Вестник цветущих народов

Философ Константин Леонтьев: память и пророчества

В нынешнем году исполнилось 200 лет знаменитой формуле «Православие. Самодержавие. Народность», впервые прозвучавшей из уст министра народного просвещения графа Уварова в 1818 году в Санкт-Петербурге, на торжественном собрании Главного педагогического института. Как позже отмечали, этот триединый идеал «восстановил в русском сознании тот духовный смысл, который закладывался в существование Российского царства ещё в XVI веке, и восстановил духовную связь России с собственным прошлым, утерянным было в XVIII столетии». Мыслители России по-своему развивали эту «формулу». Владимир Сергеевич Соловьёв призывал восстановить этот образ на земле и таким образом воплотить «русскую идею». Правда, на место «народности» он подставлял понятие «общество». Другой философ, Константин Николаевич Леонтьев, напротив, акцентировал на понятии «народности».

Константин Николаевич Леонтьев

Ровно 150 лет, как из-под его пера вышла статья «Грамотность и народность» с ещё одной чеканной формулой: «Тот народ наилучше служит и всемирной цивилизации, который своё национальное доводит до высших пределов развития».

Народность и православие – тема беседы нашего корреспондента с доктором философских наук, академиком РАО, профессором Санкт-Петербургского университета Александром Аркадьевичем Корольковым, чья книга о К.Н. Леонтьеве была в России первой после долгих лет забвения русского мыслителя.

 Открытие Леонтьева

В домашнем рабочем кабинете Александра Аркадьевича много книг и икон. Заметив мой интерес к статуэтке русского витязя, хозяин пояснил:

– Это святой князь Александр Невский. Вручили вместе с одноимённой литературной премией.

– За книги о Леонтьеве?

Александр Аркадьевич Корольков. Его книга о К.Н. Леонтьеве была в России первой после долгих лет забвения русского мыслителя

– Да… Такая тяжеленная – не поднять. Бронза. Для первой премии была позолоченная скульптура Александра Невского, для второй – посеребрённая, а мне досталась бронза. Считаю, самый подходящий материал для скульптуры.

Александр Аркадьевич смеётся, а я замечаю, что всё же награда эта учёному дорога. Он подтверждает:

– Я же Александр, сами понимаете… Вообще всё удивительно складывается – рано или поздно то, к чему стремишься, приходит. Однажды был у меня в гостях архиепископ Константин, ныне митрополит Петрозаводский. Он уезжает на новое место служения, прощаемся у дверей – и вдруг выясняется, что в руках он держит частицу мощей святого благоверного Александра Невского, которую ему дали для храма, посвящённого Александру Невскому. Так что, к радости моей, частица мощей небесного покровителя побывала у меня дома. Хотя к интервью это не относится. Вы ведь о Леонтьеве будете спрашивать?..

– В начале 90-х годов довелось мне участвовать в открытой полемике с одним коми интеллигентом, ратовавшим за возвращение своего народа к языческим корням. И вот в газете «Вечерний Сыктывкар», где полемика публиковалась, привёл я одно парадоксальное высказывание Константина Леонтьева. Рассуждая о национально-освободительном движении греков, он предрекал, что борьба эта приведёт к противоположному результату – не к возвращению к национальным корням, а к европеизации, стиранию всего национального. И мой оппонент как бы подтвердил это – этакий прозападный либерал…

– Здесь ничего парадоксального я не вижу. К тому, первоначальному, язычеству, которое скрепляло национальное, возврата уже нет, оно растворилось в христианстве, которое стало новой скрепой для национального. И если отвергать вот эту новую скрепу, то отвергается и национальное. Вообще же Леонтьев сформулировал очень точный термин – «племенной национализм». Он был против всякого превозношения племенной общности – именно племенной, связанной с чистой кровью, с единством по этническому признаку. И в то же время он всячески отстаивал своеобразие национальных культур. А религия для него была ядром культуры, в отличие от многих, которые считают, что культура может существовать сама по себе.

– Вы в какие годы начали интересоваться наследием Леонтьева?

– В 70-е годы, причём без всякой надежды быть опубликованным. Считалось, что Леонтьев – один из самых реакционных мыслителей и вообще не достоин упоминания. Ведь ко всем революциям он относился отрицательно. А получилось как? От философского факультета Ленинградского университета направили меня на стажировку в Гамбург. Там, читая зарубежную литературу, удивился: почему Леонтьев фигурирует рядом с Достоевским, Толстым, Владимиром Соловьёвым, а у нас о нём ничего не известно? Почему имя его не упоминали в курсе истории русской философии? И я решил: в 91-м будет круглая дата, столетие его смерти, почему бы статью куда-нибудь о нём не написать? К юбилею-то должны пропустить через цензуру. Стал готовить материалы – и тут такое открылось… целая книга получалась! Да такая, которую вряд ли напечатают, даже в юбилейный год.

И вот наступил 1991 год. В январе мы с группой студентов поехали в Калугу, на родину Леонтьева, – там проводилась конференция его памяти. И что интересно – эту первую конференцию организовал местный обком КПСС. Собралось не так уж много специалистов, философов и литературоведов, способных всерьёз говорить о жизни и творчестве Константина Леонтьева – он ведь был в забвении. Но эта конференция сняла препятствия для издания моей книги «Пророчества Константина Леонтьева». Она вышла в том же 91-м году, причём была первой у «Издательства Санкт-Петербургского университета», до этого университет назывался Ленинградским.

– То есть книга о Леонтьеве как бы открыла новую эпоху?

– Так совпало. Но новая эпоха, как вы говорите, она же не состоялась. То, что коммунисты одобрили интерес к Леонтьеву, давало надежду. В конце советской власти страна шла в сторону возвращения национального исторического бытия – и жизнь могла наладиться без всех тех потрясений, которые случились в 90-е. Не получилось. Между тем обращение многих наших русских людей к Леонтьеву сыграло свою роль. Позже в одной из книг я так сформулировал: «Духовное становление мыслителей конца ХХ столетия не случайно началось с изучения творческого наследия такого русского мыслителя прошлого, который и личной судьбой, и пророчествами, и способом философствования оказался близок новому поколению думающих людей, стремящихся понять изломанную судьбу России, законы деформации культуры, коллизии прогресса и противоречия демократических свобод».

– То есть он и личной судьбой близок нашим современникам?

– Леонтьев от язычества пришёл к православию, принял монашеский постриг в Оптиной пустыни и умер иноком Троице-Сергиевой лавры. Думаю, в истории XIX века не найдётся другой судьбы, которая была бы столь созвучна нашей современности. Удивляюсь, что до сих пор о нём не сняли фильм. Хотя нынешние кинематографисты, боюсь, всё опошлят, описывая его молодость. Он ведь был тогда человеком весьма чувственным, жил очень бурно, погрузившись в многоцветье Востока, где служил дипломатом. И характер показать его сложно. Чего стоит одна сцена: на острове Крит прямо в канцелярии консульства Франции он ударил хлыстом зарвавшегося французского консула. Тут могли бы припомнить самодурство его деда, который однажды за какую-то обиду бросился с обнажённой саблей на губернатора. И несерьёзность его отца – человека, кстати, маловерующего. Когда маленький Костя впервые шёл в храм исповедоваться, отец противился этому и произнёс, хохоча, что поп за грехи верхом на людях кругом комнаты ездит.

Но при этом можно вспомнить и его мать, Феодосию Петровну, которую он любил больше отца. Именно она в детстве первый раз привезла его в Оптину пустынь. Мальчик тогда сказал пророческое: «Вы меня больше сюда не возите, а то я непременно тут останусь». От Феодосии Петровны, которая происходила из старинного дворянского рода Карабановых, Леонтьев получил понятия о благородстве и справедливости. И тот удар хлыстом французского консула был неспроста, а из-за оскорбительного отзыва о России. Во всяком случае, начальство не разжаловало 33-летнего дипломата, а перевело исполняющим обязанности консула в Адрианополь.

Россия на переломе

– Чем близки вам лично идеи Леонтьева?

– Он всей душой болел за сохранение национального своеобразия русского народа, его неповторимых характеров, глубины народной жизни. Многое из этого мы уже потеряли.

– Знаю, что вы родом с Алтая. Корольков – алтайская фамилия?

– Нет, казачья. На Дону была станица Константиновская, ныне город, где и сейчас полно Корольковых. Оттуда родом, кстати, Сергей Григорьевич Корольков, первый иллюстратор Шолохова, который эмигрировал за рубеж. Его иллюстрации к «Тихому Дону» – настоящая классика, после него Григория Мелехова и других героев романа изображали, в том числе и в фильмах, именно так.

Прошу Александра Аркадьевича показать фото его предков-казаков. На снимке прадед Григорий Григорьевич Корольков с большой окладистой бородой и рядом ещё три бородача: сыновья Семён, Фёдор и Иван – дед профессора философии.

– Когда они пришли с Дона на Алтай, то поселились в хорошем месте, занялись пчеловодством, скотом, постепенно торговлю какую-то развернули. Детей у них было много, так что расселились по всему Алтаю – даже в Сростках, на родине Шукшина, у меня родственники. Позже узнал, что в юности Шукшин был влюблён в мою троюродную сестру по линии бабушки.

Деды наши жили основательно, а после революции всё пошло на слом. Отца моего судьба кидала с места на место, и я родился за три месяца до начала войны на крохотной железнодорожной станции Баюново, что между Бийском и Барнаулом. Сюда на погрузку везли разную продукцию из соседних совхозов, в которых работало много ссыльных. Ещё через нашу станцию постоянно везли заключённых – к каждому составу был прицеплен вагон с зарешечёнными окнами. Помню, как мы мальчишками бегали смотреть на «врагов народа». Хотя таковыми я их не считал, поскольку слышал разговоры в семье о том, что людей несправедливо сажают. Мой отец ведь тоже попал под этот молох.

В 1937 году мой отец был директором детдома в большом алтайском селе Малахово. И вот арестовали одного из его учителей, Юрченко, и вскорости расстреляли как контрреволюционера. Спустя время донос пришёл и на моего отца – от его бывшего ученика, молодого учителя Ледникова, возжелавшего директорской должности. В ноябре отца забрали, присудив 10 лет лагерей и 5 лет поражения в правах. Отправили на край света, на КВЖД что-то там строить. Но в 39-м году «врагом народа» оказался сам Ежов, нарком внутренних дел, его расстреляли, а заключённым – не всем, конечно, – дали амнистию. И вот мой брат Володя сидит на уроке, который ведёт Ледников. Тут заглядывает в дверь техничка: «Вовка Корольков, твой отец вернулся из тюрьмы». Ледников побледнел как полотно и сел на стул – ноги не держали. Он ведь думал, что засадил директора навсегда. Но отец мой в детдоме не остался, воспользовавшись приглашением друга переехать за пять километров в село Полковниково. Друг был тоже учителем в этом детдоме, но, увидев, что сначала посадили Юрченко, затем моего отца, предпочёл бежать оттуда. И слава Богу. В противном случае вряд ли Герман Титов стал бы космонавтом, имея отца «врага народа».

– Так это был его отец?

– Да, Степан Павлович Титов, замечательный человек и учитель. В школе они с отцом руководили струнным ансамблем.

Пред ликом Божьим

– Леонтьев писал, что нужно «подморозить» Россию. И некоторые полагают, что это и произошло: мол, революция стала для России очистительной в духовном плане – вымыла из неё всё мещанское, либеральное. Ведь даже в Церкви произошло какое-то очищение – обновленцы отпали от неё как плевела.

– Упаси Бог. Из более чем ста дореволюционных епископов к 1937 году у нас осталось всего три. Это не очищение, а чекистская чистка. Леонтьев же имел в виду совсем другое…

Для чего Леонтьев призывал «подморозить Россию»? Чтобы сохранить русское своеобразие. Он был противником всякого рода переворотов, которые ломают духовную жизнь России, и считал, что революция приведёт к ещё худшей форме эгалитаризма – форме уравнительности. Его-то позиция состояла в том, что должно быть у любого народа цветение, а цветение возможно только в сословном обществе, где есть купечество, аристократия, крестьяне. И крестьянство должно быть крепким. И писатели должны быть крепкими, а не усреднённые, как сейчас. И правители должны быть крепкими. Позиция Леонтьева, конечно, очень нестандартная. Для него турок, например, сохранивший национальные особенности – даже внешне, нося феску и сохраняя традиции, – был гораздо культурнее, чем швейцарец, усреднённый европеец.

– А как же христианское «нет ни эллина, ни иудея»? Не слишком ли Леонтьев упирал на национальное?

– Слова апостола Павла нельзя толковать в уравнительном духе – мол, раз нет эллина и иудея, то, значит, есть единое какое-то человечество и не должно быть никаких национальных проявлений, в Церкви в том числе. То, что все мы должны быть людьми, не уничтожает того, что мы всё-таки остаёмся русскими людьми. Да и вообще нужно быть точными и эту формулу «нет ни эллина, ни иудея» продолжить дальше…

– Нет ни женщины, ни мужчины.

– Это апостол сказал в послании к Галатам, а в к Колоссянам звучит так: «…нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но всё и во всём Христос… Более же всего [облекитесь] в любовь, которая есть совокупность совершенства» (Кол. 3, 10-14). То есть апостол говорит исключительно о духовном, о христианской любви. Более того, «нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3, 28) – и это уже напрямую о душе отдельного человека, которая создана по образу Божию. При чём здесь национальность? Творец сотворил Адама, затем Еву, заповедовал им плодиться и размножаться – и человечество развивалось во всём своём многообразии, являя новые народы с национальными особенностями. То есть происходило то «цветение», о котором писал Леонтьев. Но при этом душа каждого человека единична и уникальна. Вот в ней-то и «нет ни эллина, ни иудея».

Русское православие имеет свои особенности, но это не является препятствием к тому, чтобы вселенское православие было едино. Для чего мы едем на Афон, участвуем в службах греческих монахов? Хотя поют они на восточный манер и несколько по-другому у них идёт служба. Леонтьев писал, что любой человек, любой народ должен оставаться со своим лицом перед ликом Божьим.

Он не был богословом, но многое интуитивно понимал. Национальное проявление веры для него – это всё равно что личностное проявление творчества, например. Наши религиозные философы Лев Карсавин и Николай Трубецой писали о народе как о симфонической личности. А у личности всё индивидуально – и в вере, и в культуре. При этом личностное, национальное не противоречит универсальному.

Сбывшиеся пророчества

– Первую книгу вы назвали «Пророчества Константина Леонтьева». Они уже подтвердились?

– Судите сами. Одно из его прозрений касается прогресса. Он видел, что идея прогресса поселится не только в головах учёных и революционеров, но и проникнет в массовое сознание, станет доминирующей. И разве этого не произошло? Сейчас быть противником прогресса – это противопоставить себя всему обществу. При этом в обществе есть целая палитра понимания прогресса: кто-то видит впереди плоды социального прогресса, некое демократическое устройство, другой – развитие науки и техники, которые улучшат условия жизни. Ну как против этого пойдёшь? Консерватор – это же теперь ругательство.

А Леонтьев был консерватором активным, причём создал оригинальную теорию антипрогресса. Звучит пугающе, но какой именно прогресс Леонтьев презирал? Тот, что лишает жизнь многоцветия, усредняет вкусы и потребности, однообразит существование. И разве это не происходило в ХХ веке, причём по обе стороны разделённого мира – и в капиталистических странах, и в социалистических? Массовая культура оказалась глобальной силой, подмявшей под себя весь мир. Философ Николай Бердяев так передал эту тревогу Леонтьева: «В жажде равенства, охватившей мир, он почуял и пытался раскрыть дух антихриста, дух смерти и небытия… понял роковой переход “культуры” в “цивилизацию”».

Интуиции Леонтьева опережали время. Философы и математики до сих пор спорят в области системных исследований, а Леонтьев походя бросает такое определение организации: «Организация ведь выражается разнообразием в единстве». Ещё он сделал такой системный вывод: «Органическая природа живёт разнообразием, антагонизмом и борьбой; она в этом антагонизме обретает единство и гармонию, а не в плоском унисоне». Он подметил некие законы системной эволюции, писал, что стремительное поступательное движение имеет своим результатом рассогласованность целостности системы и её гибель. И разве это не происходило в ХХ веке с целыми государствами и национальными культурами?

Здесь можно много говорить о его гипотезе триединого процесса и вторичного упрощения – того, что лежит в сердцевине его понимания истории. Но вот что важно – он не был доктринёром: касаясь духовной сферы, он уже не хочет примириться с утверждаемой им же самим схемой, где всякая система вынужденно гибнет, пройдя через вторичное смесительное упрощение. Вслед за скептицизмом и реализмом не наступает небытие философии, напротив, следует её возрождение – переход к поискам Бога, высших идеалов. И разве не совершилось это его прозрение в наше время, после десятилетий атеизма?

– Насколько Леонтьева сейчас знают и понимают?

– Его и при жизни невысоко ставили как философа. По просьбе Розанова авторитетный философ Владимир Соловьёв написал статью о Леонтьеве для «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона» и дал такую характеристику: «Публицист и повествователь, оригинальный и талантливый проповедник крайне консервативных взглядов». Даже Василий Васильевич Розанов, вообще-то очень чуткий человек, недооценивал Леонтьева, хотя понимал его горечь и замечательно передал его опасения: «Все люди стали подобны друг другу; все государства имеют приблизительно одну конституцию; они все одинаково воюют и управляются. Во всех городах всё та же индустрия и однообразный быт… Нет более одиноких вершин в философии и науке. Стили смешались… Удушливая атмосфера коротких желаний и коротких мыслей носится над всем этим».

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий