Каждый вечер, не задолго до заката, она поднималась на крутой холм, нависший над обрывом, и, приставив сложенную лодочкой ладонь к глазам, смотрела неотрывно на змейку дороги, выползающую из леса. Перевалив речной брод, змейка петляла по лугу. Дотянув до подножия Ильинского холма, отворачивала в сторону и, скатившись опять в низину, тянулась к другому холму, по пологим склонам которого карабкались рядами улочек невзрачные домишки Городка к белеющей на вершине громаде Богоявленского собора.

Путник, вышедший из леса, на этой дороге был виден издали. Путь в два десятка вёрст от железнодорожной станции проделывался теперь обычно пешком, без надежды на попутный транспорт: в военную пору и полудохлая кляча, впряжённая в телегу, была в редкость.

Незадолго до революции намеревались проложить через Городок «железку», но не на шутку обеспокоенный таким обстоятельством городской голова шустро созвал на совет местных купчишек: дескать, как бы по причине «прогрессу» не лишиться доходов! Компаньоны прикинули-покумекали, и на тёплом приёме комиссия из путейских инженеров в дарёных караваях «хлеб-соли», к своему изумлению, обнаружила золотые червонцы. Взятки и тогда умели давать и брать. Инженеришки быстро сообразили, что к чему: линию на карте по другому месту прочертили. И остался городок прежним тихим захолустьем. Купчики потом спохватились, что дали маху: бросились было по присутственным местам исправлять промашку, да поздно – поезд ушёл.

Остались от тех незадачливых «отцов города» каменные особняки на центральной площади, отданные Советами под казённые заведения, и устроенные купеческим радением два храма.
Бывшего настоятеля Ильинского храма отца Андрея Щедрина ждала уже немало лет матушка Антонина, выходя каждый вечер на холм над обрывом. Возвращаясь домой из далёкого мордовского лагеря, прийти батюшка мог только этой вьющейся полевой дорогой.

Густели сумерки. Матушка Антонина горестно вздыхала и, кутаясь в полушалок, уходила в домишко на краю погоста. Она шла по тропинке снаружи церковной ограды, а с внутренней стороны по мощёной каменной плиткой дорожке размеренно вышагивал часовой с винтовкой за плечом. Поправив на голове пилотку, солдат кивнул матушке как старой знакомой и приветливо улыбнулся. Зелёный, видать, из недавно призванных; глядя на пожилую попадью, может, свою мать вспомнил.
Это в начале войны караульные сердито окрикивали и пугали, клацая оружейными затворами пытавшихся приблизиться к ограде богомольцев. Белоснежный храм, сверкая крестами на куполах, издали манил, притягивал к себе.
Богоявленский собор в центре Городка постигла страшная участь – летний храм коммуняки-богоборцы развалили взрывом и разобрали на кирпич, а в зимнем, обляпанном снаружи и изнутри кумачовыми полотнищами лозунгов, обустроили «вертеп» – дом культуры.

Дошёл было безжалостный черёд поруганий и до Ильинки. «Чёрный воронок» глухой ночью увёз настоятеля отца Андрея, а местный хулиган и задира Сашка Лохан с активистами-комсомольцами сбросил со звонницы колокола. И вдруг точно одёрнул кто властно лиходеев. Участковый милиционер не позволил сбивать и выворачивать замки на дверях храма, сам ходил и проверял их сохранность. И даже сторож оставался при деле.

Матушке Антонине участковый предложил выселиться из поповского дома, стоящего внутри ограды, и она перебралась в крохотную хибарку к старушке-просвирнице, не ропща: всё-таки не одна-одинёшенька.

Как-то раз, выглянув вечером из окна хибарки, Антонина заметила какие-то огоньки, медленно ползущие в сумерках по дороге из леса, от станции. Вскоре, натужно урча моторами, в гору друг за дружкой стали забираться полуторки, гружённые ящиками. На одной из них приехало отделение солдат. Они споро принялись разгружать ящики и таскать их в раскрытые настежь двери храма.
Полуторки приезжали ещё несколько вечеров кряду, и солдатики так же шустро управлялись с грузом. В поповском доме обосновалась охрана. По верху кирпичной ограды распутали колючую проволоку, и теперь денно и нощно стояли на посту часовые. О том, что было в тех ящиках, думали-гадали немногие жители деревеньки близ кладбищенского храма, и только к концу войны открылось, что хранились в подвалах Ильинской церкви энкавэдэшные архивы из Ленинграда. Как зеницу ока оберегали чекисты Божий храм, скрывая в нём свои страшные тайны, а потом увезли их обратно – исчезли, словно морок.

Дома в деревеньке постепенно опустели, а жильцы их разбрелись по родне. Попадья и старушка-просфорница остались одни в домике-развалюхе. Обе дочери Антонины публично отказались от арестованного отца и уехали в дальние города. Их благословил на это сам отец Андрей: надеялся, что поповен благодаря этому не тронут.

Военной зимой навалилась голодуха. Антонине впору было лечь да помереть. Продавать или обменивать на хлеб было нечего: из поповского дома всё выгребли во время набегов активисты. Спасло то, что колхозная бригадирша, «партейная», в детстве была прихожанкой Ильинского храма. Она и устроила Антонину в соседнее село на скотный двор коров доить. И хорошо, что не нашлось никого, кто бы донёс, что супружницу «враждебного элемента» в колхозе пригрели. К этому времени власть потеряла всякий интерес к храму, не зная, к чему его ещё приспособить. Удалось уговорить вернуть его верующим, вот только священника не было.

Конечно же, в согбенном, устало шагающем путнике она узнала его издалека. Ещё не веря, побежала навстречу по тропинке под гору, но на краю поникшего, с жухлой травой, луга, когда под ногами в дорожной колее затрещал первый ледок, остановилась в нерешительности. Показалось, что ошиблась: чужой человек тяжело и устало брёл по дороге. Одет он был в истёртый грязный ватник, на голову натянута солдатская ушанка.

Черты пожелтевшего, ссохшегося в глубоких морщинах лица отталкивали застывшей суровостью, но слезящиеся глаза знакомо радостно распахнулись:

– Тонюшка!
Антонина, подхватив мужа под руку, помогла ему взойти на вершину холма. Они стояли в обнимку, как в далёкой молодости у ворот церковной ограды. Отец Андрей то переводил взгляд на жену, то опять долго и неотрывно смотрел на блистающие в лучах заката кресты на куполах храма.

Приоткрыв калитку, он по мощённой камешками дорожке добрёл до храмовой паперти и повалился ниц на её плиты.

– Вернулся я… Слава Тебе, Господи, за всё! – он гладил ладонями холодную поверхность плит, вытертую до блеска подошвами обуви богомольцев.

В домике просвирни матушка Антонина, выудив ухватом из печи чугун с горячей водой, вымыла в тазу ноги мужу. Прикасаясь к культяшкам отмороженных пальцев, вздыхала тяжко:

– Как так можно-то?!
А он, прижав к её плечу остриженную, в шрамах голову, шептал:

– Бог им судья, простил я их.

Воскресным утром, прослышав о возвращении батюшки, народ повалил в храм. Кто, подходя к ограде, истово крестился на купола, а кто боязливо озирался по сторонам, прежде чем торопливо прошмыгнуть под арку ворот.

Когда, возвещая о начале Божественной литургии, прозвучал возглас отца Андрея: «Благословенно царство Отца и Сына и Святаго Духа!», церковь была уже полна. Пришли люди не только из Городка, но из дальних сёл и деревенек сюда добрались – повсюду по округе угрюмо высились порушенные, поруганные храмы. Прихожане с жалостью взирали на стриженого священника с едва пробивающейся седой щетиной на впалых щеках. Он нёс перед собой в вытянутых руках старинное Евангелие, ступая тяжело и трудно. Но служба шла и шла своим чередом.

Богомольцы исполнялись тихой молитвенной радостью. Горели, потрескивая, свечи, освещая святые лики на иконах и фресках, звонким речитативом откликались возгласам батюшки на ектениях старушки – певчие с клироса.

– Господу помолимся!

– Господи, помилуй!

Ещё только-только затихла война, и все ждали возвращения домой из далёкой Европы своих солдат – даже тех, на кого пришли похоронки.

После окончания службы из всего люда дольше всех не разбредались нищие. Дождались последних бабушек-богомолок, торопливо крестились и протягивали к проходящим мимо грязные ковшики ладоней, гнусавя:

– Пода-айте Христа ради!

Среди калек-побирушек толклись два чумазых, в изодранной одежонке мальчугана. Один, белобрысый, с голубенькими наивными глазёнками на бледном личике, не просил, а выпевал жалобно тоненьким голосочком:

– Дяденьки и тётеньки! Подайте сиротке!

Другой паренёк, чуть постарше, тёрся возле него и внимательно следил за передвижением участкового милиционера. Когда тот выходил из храма и, стоя на ступеньке паперти, сворачивал самокрутку, пацан негромко свистел и следом за голубоглазым дружком стремительно нырял в нишу под угловой башенкой ограды. Милиционер, дымя, подходил к воротам, всякий раз с подозрением оглядывал нищую компанию, хмыкал и шёл обратно. Это взрослым убогим можно ещё притулиться к Богу, а детишкам – нет, пусть они хоть беспризорники или детдомовцы – не положено.

Когда милиционер скрывался в храме, юные побирушки снова были тут как тут. Постепенно ушли и нищие, кто еле волоча ноги, а кто и вполне здоровой рысцой устремившись по дороге в Городок. Остались только мальчишки, видать добравшиеся сюда со станции.

Отец Андрей вышел запирать калитку в ограде и увидел, что мальчишек «вытряхивает» почти взрослый верзила. Зажав крепко под мышкой голову белобрысому, выворачивает вовсю у пацана карманы. Второй мальчишка, смуглый цыганёнок, как петушок на верзилу наскакивает, да без толку.

– Молодой человек, оставьте детей в покое! – прикрикнул священник.

Рисунок Елены Григорян

Парень злобно зыркнул из-под низко надвинутого козырька мятой кепки на отца Андрея, с презрительным видом пустив струйку слюны в щербину между зубами, пробурчал:

– Погоди, дедок, встренемся ещё!

И, отпустив пацана, зашагал прочь. Ребятишки обескураженно хлюпали носами.

– Что, ребятки, пойдёте к нам с матушкой в гости?! – предложил отец Андрей.

Пацаны, взъерошенные, насторожённые, потянулись за батюшкой следом.

– Встречай, мать! Не одни сегодня трапезничать будем! – священник легонько за плечи подтолкнул парнишек к столу. – Но сначала помолимся!

Батюшка негромко прочёл молитву. Ребятишки, переглядываясь, перекрестились.
На картошку с грибами они накинулись, осмелев, только за ушами затрещало. Между таким делом отцу Андрею удалось выведать, что юные гости беспризорничают на станции, что собирались махнуть на тёплые «юга», но застряли пока. Белобрысенького звать Васька, чернявого – Ромка.

После еды и участливых слов ребята размякли, тут же и прикорнули на широкой лавке возле стены, привалившись друг к другу. Во сне вздрагивали, что-то бормотали. Стоило коту с печной лежанки на пол соскочить, как тут же Ромка мутные со сна глаза открыл, заозирался. Потом улыбнулся и опять заснул.

– Ну что, пусть у нас поживут, чем скитаться-то? Вместо внуков… – глядя на ребят, спросил супружницу отец Андрей.
Она молча кивнула в ответ. И оба в ту минуту с горечью вспомнили об обитавших в дальних городах дочерях.

Да только и дня не минуло, а уже забегал, засуетился, заугрожал Лохан, сосватанный властью в церковные старосты! На войну Лохан по какой-то причине не пошёл – это не речи в людных местах толкать. В какой-то конторке по заготовке съестных припасов просидел он тихой мышкой, а когда война кончилась, осмелел, лихо залез государству в карман и… попался. Вернувшиеся фронтовики к тыловой крысе снисхождения не имели, вытурили из партии. Но не посадили. Для иного дела понадобился.

– Ты у меня будешь вот где! – совал он сухонький кулачок под нос отцу Андрею. – За каждым шагом следить буду, каждую копеечку учту – не утаишь!

Лохан бродил по храму во время службы, облачённый в вычищенный пиджачишко, лба никогда не крестил. По большим праздникам староста обретался возле свечного ящика, пристально наблюдая за работой продавцов.

Приехавший издалека на богомолье народ запросто мог в сутолоке бесцеремонно отпихнуть локтями заносчивого мужичка, но свои, местные, взирали на него хоть и с насмешкой, но и с опаской. Разорял собор в Городке, здесь, в Ильинке, со звонницы колокола сбрасывал – и теперь что ему в голову взбредёт, когда нежданно-негаданно его старостой тут поставили?..

– Тебя опять посадят, дурья башка! – Лохан привык не особо церемониться в разговорах с батюшкой. – Вот доложу куда надо, что ты юное поколение в религиозный дурман заманиваешь! Не я, так другие! Благодарить ещё меня будешь!

Не успел священник в ответ и рта открыть, как Лохан цепко сгрёб парнишек за руки и поволок в детприёмник Городка:

– Не вам, попам, о молодёжи заботиться, советская власть на то есть!
Вернулся Лохан смущённый и злой: не довёл ребят до детдома.

– Вырвались, сволочи, и убежали. Хмырь какой-то долговязый из-за угла под ноги мне бросился, вот их я и упустил.

Лохан в сердцах сплюнул, но закончил, как всегда, назидательно:

– А вот если бы эти пацаны спёрли чего-нибудь из церквы, а?! Кто бы отвечал, кроме тебя, батько? То-то!

Подошло время от цу Андрею в оче редной раз везти ругу – взнос от прихода в епархиальное управление. Свёрток затёртых рублишек и трёшников, редко – червонцев и в придачу пригорошню мелочи отец Андрей помещал в неприметный старенький саквояжик, с ним и пускался в дорогу. До станции он обычно добирался на попутке с кем-нибудь из односельчан, а там садился на проходящий поезд и – в Вологду.

И сейчас было всё как обычно, только когда священник поднимался по ступенькам в тамбур вагона, столкнулся нос к носу с тем самым юнцом-верзилой, что выворачивал карманы у мальчишек. Юнец хмыкнул, неприязненно ухмыляясь, отвернулся. Батюшка скоро забыл о нём, заняв свободное местечко и погрузившись в свои думки.

А тут же за стенкой, в тамбуре, верзила прижал Ромку-цыганёнка:

– Точно ли поп башли в своём чемодане везёт?

Цыганёнок кивнул: видел, как складывал.

– А чего ж тогда не украл?.. Эх, вас, дураков, учить! – верзила презрительно плюнул. – Так… Тогда ты, Васька, прикинься, что брюхо у тебя скрутило. Понял? – тряхнул он за плечо белобрысого. – А ты, Ромка, сюда попа вызывай! Что, ссыкуны, затихарились: в детдом обратно охота? Больше выручать не буду. Ну?!

Верзила для пущей убедительности сунул Ваське под дых – мальчонка свернулся на полу. Ромка, испуганный, побежал за отцом Андреем:

– Батюшка, там нашему Ваське худо!
Священник в тамбуре склонился над скрюченным, стонущим мальчишкой, и тут его ударил кастетом по затылку верзила. Ручку саквояжа отец Андрей однако, даже теряя сознание, не выпустил. Верзила вырвать саквояж не смог и тогда ещё раз ударил священника в висок.

– Валим отсюда! – скомандовал пацанам…

Но далеко удрать грабители не успели: проводник споткнулся о распростёртое тело священника – у юных лиходеев не хватило силёнок выбросить его из тамбура на насыпь. Голубчиков с поличным милиция сцапала на ближайшей же станции, когда верзила набивал свои карманы деньгами из священнического саквояжа.

Отца Андрея схоронили без всякой огласки, тайком, не возле родной Ильинки, а неподалёку от остова заброшенного храма, на окраине областного центра.

– Чтобы новым святым, чего доброго, вашего батьку не объявили! – ораторствовал по этому поводу перед ильинскими прихожанами Лохан и крутил неопределённо поднятым пальцем над своей башкой. – Там они знают, что делают, раз запретили!.. А попу было говорено, и не раз, насчёт пацанов: пригрел змеёнышей – жди беды! Но жаль, конечно, его, хоть и никчёмный человечишка!

На закрытом заседании суда матушка Антонина, глядя на понурые, перепуганные лица мальчишек, попросила судью простить их.

– Батюшка бы простил, – сказала она.

Николай ТОЛСТИКОВ

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска