В 1744 году над Россией появилась комета. Протянув к ней руку, словно желая достать с неба, младенец произнёс первое слово в своей жизни: «Бог!» Об этом случае любила вспоминать маменька Гавриила Державина, Фёкла Андреевна, полагая: что-то из этого да выйдет.

И верно, вышло. Хотя имя Державина ныне и хорошо известно, но нет полного понимания того, как много оно для нас значит. До него русской литературы как явления практически не существовало, ведь от древнерусской мы за несколько веков оторвались и всё нужно было начинать заново. Это было непросто в вычурном восемнадцатом веке. Имелись стихотворцы в духе Тредиаковского, писавшего:

Ах! так верный мой Тирсис! твоя страсть горяча

нравится мне ныне.

Благодари Жалости, перестань от плача,

будь во благостыне.

Язык вроде и русский, но очень трудно понять, что хотел сказать автор. Был, правда, ещё Ломоносов – великий во всём, с его дивными строками:

Открылась бездна, звезд полна;

Звездам числа нет, бездне дна.

Избери он литературную стезю, и на ней добился бы успеха, но писал Михаил Васильевич от случая к случаю – наметив путь, сделал по нему лишь несколько шагов. Поэтому точкой отсчёта стала всё-таки поэзия Державина, главное место в которой занимает ода «Бог». Не менее пятнадцати раз она была переведена на французский, на немецкий – не менее восьми, а также на польский, английский, итальянский, шведский, чешский, латинский, греческий и японский языки. Существовала даже легенда, что китайский император велел вышить эту оду шёлком на щите и поместить над своей кроватью. Это, скорее всего, домысел. Важно другое.

Если прежде русскую литературу считали не представляющим ценности подражанием немецкой и французской, то после Гавриила Романовича – с его самобытностью – заявлять подобное стало нелепо. Чем же она потрясла – эта ода? Ведь писали о Господе столько веков, и не только христиане. Одной мыслью, раскрытой с удивительной мощью и красотой: что человек велик ровно настолько, насколько дышит в нём Господь, а значит, нет у него иных пределов во вселенной, кроме силы его веры:

Я царь – я раб; я червь – я бог!

Смирение и дерзость – вот нерв русской цивилизации, умирающей, если отнять у неё одно или другое. Без понимания этого не понять ни нашей истории, ни нашей души.

 «Быть тебе инженером»

Отец Гавриила Романовича служил в армии и, заболев чахоткой в результате удара конским копытом в грудь, переведён был в оренбургские полки премьер-майором. Он был потомком Багрим-мурзы, покинувшего слабеющую Орду ради службы русскому государю Василию Васильевичу, прадеду Иоанна Грозного. Род был и древний, и, пожалуй, знатный, но Державины принадлежали к одной из беднейших его ветвей.

В младенчестве Гавриил был весьма мал, слаб и сух, так что запекали его в тесте и лечили иными популярными методами той эпохи. Несмотря на это ребёнок выжил и в три года научился читать. Маменьке не терпелось приучить его к книгам духовным, так что поощряла она сына игрушками и конфетами. Детство было гарнизонное, кругом одни военные да священнослужители, учившие ребёнка за небольшую плату. Был, правда, ещё один не совсем обычный педагог – Иосиф Розе, отсидевший свой срок каторжанин, представлявший в Оренбурге цивилизованную Европу. О науках он имел представление самое смутное, но внушал веру в их существование и учил мальчишек немецкому.

Отец умер, когда Гавриилу было одиннадцать, оставив жену и троих детей в большой бедности. Кредиторы требовали вернуть пятнадцать рублей долгов – деньги не сказать чтобы большие, но у Державиных не было никаких. Соседи же набросились на несчастное семейство, словно стая хищников. Одни клочки земли отняли, на других построили мельницы, затопив державинские луга. Фёкла Андреевна, впрочем, не сдавалась, сумела выкарабкаться, да и детям не давала лениться, твёрдо решив, что они должны достигнуть большего, чем их покойный родитель.

Так Гавриил Державин оказался в Казанской гимназии, которой руководил Михаил Иванович Верёвкин, человек передовой и амбициозный.

Учили в гимназии латыни, французскому и немецкому языкам, арифметике, геометрии, танцам, фехтованию, рисованию, музыке. Попытка Гавриила что-то сыграть в школьном театре бесславно провалилась – актёром он оказался никудышным, зато сумел замечательно скопировать карту Казанской губернии.

«Быть тебе инженером», – провозгласил Верёвкин и взял юношу в Чебоксары наводить там порядок.

* * *

Губернатор попросил Михаила Ивановича об этой услуге после того, как скончался единственный геодезист в Казани – капитан Морозов. В Чебоксарах Державин изумился, сколь велика может быть власть государевых людей над обывателями, даже зажиточными.

