть, как на первом этаже, так и на втором, блистала золотом. Ну то есть крыша была золотой, из того же самого нитрида титана, что и кресты и маковки. Такое я видел первый раз в жизни. Всё-таки сумел его сделать отец Владимир – он теперь отец Герман – достопримечательностью в прямом смысле: церковь ныне трудно не приметить как с реки, так и с трассы. Постарался строитель-монах. Но для кого?

Никольский храм в Комарицах.

Вот стою я над обрывом, подо мной двинская ширь, по которой уже почти не ползают суда, да и лодок не видать, и думаю о том, что ждёт нас. Вдали, за рекой, до самого горизонта – негодный для жизни сузем, болота и гати, урема и тайга. Негде головы приклонить. Двести пятьдесят километров на север, до самой родины батюшки Иоанна Кронштадтского, села Сура на реке Пинеге, никакого жилья, кроме брошенного в лесных посёлках. Привычно думаешь: как же мало нас, чтобы заселить эти просторы! Но уже следующая мысль: население – это не снег с неба, рассыпанный по всей территории ровным слоем, а люди, которым на Севере свойственно селиться рядом и помогать друг другу. Строить храмы и избы. Потому что Церковь там, где мы совместно, а не сами по себе.

* * *

Раскачиваясь на колдобинах, точно утка, наш автодом продвигается к шоссе, по которому путь лежит в сторону Сийского монастыря.

– Так как, верит ли Игорь, что всё не зря, что храм оживёт?

– А как иначе? Всяк человек верит, что труды его не пропадут. Надеется на жителей окрестных деревень, на монахов, которые приедут, – Михаил вздохнул.

– Где их взять, монахов-то? В избытке сейчас только «Старые монахи» да «Чёрные монахи» – на полках винных магазинов…

– А ты бы в монахи пошёл? – отвечает вопросом на вопрос Михаил. – Я вот не уверен, что решился бы. Хотя разом снимается столько вопросов, которые в миру мучают. И старость там достойная – среди братьев, которые и за гроб проводят. Не в пример белым священникам. Ушёл батюшка за штат, с мизерной пенсией, и все о нём забыли. Как выживать? Вот только что Урдому проезжали, где предприниматель Виктор Успасских рядом с храмом построил благоустроенный дом-приют для престарелых, немощных священников. Вроде бы решение вопроса. Но не срослось – в доме живёт лишь семья настоятеля. Мало приют построить, его надо ещё содержать. Сопоставь, во сколько обходится государству дом престарелых…

– Раньше-то купец, ходатайствовавший об устройстве монастыря или храма, должен был дать архиерею письменную гарантию, что он и впредь будет поддерживать храм и его причт. То есть, как правило, он клал в банк некоторую сумму, на процент от которой питалась и существовала обитель. То есть тут не должно быть иллюзий – бедный наш народ в глубинке и в царские времена содержать прилично причт не мог. Пожертвует кто или нет, неизвестно, а кушать хочется всегда, в том числе семейству священника, как правило многочисленному…

…Незаметно, за разговорами, на въезде в село Красноборск мелькнул Троицкий храм. Здесь уже четверть века служит давний друг редакции, отец Валентин Кобылин. Сейчас он в отъезде, так что мы продолжаем путь.

– Кстати, ему нынче весной исполнилось 50 лет, а мы не поздравили, – жалуюсь Мише.

– События и дни мелькают с такой быстротой, что свои-то дни рождения не замечаешь…

– Вот образ сельского священника, подражания достойный, – продолжаю я, незаметно для себя переходя на торжественную инверсию. – Девять детей, однако батюшка он не только для них, но и, можно сказать, для всего района. Хорошо, когда священник на приходе не наёмник, а отец родной.

– Хорошо, – благодушно соглашается Михаил. – Церковный призыв начала 90-х, наш с тобой призыв…

– Да, то время дало Церкви наибольшее число отцов-подвижников, искренне пришедших послужить Богу и людям. Кто остался – теперь это золотой фонд наших батюшек. И в последующие годы в Церковь, конечно, шли подвижники. Но больше уже тех, кто, как бы это сказать… старался и себя не забыть. Кто-то стремился заодно карьеру сделать и погреться у власти, кто-то денег собрать и жить припеваючи, а кто-то быть в центре внимания, утоляя тщеславие… Новое племя многочисленных уездных и губернских архиереев тоже оказалось не на высоте своих задач. Особенно приехавшие из столичных семинарий и академий, чтобы пересидеть начало карьеры и при первом удобном случае рвануть обратно поближе к Москве. А поскольку просто так туда не вернёшься – денежки нужны, сидит такой человек в провинции на чемоданах, словно в прежние времена князёк «на кормлении», собирает ясак с местных жителей, и тоскливо, и чуждо ему тут всё, и не очень-то жаждет он обустраивать православную жизнь в провинции. Таковы новые времена! А это всё и есть наёмничество.

– Но мы-то живы теми, кто жизнь полагает за овцы своя, – говорит Михаил. – Помнишь, Катерина Безменова в Суходоле рассказывала об отце Адаме? Или ты в это время фотографировал, как обычно?.. Трогательная история. Сейчас-то он в Архангельске, а тогда был настоятелем в Яренске и жил в церковном доме со своей большой семьёй. Со слов Катерины, решил он рядом построить свой дом. Но вдруг его обвинили, что деньги частично из церковной кассы на это дело взял. Началась проверка, предъявили ему счёт, забрали все отпускные, заработную плату в конце года, ещё он и должен остался. А семью надо кормить. И вот местные сразу сорганизовались собрать деньги, чтоб покрыть его долг, – настолько люди его любили и ему верили. Катерина, даром что живёт совсем в другом селе, тоже сдавала деньги. Добровольно, разу-меется. Говорит, бюджетники, учителя по 3-5 тысяч давали, бабушки – кто по 100 рублей, кто по 500. Так ему помогли. Но всё равно батюшку удалили в Архангельск почему-то, там и служит. «Ждём по-прежнему, что к нам вернётся, через год-другой, ведь он оставил хорошую общину, людей очень верующих и сплочённых, заинтересованных» – так сказала Безменова.

– Из города в село не возвращаются, в том числе священники. Это такая чёрная дыра, которая засасывает… – невольно вздохнул я и притормозил.

Впереди нас ехала «копейка», вся размалёванная, словно уличная девка: на багажнике – перевёрнутый сатанинский крест, на стекле – аршинная надпись: «Демон» – по-аглицки. «Да, Господи, понял, – мысленно ответил я. – Демон живёт не в городе или на селе, а в душе человеческой, там он свою чёрную дыру и устраивает».

Я прибавил газу, обогнал «Жигули», и мы помчались дальше.

Из записок М. Сизова:

Родина поэта

Проходят годы, десятилетия даже, а я не устаю удивляться: сколь мы с Игорем разнствующие. Не по сути разные – одно же дело делаем, а в проявлениях своих. Если культурно выражаться, в рамках литературных направлений, то я как бы держусь «романтизма», а Игорь – «критического реализма», причём сугубо критического. Частенько он обрывает меня, когда я говорю: «Так они же по справедливости должны…» Мол, кто кому должен в этом мире? А я шпыняю его за слово «поп». Этак он намеренно огрубляет, потому что сказать «батюшка» – слащаво по его мерке. Северяне, поморы – они все такие.

Едем мы, значит, дальше на север вдоль Двины и пытаемся выяснить, кто же из нас настоящий-то помор. Вроде я самый-самый, поскольку родился и вырос на западном берегу Белого моря, где это самоназвание «помор» и появилось. Но родители мои приезжие, со средней полосы. А Игорь хоть и вырос на Вятке, но предки по матери из села Усть-Ваеньга, в котором мы побывали после Комарицы («Та сторона реки», № 812, сентябрь 2018 г.). Село стоит на берегу Двины, от Белого моря в трёхстах километрах – и разве не должны были тамошние мужички баркасы шить да на морской промысел похаживать, морем богатеть? Но кто кому должен? Игорь говорит, что его двинские предки и без солёного ветра в голове жили справно. Ну не хочет помором быть! А суров… Может, сама жизнь наша такая, как писал Николай Рубцов:

Только чаще побеждает проза,

Словно дунет ветер хмурых дней.

Скоро въехали мы в село Емецк. Решили посмотреть село, где родился Рубцов. Вот обычный деревянный двухэтажный многоквартирный дом. Отличается от других лишь большим панно на стене с портретом поэта и его строчками:

В деревне виднее природа и люди.

Конечно, за всех говорить не берусь!

Виднее над полем при звёздном салюте,

На чём подымалась великая Русь.

Ключевое здесь – «звёздный салют». Не тот городской салют-сполох, какой запускают в праздники, а просто – звёзды над головой. Вечные звёзды. Вот читаешь грусть-тоску Рубцова, и… радостно на душе! По форме-то грусть, но прикосновение к вечному стирает тёмное и всё-всё, до последнего атома, просветляет. Не салютный сполох, а неизбывный свет.

Заходить в родной дом поэта не стали. В нём ещё сравнительно недавно проживало несколько семей, но их расселили, и пока здание пустует. Власти надеются, что со временем в нём будет открыта гостиница. Проехали чуть дальше, к музею. Закрыт. Неподалёку прохаживался пожилой человек и что-то чертил карандашом на картоне. Подхожу:

– План местности снимаете? Вы архитектор?

– Я пенсионер, – односложно ответил он, – а прежде занимался строительством. Помогаю тут селу, землякам.

Выяснилось, что 67-летний мой собеседник входит в инициативную группу сельчан по устройству в Емецке литературного сквера. Рядом с музеем по обеим сторонам улицы есть два уголка свободной площади – на одном стоит скульптурный памятник Рубцову, а другой пустует. Вот и придумали люди объединить площадки в место, где будут проводиться литературные праздники, читаться стихи. Что-то вроде гайд-парка для поэтов и декламаторов.

Памятник Николаю Рубцову в Емецке

– Здесь помнят Рубцова?

– Что-о-о вы! – изумился строитель. – Каждый год проводятся Рубцовские чтения, приезжает очень много людей. Музей и школа имени Рубцова!

– Это понятно. Но как сами жители…

– Конечно, помнить его никто не может, он здесь только родился, а через год родители увезли его в Няндому. Но стихи его любят – творчество его уникально, конечно.

– Он такой ясный, чистый, – вторю.

– Даже наш Президент, Владимир Владимирович, сказал, чтобы его стихи ввели в школьную программу. Читаю его с 1970-х, помогает.

– Чем помогает?

– В нём есть понимание смысла жизни, природы человека, для чего человек на земле. Он любил землю, родину. Я всегда знал: живи – не навреди.

– Вас как зовут?

– Неравнодушный человек.

Вот такая была короткая, но светлая остановка в Емецке.

Видно, что село благоустраивается. Высоченная набережная реки Емцы уже обустроена и её сразу же обжили – вон гуляют мамы с колясками.

На набережной реки Емцы гуляют мамы с колясками

 

Богоявленский собор в Емецке. Архивное фото

 

Емецк. Видно, что село благоустраивается

Установлена на постамент старинная пушка, напоминающая о славном прошлом этого сельца. Возле громады Богоявленского собора идут работы по благоустройству, вовсю кладут плитку, прямо как в Москве. А вот на саму церковь сил, видимо, пока не хватает: вместо куполов крышу уложили «в гребешок» профнастилом, о восстановлении колокольни пока и речи нет. Рядом – крохотный деревянный храм. Это очень красноречиво показывает, какие мы были христиане раньше и теперь.

Отражённый глубиной

Вот и знакомая отворотка с трассы: Антониево-Сийский монастырь. Возле самой дороги на монастырь озеро Плешково, через которое протекает река Сия, дальше за деревьями в солнечном сиянии прозыркивает озеро Плоское. Наконец мы въезжаем на полуостров, отделённый от мира водной гладью. Над ним только небо и…

И, отражённый глубиной,

Как сон столетий,

Божий храм.

Из-за монастырской стены всплывают купола церквей

Из-за монастырской стены всплывают купола церквей, но всё это видится как один чудный храм. Наместник обители игумен Варлаам (Дульский), с которым созвонились по дороге, сегодня в отъезде, на требах за десятки километров отсюда. Но монахи, предупреждённые о нас, встретили, накормили, устроили в гостевой келье.

Никаких журналистских планов на Сии у нас не было. Хватит! Можно хоть чуток «пожить для себя»? Тем более в таком месте. Это всё равно что приехать в отчий дом и начать интервьюировать родных братьев. Да, много лет их не видел, но что это меняет?

Игорь почти сразу завалился спать, а у меня силы ещё оставались, поскольку был не за рулём и подрёмывал в долгом нашем пути. Решил искупаться – первый и единственный раз за уходящее лето. Озеро Плоское оказалось неглубоким, но вволю наплавался и нанырялся. Ещё с детства знаю эту странность: если долго плаваешь, привыкая к невесомости водной среды, то потом на берегу чувствуешь себя человеком, идущим на ногах. Просто человеком, с руками и ногами.

И вот я, просто человек, вхожу в церковный град. За вратарной аркой один храм, за ним другой… Поднимаюсь по ступеням самого большого многокупольного собора, давшего название монастырю, – Троицкого.

Пятиглавый Троицкий собор заложен в 1589 г.

Внутри – огромное пространство. Птица из-под ног вспорхнула к небу, высокому церковному своду. На стенах нет росписей, полный аскетизм. Храм «необжитый», не согретый человеческим теплом – и понимаешь, что этот дом не для человека. Затерян среди северных лесов и озёр, но сейчас здесь он – центр мира. И мысли здесь рождаются сразу обо всём мире. Выхожу на паперть. Застывшее озеро. И небо алфавитное – облачка как буквы.

Спустившись на землю, иду к могильному кресту, что притулился у храмовой стены. Кто здесь похоронен? Читаю: «Блаженный Василий Босой, новгородский юродивый. † 3 мая 1652». Среди семи преподобных Собора Сийских святых он не упоминается, о нём известно мало, только что он был сподвижником митрополита Никона. Но здесь это как-то не важно, ведь Бог обо всех знает.

Второй храм, куда зашёл, – на внутренней, закрытой от туристов территории. Небольшой, белоснежный, своей архитектурой идеально вписывающийся в монастырский ансамбль.

Внутри ничего, кроме скамеек-стасидий, предназначенных для долгих монашеских бдений, и одной только иконки, Михаила Архангела. Раньше этого храма не было.

Поздним вечером в монастырь вернулся игумен Варлаам. Благословив, пошутил:

– Сразу не узнал Игоря-то. Помню, в 90-е приезжал такой молоденький, худенький.

– А что, я вроде и сейчас не толстый?

Батюшка смеётся:

– Не в укор говорю, прежде и во мне было весу 65 килограммов, а сейчас 93. Есть разница?

– Ну так, хорошего человека стало больше.

– Годы, годы своё берут, – качает головой наместник.

Из записок И. Иванова:

По дороге к монастырю от трассы навалилась просто каменная усталость, и я готов был где попало остановиться, чтоб хотя бы на несколько минут отключиться и подремать. Михаил разглядывал озёрные красоты из окна, а я тупо пялился перед собой, усиленно моргая слезящимися глазами, – лишь бы не заснуть и не въехать в дерево или не слететь с дороги в озеро. А когда мы наконец добрались до монастыря, я, отказавшись от чая, поскорее прилёг.

Проснулся ночью. Такой тишины не бывает в городе, даже в деревне – там нет-нет да взбрехнёт собака, стукнет кто-нибудь ведром, заскрипит калитка. А тут – космическая тишина! Я оделся и вышел из кельи.

Есть у меня такая традиция: всякий раз, оказываясь в Сийском монастыре, не привлекая внимания, я прохаживаюсь по знакомым дорожкам, заглядываю в приоткрытые двери келий, где когда-то жил, на кухню… Этакий обход: что живо, а что пропало, переменилось. В келье, где нас разместили, среди фотографий и картинок на стене всё тот же неизменный портрет Патриарха Алексия. А в коридоре второго этажа – большой портрет Государя Николая Александровича. Где-то у меня есть фотография, отец настоятель делал: я стою на его фоне и в волосах у меня совсем нет седины… В закутке над лестницей маленькая выставка старинного быта – виднеется знакомый профиль колеса старинной прялки, который мой маленький сын когда-то назвал «штурвалом». Под лестницей скучает рассохшееся чёрное пианино…

Гулко заохала деревянная лестница – я вышел на улицу. Хотя какая тут улица: шагнёшь – и за дверью космос… Перед игуменским корпусом, где нас разместили, проглядывал на фоне звёздного небосвода абрис храма в честь Царя-мученика Николая Второго, который в прошлый мой приезд сюда ещё только строили. Если под крышу его подняли уже в 2014-м, то сколько же лет я тут не был? Начал считать и не смог остановиться: сколько же раз Господь даровал мне побывать в монастыре за прошедшие четверть века – десять раз, двадцать? Сроднился с топографией монастырских дорожек, с белыми камнями на берегу, жёлтыми кубышками на воде, морщинистой гладью Большого Михайловского озера. Глаза привыкли к темноте, и я не спеша отправился прогуляться по берегу. Когда вернулся, заметил, что возле игуменского корпуса появилась машина. «Никак отец наместник приехал?» – успел подумать я и тут заметил в темноте фигуру монаха: он смотрел на меня и улыбался – это я даже в темноте понял. «Отец Варлаам! Сколько лет!..» Мы обнялись, батюшка, даром что ряса мешает, легко приподнял меня над землёй – а вот я его не смог.

– Это моё любимое место, стоять здесь ночью и смотреть в небо, на звёзды.

– В какую сторону? – уточнил я.

– В сторону… – отец Варлаам задумался. – Ватопеда.

Я подумал: «Странно, при чём тут Афон, монашеская республика, за тысячи вёрст отсюда?»

Лишь потом, когда в разговоре то и дело всплывали картинки и отсылки к монашеской республике на Святой Горе, где отец наместник не раз бывал, я понял: Афон для братии – это такой Град Божий на холме, недостижимый, прекрасный идеал. А звёздное небо – это то, что в этот полночный час соединяет нас с уделом Божией Матери. «Слышишь?..» – спросил батюшка. Я прислушался: но слышно было только, как на озере плещет вода у причала. «…Как тихо», – добавил отец Варлаам, и мы ещё несколько минут безмолвно стояли, вдыхая ночной покой.

Батюшка только что приехал из Архангельска – а наутро ему нужно было уже снова уезжать туда и далее на Соловки, где сослужить Святейшему Патриарху, совершавшему туда визит. Посему прямо тут, ночью отец наместник начал было рассказывать о планах: реставрации Троицкого собора, строительстве двух братских корпусов на сорок человек… Но летняя ночь на Севере не та, что на Афоне, – с озера тянет прохладой, уши начинают зябнуть. Мы отправились в трапезную перекусить чем Бог послал (будить отец Варлаам никого не стал). Михаил присоединился к нам.

Бог послал нам, как выяснилось, вазон с печенюшками и чай, который нужно было заварить, с собой батюшка привёз ещё кусок рыбы. С таким странным сочетанием продуктов мы, тем не менее, просидели часа четыре, и если бы батюшка не уронил внезапно посреди разговора голову, говорили бы ещё и ещё. Но уже через три часа ему нужно было ехать обратно, снова самому за рулём, так что мы смилостивились: пожелали ему спокойной ночи и разошлись по кельям.

Из записок М. Сизова:

…Во время трапезы я вдруг замечаю, что по плечу батюшки шмель ползает. Крупный такой, мохнатый. Но для отца Варлаама это не новость, насекомое прицепилось где-то в дороге – залетело в кабину машины, отцепляться не желает и ползает себе по плечам и по рукавам.

– Это мой медведь, как у Серафима Саровского, – улыбается отец наместник. – Только у него был большой. Каково благочестие, таков и медведь. Мой вот на плече умещается…

Опять шутит! А я и вправду подумал, что шмель приручённый. Батюшка осторожно сбросил его:

– Иди с Богом.

Разговор с отцом Варлаамом мы не записывали. Он говорил о монастырских заботах, о жизни православной. Помню, спросил его, что за рифлёные столбики стоят тут и там на территории. Ответил: для ирригации. Каменные строения монастыря подсасывают из земли озёрного полуострова влагу, с этим надо что-то делать.

Наступил следующий день. Были на службе, которую вёл отец Вениамин с родными уху интонациями: «Господу Богу… помолимся-а-а!» – с ударением на последний слог, как произносят в Коми.

Уезжать отсюда не хотелось. Всё здесь есть, что дорого сердцу. Неслучайно «Сия» рифмуется с «Россия».

Из записок И. Иванова.

Я проснулся от громогласного чириканья – гвалт доносился из-за приоткрытой двери одной из келий. Оказалось, что там ссорятся волнистые попугайчики в клетке. Предназначенье этой кельи напротив трапезной всегда было для меня загадкой. Никто в ней не живёт и ничто в ней не меняется: все те же живописные картины на стенах, три брата-кактуса на тумбочке у печи, на подоконниках – кладбища сухих мух и букашек. Разве что трава, подсыхающая на полу в углу… Замечаю ещё одно откуда-то принесённое новшество: своеобразный аквариум на подоконнике, внутри которого макет подлодки «Варшавянка», и табличку: «Настоятелю Свято-Троицкого Антониево-Сийского монастыря архимандриту Трифону в день 55-летия от корабелов Севмаша. 7 ноября 2009 года, г. Северодвинск».

«Надо б не забыть спросить…» – я вспоминаю о запланированной на осень поездке в Краснодар, где собирался расспросить архимандрита Трифона о жизни Сийского монастыря во время его настоятельства.

Незаметно пролетел день – «выходной» нашей экспедиции почти минул. Вечером возле братского корпуса меня нагнал иеродиакон Герасим: «Увидел знакомую фигуру…» Накануне он вместе с наместником приехал с отпевания: хоронили женщину, погибшую в грозу – стала включать провод в розетку, и её поразил разряд молнии. Чувствовалось, что такая нелепая смерть как-то выбила его из седла.

Разговаривая «за жизнь», дошли до монастырского причала. Это такое место, где невольно сходятся все пути. Смеркалось. За озером в небо выплыл полумесяц.

– Я вот уже двадцать три года в монастыре, – говорил отец Герасим, теребя свою рыжую бороду. – И вроде как какой-то тупик наступил. Что дальше? Может, пойти учиться в Свято-Тихоновский. У нас тут многие учатся.

Я киваю из того простого соображения, что «учиться – всегда пригодится». Сам вот на одном месте, в редакции, уже 27 лет, а чтоб поступить учиться – даже не помышлял об этом. Какой уж там, если в двухнедельном цикле выпуска газеты головы не успеваешь поднять!

Перед тем Герасим рассказал мне свою историю: как пел по молодости в капелле, потом какие-то бандитские дела, затем вместе с братом пришли в монастырь, но того выгнали за пьянку, а он вот остался и долго был простым монахом. А недавно рукоположили в иеродьяконы. «Это же такая ответственность, – говорил он, – а я к этому совсем не готов…»

Откуда-то из темноты прилетела стайка уток и села на воду прямо возле нас. Мы оба молча смотрели, как утки впятером кружат по воде, создавая вместе со своими отражениями узоры, точно в детском калейдоскопе.

– А может, мне в какой-нибудь далёкий монастырь податься? – неожиданно сделал предположение Герасим. – Чтоб всё заново, чтоб там старец был, мог посоветовать, как жить…

– Старец – это, конечно, хорошо, – медленно начал подбирать слова я. – Но вот знаешь… Я ещё в 18 лет водительские права получил, сам понимаешь, стаж солидный. Но раньше столько машин не было. Приедешь в Москву – там автомобили по три-четыре ряда в одну сторону и всюду пробки-заторы. И вот стоишь так в своём ряду и видишь – соседний ряд вроде быстрее движется. И раз! – не выдержал и перескочил туда. А тут, как назло, тот ряд, в котором ты стоял, начинает двигаться быстрее и место, где ты стоял, переместилось далеко вперёд. И тянет перескочить обратно. Но в конечном счёте – это я теперь точно знаю – все ряды двигаются примерно одинаково. Но неравномерно, как бы рывками. Вот так и по жизни…

Внезапно утки, кажется уже нашедшие под берегом место для ночёвки, снялись всей стаей и полетели над водой в лунной дорожке.

«Надо б не забыть спросить в Краснодаре…» – снова думаю я.

Простились мы, когда уже совсем стемнело. Рано утром нам продолжать путь. «Ты помолись обо мне», – вздохнул Герасим. «Обязательно! – ответил я. – У меня ведь прадеда Герасимом звали… – вспомнилось почему-то. – Прощай, отче. Даст Бог, ещё свидимся».

(Продолжение следует)

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий