Афонские раздумья

Фрагменты из книги архимандрита Лазаря (Абашидзе)

«Мучение любви» (2005 г.)


Архимандрит Лазарь Абашидз. Фото: drevo-info.ru

17 августа скончался архимандрит Лазарь (Абашидзе), духовный писатель, миссионер, иконописец, клирик Грузинской Православной Церкви. Он родился 25 августа 1939 года в Абхазии. Подвизался в монастыре Бетания – первом мужском монастыре в Грузии, который разрешили открыть в советское время (в 1978 г.); Бетании, где он был игуменом до 1997 г., о. Лазарь посвятил одну из своих книг – «Бетания – “Дом бедности”». Архимандрит неоднократно выступал со словом обличения духовных пороков, наиболее часто встречающихся на пути современного человека, таких как оккультизм, обличал экуменизм, в 1997 году подписал послание Католикосу-Патриарху Илие II с требованием выйти из Всемирного совета Церквей, на некоторое время даже прекратил поминовение Патриарха, но по совету о. Иоанна (Крестьянкина) возобновил его.


Афонский Иверский монастырь. Фото: chudesamag.ru

Сентябрь 1993 года. Вот уже две недели, как мы на Святом Афоне! Но всё ещё не можем это сообразить и охватить чувством, где мы оказались. Живём сейчас в Ивероне. К нам здесь относятся крайне доброжелательно и участливо. По временам бывает даже слишком как-то хорошо, так что боишься, ждёшь чего-то неприятного (ведь мы уже привыкли, что вслед за хорошим всегда вскоре находит немалая скорбь). И теперь, конечно, бесы не дремлют и стараются омрачить, как только могут, наше мирное здесь пребывание, изнутри наводят разные сомнения и непонятную тоску, но, по милости Божией, пока немного успевают. Уже говорили с некоторыми опытными монахами на Святой Горе – с герондами, как здесь зовут духовников, игуменов, старцев, пытались объяснить им хоть несколько наши монастырские проблемы в Грузии, просили советов. Все как один говорят, что необходимо приехать на Афон на год-два поучиться, непосредственно, вплотную прикоснуться к древней монашеской культуре, здесь сохранившейся более, чем где бы то ни было.

Настроение у нас колеблется – то категорически не хочется уезжать отсюда домой, то вдруг поднимается какое-то уныние, скорее зависть к афонцам, чувство полного своего ничтожества и обречённости на самое жалкое прозябание. Всё наше там, на родине, «монашество» видится таким жалким, уродливым, какой-то безжизненной пародией на монашество. Раньше нам казалось, что ничего возвышенно красивого в духовном отношении уже и быть не может в наше время, а тут вдруг видишь стройный хор, торжественно шествующий лик отцов, в единодушном строгом порядке с мужественными лицами, бравой походкой, бодрым шагом идущих к небу. А там мы как будто валяемся, точно с похмелья, бредим, бормочем что-то невнятное; так и не можем одолеть тот дурман, которым опьянил нас мир и продолжает пьянить. Тогда от этого унылого сознания обречённости на «жалкое прозябание» рождается безотчётное чувство раздражения и капризное, озлобленное желание скорее уехать с Афона, ничего не видеть, не знать, завалиться опять в свою «берлогу» и, ничего не ведая, как-нибудь тихо-тихо «прозябать», влачить так или эдак своё убогое существование. Здесь мы ходим все «с поджатыми хвостами» – так «деревенщина», попавшая в первый раз в «красную» столицу, стыдится своей неуклюжести и неграмотности, но стесняется как-либо обнаружить это. Оттого много уделяем глупого внимания тому, как нас здесь принимают, как на нас смотрят, как к нам относятся. Если нам улыбаются, проявляют заботливость, настроение сразу поднимается; чуть только покажется, что смотрят косо, как уже и настроение портится, и хочется бежать отсюда. В общем, как больные капризные дети.

* * *

Многое – и очень многое! – здесь замечательно. Но пока видим только наружное: до внутренней, сокровенной жизни Афона так просто не доберёшься. Также немало препятствует знакомству с монахами незнание греческого языка (по-английски здесь говорят весьма немногие).

Есть какая-то особенная приятность в том, что литургия совершается ночью в крошечных церковках, к которым иной раз надо долго идти за провожатым по длинным лабиринтам в полумраке коридоров со свечой и потом вдруг прийти в маленький уютный красивый храм и молиться, удобно прячась в стасидии, в обществе немногих братий в тихой и благоговейной обстановке. Это напоминает древние времена Церкви, когда христиане по ночам молились в тёмных катакомбах.

Ещё не начало светать, а все уже намоленные, причастившиеся Святых Таин, до глубин сердечных напитанные хвалою Богу, славословием, святыми чувствами. Мир суетного человечества – «грешно-дольний» – ещё только «протирает глаза» спросонья, а мир святогорский уже идёт на небольшой отдых после долгого горячего и плодотворного труда, возвращается по ночным монастырским коридорам в свои кельи, как воины с кровопролитного боя, неся драгоценные трофеи и венцы победителей.

* * *

Надо заметить, что греки говорят Иисусову молитву кратко, из пяти слов, и звучит она на греческом очень лаконично, произносится легко и быстро: «Кирие, Иису Христе, елейсон ме». Вообще заметно, что греческий язык очень звучный и легко, ясно произносимый в связи с тем, что у греков гласные и согласные звуки чётко чередуются. Если в соединении слов оказывается подряд два гласных, то один из них чаще всего выпадает, а два согласных или гласные внутри слова часто объединяются в один звук, несколько слов связываются за счёт перестановки ударения. Благодаря этому слова читаются легко и звучат ясно. Поэтому, видимо, и выпевать их легко, и в пении слова хорошо слышны. Те же самые тропари или стихиры на грузинском языке произносятся в два раза дольше, и язык утруждается гораздо более. Греки ни за что не смогли бы выговорить некоторые грузинские слова, такие как «мрцамс», «всткват», «вгрзноб», «вгзрдис» и тому подобные.

Иисусову молитву совершают вначале с глубокими земными поклонами, затем с поясными и с крестным знамением. Замечу, что в храме монахи не любят особенно выказывать свою ревность: поклоны делаются как бы небрежно, быстро, неглубоко. Но в кельях не так. Мне не раз приходилось слышать, как над моей комнатой или по соседству кто-либо из братий вслух произносил молитву и делал поклоны – медленно, очень основательно. Вообще очень часто слышится из-за стен, откуда-то издалека, молитва – и вечером, и ночью. Стоит только положить голову на подушку, как через цепочку твёрдых предметов – через пол, постель, даже через подушку, – как по телефону, доносится до слуха чья-то отдалённая молитва, так что мне всегда бывает здесь как-то стыдно за своё нерадение, стыдно засыпать, мягко погружаясь в перину подушки, когда через неё глухо слышится звучание чьей-то горячей беседы с Богом.

* * *

Чтобы научиться понимать икону, нужен немалый опыт, человек должен основательно перестроить свои понятия и своё миросозерцание. Как часто фигура, руки, лик, складки одежды, горы, дома, деревья написаны на иконе совсем неожиданным образом, и как часто те, кто плохо знаком с иконописью, недоумевают: почему всё написано так странно, как будто художник специально отошёл от обычных представлений о красоте и заговорил на языке, на котором не говорит ничто из видимого нами вокруг? Кажется, всё, что написано на иконе, мы узнаём – все эти очертания и контуры отчасти знакомы, но они как-то странно изменены, несут какие-то чувства «не от мира сего»…

Говорят: «Разве нельзя было бы всё это написать красиво, правильно, как в жизни?» И действительно, в поздние века стали писать вместо икон картины, где лики святых выписывались с дотошным натурализмом, где всегда старались выделить телесную (именно – плотскую, вещественную) красоту, подчёркивая объёмы, мягкость и плавность телесных форм, фактуру материи, изящность складок одежды. Но молиться перед такими картинами невозможно: они целиком земные, их можно только рассматривать, как иллюстрации, в них нет никакой тайны, для чувства не остаётся никакой двери в иной мир – мир духовный.

* * *

Поражает у греков необыкновенно благоговейное и почтительное отношение к настоятелям и духовным старцам – «герондам». Такое редко где увидишь. Здесь это древнейшая традиция, отголоски древнейшей монашеской культуры, то, что уже многими христианами забыто или вовсе не ведомо. Сам игуменский сан, звание настоятеля вызывают у монахов крайнее уважение, послушание, преклонение. И это чаще всего не лицемерие, не показное, а искреннее чувство. Логически это трудно, да и невозможно, объяснить. Это именно древняя культура Афона.

Если советоваться с греческими отцами, то надо учитывать и то, что они при всей духовности всё-таки не могут до конца понять наше состояние, глубину той трагедии, которую переживает наше поколение, родившееся, выросшее в коммунистической стране, в среде страшно деградировавшей, в ужасающей духовной пустоте, под нажимом самых безумных, злобных идей. Это положение невозможно объяснить словами, изобразить самыми яркими красками. Греческие отцы дают советы, исходя всё-таки по большей части из состояния греческого народа. А греки – даже в миру – очень набожны, очень расположены к вере. Если в городах и воцарился европейский дух, то в деревнях ещё очень сильно православие (а больших городов в Греции мало), так что в общем народ здесь гораздо более религиозный, чем у нас. Многое, что легко применимо к грекам, нам подойдёт с трудом или вообще окажется неприложимым.

Отблеск вечной красоты

Заметно, что каждое место имеет свой чёткий и ярко выраженный «дух»: точно так, как каждый предмет имеет свой неповторимый цвет, свой особенный запах, как всё несёт в себе и свой особенный настрой, свою идею, которая обращена к душе и что-то громко ей проповедует – доброе или злое. И душа довольно сильно воспринимает этот настрой…

И вообще, всё, к чему прикасается человек так или этак, начинает «излучать» его настрой, как бы пропитывается духовной направленностью того, кто это сделал, кто к этому прикоснулся. И это «духовное веяние» пронизывает собой всё, что соприкасается с нами, касается нашей жизни и деятельности: дома, комнаты, самые разные предметы, даже улицы, дороги, засеянные поля, парки, просеки в лесу, каждое срубленное или посаженное дерево – всё, к чему прикасалась рука человека. Ведь когда человек что-то делает, совершает какой-то поступок, он в это время не бывает совершенно «нейтрален», «пуст», чужд всякой идеи, совершенно независим ни от чего – нет! Он обязательно весь подчинён какой-то определённой «философии», определённому мировоззрению, находится под влиянием каких-то идей и понятий, весь пронизан определённым настроем, и его дух устремлён к конкретной цели. Он непременно теперь же предстоит перед «кем-то», на «кого-то» взирает внутренним оком, «кому-то» посвящает каждое своё движение, хотя сам осознанно может этого вовсе не замечать. Поэтому-то и всё, что остаётся после человека, несёт в себе эту «посвящённость», эту духовную направленность.

И вот как часто, только входишь в чей-то дом, как уже чувствуешь какую-то тоску, печаль, даже тревогу, как будто камень ложится на сердце, и хочешь понять, что же так обременило душу, но не можешь найти явную причину; тем более таким духом пронизаны города или селения, и тем более страны. Ничто не проходит бесследно; человек проживает свой срок, и после него остаётся некий духовный след, как бы дух, и долго ещё сохраняется на том месте, где он жил, и люди это замечают, душой чувствуют, но далеко не всегда разум может здесь что-то понять и дать правильную оценку.

Вот к тому же: последний старец Оптиной пустыни, иеромонах Никон (Беляев), в своём дневнике писал, как один казанский архиепископ, отличавшийся высокой духовностью, даже прозорливостью, однажды запретил вкушать за праздничной трапезой прекрасно приготовленную рыбу. Оказалось, повар во время приготовления её повредил палец, выругался по поводу этой рыбы, сказал что-то вроде того: «Будь ты проклята» – или ещё что. И вот архиерей повелел эту рыбу выбросить, несмотря на раскаяние повара. (Запись от 22 марта 1909 года.) Но о проклятии рыбы архиерею было открыто по дару прозорливости – значит, от Самого Духа Святаго ему известилось и то, что рыбу вкушать нельзя! Как это поучительно!

Ещё знаем, что сама одежда, касавшаяся святых (скуфья или пояс, которые они носили), уже приобретала чудодейственную силу, исцеляла болезни телесные и душевные.

И на Афоне тоже был во всём свой особенный настрой, дух, как будто не различимый обонянием, но только духовным чутьём, присущим самой душе, – некий «фимиам», который пронизывал даже самый воздух Святой Горы. Стоило только сойти с корабля на берег, пройти по пристани к первым домикам на набережной, как уже здесь же, среди торговых лавок, разных хозяйственных построек, шумной толпы приезжих, подъезжающих, отходящих машин, сразу почувствовалась какая-то особенная покойность, радость, как-то глубоко задышалось и стало беззаботно на душе. Потом ещё и ещё замечалось, что весь этот приятнейший душе настрой находится везде, он как бы в самой атмосфере Афона: он и в лесу, и у моря, и на пыльных афонских дорогах, и на скалистых тропах, он и в богослужении, и в трапезной, и в кельях, и во дворе монастырском, и за стенами, он и на развалинах среди склонов ущелий, и под старыми оливами в садах… Сначала думалось, что это просто «психологический» момент, что повлияло то или иное обстоятельство, впечатление. Но, пытаясь понять это чувство, останавливаешься на твёрдом убеждении, что это нечто необъяснимое.

Так бывает, когда зайдёшь в дом, где стоит где-то в углу букет жасмина, – сразу чувствуешь аромат, услаждаешься, но не можешь понять, откуда это и что это…

И вот встретилось интересное разъяснение того, что меня поразило на Святой Горе! Пишет один русский паломник в брошюре о Святой Горе (издание 1950 года):

«Прежде всего всем афонским монахам присуща какая-то необыкновенная жизнерадостность, соединённая с неизменным радушием и любезностью. И когда мне пришлось знакомиться с длинным рядом этих милых и навсегда оставшихся в моей памяти людей, то я под конец задумался над вопросом: каким способом учатся они на Афоне этим радушию и любезности? откуда черпают они свою неизменную жизнерадостность, столь дорогую для каждого их собеседника-мирянина, приходящего весьма часто к ним с усталою и разбитою душой? И совсем случайно на этот вопрос просто и открыто ответил один из старых афонских иноков в Андреевском скиту. “Весь Афон – Царствие радости Божией! – сказал он.– Сама Богоматерь разбросала по нему эту радость с высоты небесной. Вот и цветёт теперь повсюду вечным цветом… Радость Божия здесь кругом: и на горах, и в ущельях, и на прекрасных полях, возделываемых братией… Куда ни направишь взор – всё вечно цветёт, красуется и радуется… Как же не стать здесь и самому человеку вечно радостным, если он живёт праведно? Пробудет монах на Афоне год, два, десять лет и впитывает в себя Божию радость от природы, а потом уже и ходит всю жизнь с нею в сердце. Иначе и быть не может! А у кого Божия радость в сердце, разве может он быть злобным и неприветливым с другим человеком? Вот и вся наша афонская школа общения с людьми”».

Но в словах монаха, думаю, только намёк на истинную причину такого духовного настроя афонских насельников. Не в радостотворной природе дело и не в психологическом её воздействии на души, но лучше сказать так: Афон есть чудо Божией Матери, живое и очевидное, и настолько обильна эта благодать, что она ощутима во всём, даже в самом воздухе, даже в природе – в её вечнозелёной листве и всегда цветущих лугах. Это как бы новая радуга, знак радостного примирения с Богом, исполнение ангельского гимна: слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Должно же Царствие Небесное давать знать себя на земле, отражаться хоть слабым отблеском своей вечной красы в нашей земной юдоли! В душах человеческих этот отблеск видим в святых, в различной степени сияет этим светом каждая обитель иноческая, если живёт благодатной жизнью. Но вот как целая страна, хоть и крошечная, как некое малое государство, некое царство – это только на Афоне. Сама Владычица Небесная Своим покровом осеняет эту страну монашескую, ограждает эту «крепость Божию». Последнее прибежище странствующих, скорбящих душ при конце времён!

* * *

Целый месяц, насыщенный столь удивительными вещами и событиями: много молились, всюду видели бесчисленные величайшие святыни и поклонялись им, видели столько древнейших предметов, свидетелей минувшей христианской истории человечества, говорящих о столь многих душах, любивших Господа, посвящавших Ему себя без остатка! Надышались святым воздухом, насмотрелись на святые лица, наслушались священных песнопений, утолили жажду афонским вином, веселящим сердце человека…

Наконец прибыли, уставшие, обессиленные дорогой, в свой такой бедный, такой тихий и скромный монастырь – после воинствующего, торжествующего, поющего гимны Афона, – как в бедную, нищую лачугу, и потекли тихо, однообразно дни, скрашиваемые афонскими воспоминаниями…

Но даст ли увиденное, услышанное новый импульс, стимул углубиться в духовный поиск, оживит ли интерес ко внутренней жизни, пленит ли сердца наши стремлением к той красоте монашеской жизни, которой прекраснейший образ промелькнул перед нами? Породил ли в нас Афон решимость начать жить иначе, раскаяться в нерадении, измениться, затеплил ли благодатный огонёк в душе? Одно дело – увидеть прекрасный сосуд, наполненный святым миром, затем поспешить домой, устроить некоторое подобие того драгоценного сосуда, но совсем иное – испросить у Бога наполнить этот сосуда благодатным миром: дело невозможное без глубокого самоотвержения, без решимости ото всего отречься ради стяжания этого истинного сокровища. Если не так, то «драгоценный сосуд» может незаметно стать вместилищем самых зловонных мастей и наконец с треском расколоться.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →

Оглавление выпуска

1 комментарий

  1. Аноним:

    …Ощущение недостоинства и обречённости на жалкое прозябание, а ещё страха перед тем, возможно ли тогда спасение, испытывалось обыкновенной мирянкой во время служб на Соловках. Видишь монахов, живущих в этих суровых местах, и понимаешь, как ничтожно мало твоё духовное делание, – ответственность за него обостряется.

Добавить комментарий