Город был построен без какого-либо порядка – сенатский указ, что улицы должны быть шириной не меньше восьми саженей (то есть 17 метров), здесь благополучно проигнорировали, как и во всех других российских селениях. Для измерений Верёвкин распорядился сделать раму из дерева, укрепив её железными цепями. На реке «наловили» бурлаков, которые в присутствии толпы зевак таскали раму по улицам. Где она задевала дома, в том числе каменные, появлялась надпись на воротах: «Ломать».

Разрушением половины Чебоксар Верёвкин решил не ограничиваться. Как человека просвещённого, его огорчало, что в городке дурно пахнет от кожевенных производств. На глазах у изумлённых горожан был извлечён грунт со дна Волги, куда сливались отходы, запечатан затем в бутыли вместе с речной водой и выставлен на солнце. Через несколько дней бутыли открыли. Воняло оттуда немилосердно. Решено было заводы закрыть, а бабам запретить полоскать бельё в реке. К счастью для обывателей, Михаил Иванович под конец экспедиции смилостивился. Не дав Державину закончить составление городского плана, велел сворачиваться и возвращаться домой. В историю города этот эпизод вошёл как «Нападение геометров на Чебоксары».

Впоследствии, когда Державин стал видным сановником и лучшим русским поэтом, учитель и ученик сдружились. «Помнишь ли, как ты назвал меня болваном и тупицей?» – ласково спрашивал Гавриил Романович. «Ничего подобного, я тебя сразу приметил», – отвергал инсинуации Михаил Иванович.

Гвардеец

Каждый дворянин в империи обязан был служить, и Державин не был исключением. В Петербург он приехал, полный надежд устроиться в Инженерный корпус, как обещал Верёвкин, но вдруг с изумлением узнал, что причислен к Преображенскому полку.

Оказалось, что в гвардию его записал Иван Иванович Шувалов, основатель Московского университета, приглядывавший за Казанской гимназией. Решил поощрить таким образом талантливого юношу, забыв спросить, нужна ли ему эта награда.

Определили Державина рядовым в третью роту. Денег на то, чтобы снимать жильё, не было, пришлось устраиваться вместе с простыми солдатами – тремя женатыми и двумя холостыми. Гавриилу Романовичу пришлось забросить два любимых дела: из-за темноты в казарме рисование и игру на скрипке, сильно нервировавшую окружающих. Зато приохотился к чтению на нескольких языках, восполняя пробелы в образовании, и начал сочинять стихи вроде этого:

Чего же мне желать? Пишу я и целую

Анюту дорогую.

Кто такая Анюта – Бог весть, но целовать её поэт мог разве что в своём воображении. Тем же закончилась история с Наташей, «прекрасной солдатской дочерью, в соседстве в казармах жившей», которой было посвящено несколько стансов. Военную науку пришлось Державину оплачивать из собственных средств. В результате вскоре выучился в совершенстве маршировать. Его расчёт мог оправдаться: государь Пётр III, похоже, действительно приметил усердного гвардейца, вот только царствовать ему оставалось всего ничего. Крушение государя случилось, когда Державин готовился к походу на Данию. В роте к этому времени Гавриила полюбили, и было за что. Он не только писал солдатам письма домой в деревню, но и одалживал им из своих 100 рублей, полученных от матери. За труды освободили Державина от многих тягот службы, а за честность и щедрость избрали артельщиком – человеком, закупавшим всё необходимое для похода.

* * *

В день переворота Гавриил обнаружил, что у него украли деньги. Когда вокруг засуетились-забегали, крича что-то про матушку-императрицу, он был погружён в своё несчастье, разве что удивился, как легко и скоро предали царя преображенцы, о которых Пётр Третий весьма заботился. Верность сохранили лишь несколько офицеров, в том числе Лев Пушкин, дед великого поэта, написавшего много лет спустя: «Попали в честь тогда Орловы, а дед мой – в крепость, в карантин…»

Майор Пётр Петрович Воейков воскликнул перед солдатами: «Умрём за него!» То есть за царя. Они было засомневались, но, услышав призыв другого офицера, князя А. А. Меншикова: «Vivat императрица Екатерина Алексеевна, наша самодержица!», сделали свой выбор. Воейкова, бывшего на коне, загнали штыками в Фонтанку и только что не убили. Потом начался, как полагается, «пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мёд, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору».

Державин держался от всего этого подальше, но настроение его начало улучшаться: деньги нашлись – поймали вора. Вот только что-то надорвалось в тот момент в Гаврииле Романовиче, воспитанном на вере в Бога и богоданность царей. Но вдруг один из них – внук Петра Великого – был придушен в Ропше, словно дворняжка. Гавриил Романович никогда об этом вслух не заговаривал и не доверял свои мысли бумаге, но, судя по дальнейшим событиям, во всех и во всём разуверился.

Падение и раскаяние

По случаю коронации полк перевели в Москву, где выставлены были на Красной площади зажаренные с начинкою быки и пущены из рейнского вина фонтаны. Всё это не радовало. Державин вместо того, чтобы стать офицером при императоре, как ему было обещано, продолжал тянуть солдатскую лямку. Однажды ночью, стоя в караульной будке на часах, он чуть было не замёрз в случившуюся жестокую стужу и метель.

Другой его обязанностью стала непрестанная беготня по Москве – разносить приказы офицерам. Однажды на Пресне он чуть не утонул в снегу, а тут ещё напали собаки – едва отбился, рубя их тесаком. Тогда же случилось с ним анекдотическое происшествие, вошедшее в анналы русской литературы. Как-то, доставив пакет князю Козловскому, известному в своё время стихотворцу, Гавриил Романович услышал, как тот читает гостям стихи. Был там и другой литератор – Майков, но не Аполлон, а Василий, ныне прочно забытый. Державин не спешил уходить, заслушался, но неожиданно услышал от хозяина: «Поди, братец служивый, с Богом; чего тебе попусту зевать? ведь ты ничего не смыслишь». Эти слова, которые ожгли хуже кнута, Державин помнил до конца своих дней.

Всё могло сложиться иначе, если бы не тётка, двоюродная сестра матери, Фёкла Саввишна Блудова, жившая в Москве и присматривавшая за племянником. Однажды узнала она, что Гавриил Романович решил обратиться за помощью к Шувалову – тому самому, благодаря которому оказался в полку. Иван Иванович помнил смышлёного казанского юношу и назначил встречу. «Да он же масон!» – воскликнула Фёкла Саввишна, недоумевая, как такое в голову может прийти – связаться с еретиком и слугой антихриста. Устроив нагоняй, пригрозила написать матери. «А как воспитан он был в страхе Божием и родительском, – писал о себе впоследствии Державин в третьем лице, – то и было сие для него жестоким поражением, и он уже более не являлся к своему покровителю».

* * *

С возвращением полка в Петербург Гавриил Романович был произведён в сержанты, чин в то время без пяти минут офицерский, и покинул солдатскую среду – грубую, но богобоязненную. Поселился с дворянами, нравы которых оставляли желать много лучшего, и начал понемногу развращаться. Это отразилось и на его творчестве. Пьеса о жене капрала, которую полюбил полковой секретарь, была секретарём прочитана, после чего Державина два года не повышали в звании.

В то время случилась с ним одна история, заставившая вспомнить о Боге. Господь, желая удержать Гавриила от погружения в беспутство, попустил ему едва ли не погибнуть, но спас в последнее мгновение. В Зимнем дворце (там, где ныне расположен театр) на одном из верхних ярусов имелись две двери. Одна вела в покои вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, другая – в зал, посреди которого был пролом до самых нижних погребов, наполненных каменными обломками. Бегая с поручениями, Державин двери перепутал, как вдруг услышал крик знакомого ещё по Казани дворянина Потапова: «Постойте, куда вы так бежите?» Остановился, зажёг фонарь и, увидев себя на краю пропасти, «перекрестился, воздал благодарение Богу за спасение жизни и пошёл куда было должно».

Но даже событие столь удивительное его не остановило. В командировке на Валдай, а затем в Москву Гавриил Романович спутался с дурной компанией: спустил деньги матери, полученные на покупку имения, влезал в долги, закладывая деревеньки матери, играл под честное слово и снова проигрывал.

Как он сам потом писал, «попав в такую беду, ездил, так сказать, с отчаяния день и ночь по трактирам искать игры. Спознакомился с игроками или, лучше, с прикрытыми благопристойными поступками и одеждою разбойниками… Но благодарение Богу, что совесть или, лучше сказать, молитвы матери никогда его до того не допускали, чтоб предался он в наглое воровство или в коварное предательство кого-либо из своих приятелей, как другие делывали».

Больше двух лет продолжался этот загул, после чего муки совести Державина – человека, воспитанного доброй верующей матерью, – стали невыносимы. Так родилось стихотворение «Раскаяние» – это был первый раскат подлинных чувств его большой души, а не очередной литературный опыт. С него и началась истинно державинская поэзия:

…Я в роскошах забав

Испортил уже мой и непорочный нрав,

Испортил, развратил, в тьму скаредств погрузился,

Повеса, мот, буян, картёжник очутился;

И вместо, чтоб талант мой в пользу обратил,

Порочной жизнию его я погубил…

В Москве начиналась чума – страшное бедствие, пришедшее из Турции. Оно погубило десятки тысяч горожан и стоило жизни митрополиту Амвросию (Зертис-Каменскому), растерзанному невежественной толпой – он пытался прекратить массовые скопления больных и здоровых на молебнах.

Державин всего этого не застал, он отправился в столицу. В Тосно его остановила карантинная стража, сказав, что никого пускать не велено. Долго Гавриил Романович убеждал, что если бы оказался болен, то слёг бы по дороге в минувшие две недели. Наконец стража смягчилась, согласившись пустить его при условии, что он уничтожит все свои вещи. Поэт развёл костёр, в который стал бросать рукописи: пьесы, эпиграммы, поэмы, мадригалы. Солдаты довольно кивали головами, глядя, как огонь пожирает, как им казалось, заразу. Что-то поэт восстановил впоследствии по памяти, прежде всего «Раскание», которое звучало в нём все дни пути до Северной столицы. Так закончилась та эпоха его жизни, которую можно назвать становлением.

Борьба с пугачёвщиной

Весть о пугачёвщине пришла во время свадебных торжеств великого князя Павла и его невесты Натальи. Поначалу сообщению не придали большого значения, но вскоре в охваченные бунтом губернии были отправлены войска под началом генерала Александра Ильича Бибикова. Узнав об очередном неприятном назначении, Гавриил Романович пропел в присутствии царицы: «Наш сарафан везде пригождается», не решившись продолжить: «А не надо – сарафан под лавкою валяется».

Державин к этому времени, 1773 году, стал уже офицером, но делать в полку было решительно нечего. На войну преображенцев не посылали. Как отличиться? Исхитрялись кто как мог. Державин, буквально ворвавшись к Бибикову, хотя тот его знать не знал, заявил, что родом он из тех мест, где начались беспорядки, так что без него не обойтись. Изумлённый военачальник отвечал, что в людях у него потребности нет, но молодой офицер был очень убедителен. Тем же вечером вышел приказ: «Подпоручику Державину по высочайшему повелению велено явиться к генералу Бибикову».

В составе секретной комиссии Державин к Рождеству оказался в Казани, где жила его матушка, прочёл несколько пламенных речей перед помещиками, убеждая создать конный корпус, и выполнил несколько рискованных поручений. Самое тяжёлое в гражданской войне – никогда не знаешь, кто друг, а кто враг. В Самаре духовенство встретило самозванца колокольным звоном. Гавриил Романович сгоряча хотел их наказать, но потом, поговорив, засомневался. То же было с солдатами, не говоря о крестьянах. Бибикову подпоручик всё больше нравился – более толкового помощника у него не было.

* * *

Быть может, поэтому и получил Державин от генерала то ли приказ, то ли просьбу: изловить Пугачёва. Это было последнее поручение Александра Ильича, вскоре он умер, отказавшись от лечения – не нашлось для этого времени.

Резиденцию свою Державин устроил на Иргизе, в большом селении Малыковка. Солдат у него было немного – пришлось набрать в войско крестьян, которые воевать не желали. Во всяком случае, на стороне императрицы. Время от времени они поджигали штаб-квартиру Гавриила Романовича, который чем дальше, тем яснее понимал, что питает восстание. «Надобно остановить грабительство, – писал Державин казанскому губернатору, – или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей». Спустя шестнадцать лет эта мысль будет отлита им навеки в строках оды «Властителям и судьям»:

Восстал Всевышний Бог, да судит

Земных богов во сонме их;

Доколе, рек, доколь вам будет

Щадить неправедных и злых?

Ваш долг есть: сохранять законы,

На лица сильных не взирать,

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять.

Ваш долг: спасать от бед невинных,

Несчастливым подать покров;

От сильных защищать бессильных,

Исторгнуть бедных из оков.

Не внемлют!..

Заканчивалось стихотворение словами:

Воскресни, Боже! Боже правых!

И их молению внемли:

Приди, суди, карай лукавых

И будь един Царём земли!

Это не было следствием разочарования в императрице Екатерине. Скорее, утрачена была вера в то, что кто-либо, кроме Бога, умеет и право имеет господствовать. Все лишь пытаются это делать в меру своей испорченности. Законные власти отравлены порчей равнодушия и жадности, о беззаконных и говорить нечего, с их бунтами и ненасытной злобой.

* * *

Три тысячи дворян казнил Пугачёв к лету 1774-го, чаще всего без вины, по слезам и крови увлекая народ в геенну. Пока Державин ждал Емельку на Иргизе, тот взял в июле Казань. В толпе пленных каяться перед «государем» погнали и Фёклу Андреевну Державину. К счастью, никто из дворовых не выдал, что её сын – один из самых решительных борцов с самозванцем. За голову Державина Пугачёв обещал награду – 10 тысяч рублей, но ловили они друг друга без какого-либо успеха.

Впрочем, одна встреча у них, можно сказать, состоялась. Это случилось, когда Гавриил Романович отправился в Петровск – городишко в сотне вёрст от Саратова. Там казаки, бывшие под его началом, перебежали к мятежникам, а сам Державин с верными людьми едва унёс ноги. Погоню за ним Емелька возглавил лично, так что они видели друг друга, но старались не сближаться, чтобы не получить пулю.

Надежду на передышку он надеялся получить в Малыковке, но новости по возвращении туда были ужасны. Малыковского казначея Тишина, бывшего правой рукой Гавриила Романовича, повесили вместе с супругой. Женщину перед тем изнасиловали, а детишкам супругов разбили головы. Державин был в бешенстве. Половину мужского населения села, которая приняла участие в мятеже, велел выпороть, а насильников и убийц приговорил к смерти. В присутствии местного духовенства их обрядили в саваны. Звонили колокола, преступники с зажжёнными свечами шли к месту казни. Тишина стояла страшная. Палачами назначены были те, чья вина была меньше. Державин произнёс речь, напомнив о присяге государыне, народ упал на колени, признавая свою вину. Свинцовая тяжесть легла на душу Гавриила Романовича, много раз проклявшего то мгновение, когда решил ввязаться в эту историю. Гражданская война легко затягивает, но ничего не даёт, кроме боли.

* * *

Сразу после этих событий Державин создал отряд из 25 гусар и нескольких сот ополченцев. Отправившись в степь, они сумели нагнать и разгромить киргизское войско, освободив более восьмисот немецких колонистов и более семисот русских поселенцев. Отбили также их скот и имущество.

По усмирении бунта началось традиционное награждение непричастных и наказание невиновных. В Саратове Гавриил Романович узнал, что главнокомандующий граф Панин рвёт и мечет в его адрес, договорившись до того, что хочет повесить Державина вместе с Пугачёвым.

«Ежели я виноват, то от гнева царского нигде уйти не могу», – пожал плечами Державин. Панин спросил, видел ли Гавриил Романович Пугачёва. «Да, на коне под Петровском».

Граф велел привести недавно схваченного Емельку. Это было издёвкой, мол, сколько ты на него охотился, а он тут, у меня. На следующий день Державин смиренно выслушал все обвинения в свой адрес и спокойно их развеял. Через два года вышел в отставку, поступив на гражданскую службу.

Годы шли, и Гавриил Романович дослужился до статского советника. Уже не полковник по военным меркам, но ещё и не генерал. Ничто не предвещало решительных перемен в его судьбе.

Любовь и слава

Была у Державина одна привычка. Когда становилось совсем невмоготу, запирался где-нибудь, «ел хлеб с водою и марал стихи». Если отчаяние овладевало им особенно сильно, закрывал ставни и сидел в полной темноте. Но в 1778-м Гавриил Романович оказался вдруг словно залит солнцем. В его жизни было множество влюблённостей и лишь одна любовь. Избранницей Державина оказалась молочная сестра Великого князя Павла Петровича – 17-летняя Катенька Бастидон. Она была дочерью португальца, попавшего в опалу за близость к покойному императору Петру, но Гавриила Романовича это не смутило, и вскоре они поженились.

Поэт звал её Пленирой. Кроткая, умная, очень домашняя и весёлая – Екатерина Яковлевна целиком заняла его сердце. Любила вырезать силуэты из бумаги и изобретала много других способов рассмешить Гавриила Романовича, склонного временами к мрачности. Мысли о Боге, о смерти, о смысле существования были привычны для Державина даже в самую радостную пору его жизни. Вот знаменитое:

Где стол был яств, там гроб стоит;

Где пиршеств раздавались лики,

Надгробные там воют клики,

И бледна смерть на всех глядит.

Но подходила жена, клала ладони на плечи – и он улыбался. Екатерине Яковлевне, кажется, и в голову не приходило жаловаться, что муж не делает карьеры, не желая ничем ради этого поступиться. В считанные минуты Державин мог завоевать расположение любого человека, как это случилось с Паниным во времена пугачёвщины. И с такой же лёгкостью он стал – и суток не прошло – врагом графа. Таков был характер этого сильного, упрямого человека. Именно это, как ни странно, вознесло его к славе и высоким должностям, но это и обрушивало Гавриила Романовича раз за разом.

* * *

В 1782 году посвятил он императрице стихотворение «Ода к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице». От всех других од в её честь, от всех восхвалений сильных мира сего в истории литературы эта отличалась как небо от земли. Поэт писал там о том о сём, даже себя не забыл:

А я, проспавши до полудни,

Курю табак и кофе пью;

Преобращая в праздник будни,

Кружу в химерах мысль мою:

То плен от персов похищаю,

То стрелы к туркам обращаю;

То, возмечтав, что я султан,

Вселенну устрашаю взглядом;

То вдруг, прельщаяся нарядом,

Скачу к портному по кафтан.

Похоже на оду? Заодно высмеял многих могущественных людей, включая фаворита государыни князя Григория Потёмкина. О том, чтобы преподнести это государыне, конечно, не было и речи. Наоборот, Державин опасался, что это сделает кто-то другой. Бумаги, где были начертаны строки, спрятал, но один из приятелей выпросил их под страшными клятвами, что никому и никуда. Это «никому и никуда» быстро приобрело много имён, и вскоре слухи дошли до Потёмкина. Князь затребовал так называемую оду, и Державин вынужден был подчиниться. Стал после этого ждать отставки, но месяц шёл за месяцем, а его никто не тревожил. Лишь позже выяснилось, что Потёмкин и не думал обижаться. Хорошо зная государыню, он понял, что в руки ему попала вещь бесценная. Что мог он подарить богатейшей женщине в мире? Например, эти строки:

Мурзам твоим не подражая,

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом;

Не слишком любишь маскарады,

А в клуб не ступишь и ногой;

Храня обычаи, обряды,

Не донкишотствуешь собой…

Или вот ещё: «Как волк овец, людей не давишь». Всё с юмором, совершенно искренне, человечно. Государыня перечитала это едва ли не сотни раз, признавшись подруге Дашковой: «Как дура, плачу». Первое реалистическое произведение в истории русской литературы – одно из первых, написанных обычным русским языком, без малейшей вычурности, – оно поразило её.

Слава настигла Державина в тот момент, когда он обедал у своего начальника – генерал-прокурора Александра Алексеевича Вяземского. Почтальон вручил свёрток с надписью: «Из Оренбурга от Киргизской Царевны мурзе Державину». Гавриил Романович развернул. В пакете была осыпанная бриллиантами табакерка с пятьюстами червонцами. Подал её начальнику, чтобы не возникло подозрение, будто это взятка. Тот рыкнул: «Что за подарки от киргизцев?» Потом догадался, кто отправитель. «Хорошо, братец, вижу и поздравляю», – сказал он язвительно и даже, кажется, с ненавистью. Один из самых могущественных людей в России, Вяземский, таких подарков от государыни не получал никогда, так что было чему завидовать.

Бог

Оду «Бог» задумал Державин во время пасхальной заутрени в Зимнем дворце. Приехав домой, записал:

О Ты, пространством бесконечный,

Живый в движеньи вещества,

Теченьем времени предвечный,

Без лиц, в трёх лицах Божества!

Дух, всюду сущий и единый…

В этот момент силы оставили Гавриила Романовича. Недостоин. Четыре года он готовился к восхождению, после чего сказал жене, что хочет посетить белорусское имение, подаренное царицей за какие-то заслуги. Доехал лишь до Нарвы, поселившись в каморке у престарелой немки. То сидел в темноте, то зажигал свечи и начинал писать:

Ты цепь существ в Себе вмещаешь,

Её содержишь и живишь;

Конец с началом сопрягаешь

И смертию живот даришь.

Как искры сыплются, стремятся,

Так солнцы от Тебя родятся;

Как в мразный, ясный день зимой

Пылинки инея сверкают,

Вратятся, зыблются, сияют, –

Так звёзды в безднах под Тобой.

«Пылинки инея сверкают. Обитателям токмо Севера сия великолепная картина ясно бывает видима по зимам в ясный день, в большие морозы», – пояснял он картины своей песни о Боге.

А я перед Тобой – ничто.

Ничто! Но Ты во мне сияешь.

Так изложил он свою заветную мысль о ничтожестве и о величии человека – пустом, не нужном никому, даже себе, пока не наполнит его сердце Бог. Десять строф начертаны на бумаге, нет лишь последней, но в этот момент силы вновь оставляют Державина. Неужели снова ждать четыре года, а может, десять? А если эта немота навсегда? Опечаленный Державин засыпает, а перед рассветом видит во сне, «что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле, воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет».

Он поднялся и заплакал, ничего не видя перед собой из-за слёз, на ощупь записал последнюю строфу:

Неизъяснимый, непостижный!

Я знаю, что души моей

Воображении бессильны

И тени начертать твоей;

Но если славословить должно,

То слабым смертным невозможно

Тебя ничем иным почтить,

Как им к Тебе лишь возвышаться,

В безмерной разности теряться

И благодарны слёзы лить.

Пройдёт немного времени, и ода будет напечатана, произведёт на современников ошеломляющие впечатление. В тот развратный век, ищущий мятежа, это был словно глоток воздуха. Всего через несколько лет заполыхает Франция, убивая верных Господу. Чёрный огонь перекинется на соседние страны, оскверняя их одну за другой, но будет остановлен людьми, которым матери в детстве читали:

Ты цепь существ в Себе вмещаешь,

Её содержишь и живишь;

Конец с началом сопрягаешь

И смертию живот даришь.

Державин вышел из дома в серое утро, понимая, что ничего выше этого ему уже не создать. На востоке медленно поднималось солнце.

Государственный муж

В том же году Державин лишится матери, добрейшей Фёклы Андреевны, страдая, что так редко её навещал, и будет назначен губернатором в Петрозаводск.

Царица тогда задумала эксперимент, разделив на наместничества, но не упразднив шестнадцать российских губерний. В результате возникла чехарда, когда над малыми губернаторами-наместниками оказались бо́льшие, причём нередко живущие в том же городе. Разделить полномочия, избежать конфликтов было невозможно, тем более что начальником Гавриила Романовича оказался Тимофей Тутолмин, такой же энтузиаст, полный различных замыслов. Распря их порой принимала анекдотический характер. Так, однажды один из подчинённых Державина отправился погулять по Петрозаводску с ручным медвежонком. Заглянув в суд, объявил чиновникам о прибытии нового члена, Михайлы Ивановича Медведева, и вскоре вся империя о том судачила, а старый враг Державина, Вяземский, и вовсе кричал с кафедры Сената: «Вот, милостивцы, как действует наш умница стихотворец: он делает медведей председателями!»

В наказание Тутломин отправил Гавриила Романовича открывать новый город Кемь, существовавший в тот момент лишь в воображении. Путь лежал через леса, дикую местность, где много было скал, болот, светлых рек и обильных рыбой озёр. Путешествие доставило Державину большое удовольствие, особенно вид водопада Кивач. Лучший биограф Державина Владислав Ходасевич писал:

«Зажатый в ущелье, меж чёрных отвесных скал, Кивач тремя хаотическими уступами падает на четвёртый, откуда всем изобилием своих вод низвергается ещё раз с восьмисаженной высоты… Державин велел на вершине срубить сосну и бросить её в водопад. Через несколько минут выплыли из жерла одни обломки и щепы. Державин ушёл от Кивача потрясённый».

Впоследствии он вспомнил эту картину, когда писал стихотворение на смерть друга князя Григория Потёмкина, которое так и назвал: «Водопад». Этим впечатлением и закончилось его первое губернаторство.

* * *

Второе губернаторство, в Тамбове, почти полностью его повторило. Вновь бо́льший губернатор в одном с ним городе, вновь война. Добавилась, правда, клевета со стороны взяточников и нечистых на руку купцов. Да и успел много больше. Добился исправности в сборе податей и недоимок, прокладывал дороги и строил мосты, положил начало сиротскому дому, богадельне, больнице…

И всё равно государыня вынуждена была его из Тамбова забрать, посмеиваясь, мол, какой же ты, Гавриил Романович, неуживчивый. К опале это не привело, наоборот, он был назначен секретарём государыни, точнее, возглавил всё ведомство, занимавшееся её делами. На этом месте он мог стать вторым человеком в империи после царицы, но Державин оставался верен себе. «Чем выше стоял человек, – писал Ходасевич, – тем взыскательней был Державин, тем менее соглашался ему прощать. К императрице он был беспощаден… Высокий, жилистый, узколицый, шагом солдатским, а не придворным, проходил он по залам в её причудливые покои». Начинал докладывать об очередных безобразиях в государстве.

«Удивляюсь, как такая стужа вам гортань не захватит», – могла заметить на это императрица, не сильно-то и желая, чтобы он оберегал её от плутов и казнокрадов.

Она и без него знала о них достаточно, понимая также, что человеческой породы исправить не может даже Сам Господь Бог. Однажды он накричал на неё и, схватив за конец мантильи, резко дёрнул на себя. Государыня позвонила, вызвав Попова, бывшего потёмкинского секретаря, попросив: «Побудь здесь, Василий Степанович, а то этот господин много даёт воли рукам своим».

Она любила Державина, но этот верный рыцарь был положительно невыносим. «Поди вон!» – кричала государыня, а на другой день просила прощения, пока, наконец, не устала от него.

Однажды в задумчивости начертал он себе эпитафию:

Здесь лежит Державин,

который поддерживал правосудие;

но, подавленный неправдою,

пал, защищая законы.

Это вполне характеризует безнадёжность его усилий. Он был по-настоящему одарённым управителем. Довольно сказать, что, ни разу не получив взятки, смог стать весьма богатым человеком, прекрасно устраивая свои дела. Но в государстве он был не хозяин, да и императрица тоже мало что могла. Вокруг такие были хищники, что любого могли схарчить в один присест. Приходилось лавировать, а Гавриил Романович этого не умел.

* * *

В 1794-м не стало Екатерины Яковлевны, которая умирала так же, как жила: до последнего мгновения продолжая хлопотать за кого угодно, только не за себя. Ей было всего тридцать три года.

Новой супругой его стала Дарья Алексеевна Дьякова – женщина хорошая, но заурядная, погонявшая супруга в искании наград и должностей, в чём поддерживала её многочисленная родня. Но так как Роман Гавриилович был не тем человеком, которым можно было помыкать, воцарилось некое равновесие.

Смерть государыни стала новым ударом. С императором Павлом отношения сложились трагикомично. После первой встречи Державин выбежал из залы, разгневанный и смущённый, громко объявив: «Ждите, будет от этого… толк». Павел и уважал его за честность и государственный ум, и на дух не выносил, так как характеры у обоих были кремень – искры так и сыпались. Гавриил Романович вразумлял царя в таком духе:

Престола хищнику, тирану

Прилично устрашать врагов,

Но Богом на престол венчанну

Любить их должно, как сынов.

После этой оды весь Петербург ждал если не казни, то опалы Державина. Знакомые стали не просто избегать Гавриила Романовича. Осип Козодавлев, ближайший приятель Державина на протяжении десятилетий, увидев его в театре, побледнел и бросился бежать. Как громом всех поразило вдруг известие, что за эту оду царь наградил поэта осыпанной бриллиантами табакеркой и назначил его президентом Коммерц-коллегии – что-то вроде Министерства торговли. Всё-таки общего в них было больше.

Конец эпохи

Те, кого он любил, продолжали уходить один за другим, опустошая душу. Особенно болезненно пережил Гавриил Романович смерть Суворова, с которым они были ближе братьев.

«Какую же ты мне напишешь эпитафию?» – спросил однажды Александр Васильевич. «По-моему, много слов не нужно, – ответил Державин. – Довольно сказать: здесь лежит Суворов».

Так потом и сделали.

Вершины карьеры Державин достиг после гибели императора Павла, получив назначение министром юстиции. Продержался, как всегда, недолго. Его гневные слова в Сенате: «Сенат благоволит давать откупщикам миллионы, а народу ничего!» – сделали его врагом большинства сановников. Отпор дворянам, наседавшим на императора Александра с безумным требованием – позволить им служить или не служить по своей охоте, – принёс новых противников. Царь, желавший быть популярным, начал воспринимать Гавриила Романовича как колоду на ногах. Наконец произошёл разрыв.

«Ты очень ревностно служишь», – упрекнул государь Державина. «А когда так, государь, – отвечал тот, – то я иначе служить не могу. Простите». – «Оставайся в Совете и Сенате». – «Мне нечего там делать».

Он прожил после этого ещё тринадцать лет, успев застать начало восхождения Пушкина и «в гроб сходя, благословить» его. Жил в своём имении Званка, продолжая писать стихи, как всегда, превосходные. Вот обозревает он стол и видит разных блюд цветник, поставленный узором:

Багряна ветчина,

зелены щи с желтком,

Румяно-жёлт пирог,

сыр белый, раки красны,

Что смоль, янтарь –

икра, и с голубым пером

Там щука пёстрая – прекрасны!

Так протекала его мирная старость, но вечные вопросы не отступали. За несколько дней до смерти он начнёт последнее своё стихотворение:

Река времён в своём стремленье

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остаётся

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрётся

И общей не уйдёт судьбы!

Закончить не успел. «Бог было первое слово, – писал Ходасевич, – произнесённое им в младенчестве – ещё без мысли, без разумения. О Боге была его последняя мысль, для которой он уже не успел найти слов».

Гроб несли ночью на руках, спускаясь с горы. Шли к реке, к Волхову, с которого началась русская история, и что-то негромко пели. Установив его на лодку, отплыли среди звёзд, отражавшихся в воде. По словам биографа, «ночь была так тиха, что свечи горели во всё время плавания». Двигались к Хутынской обители, где поэт завещал себя погрести. Во время Великой Отечественной войны монастырь был разрушен, но восстановлен в 1993-м одним из первых в стране. Никому не требовалось объяснять, почему это нужно сделать, напоминать, кто такой Державин.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска