Коробки с архивом

Из Москвы невозможно выехать – такое пугающее ощущение. Уже давным-давно МКАД остался за спиной, Люберцы проехали, а ряды безликих многоэтажек не кончаются. Лишь когда автобус разогнался по прямому, как стрела, Новорязанскому шоссе, новостройки стали встречаться реже, а по обочинам замелькали деревянные домики с белыми резными наличниками, зажатые между ангарами «шиномонтажа» и вычурными теремками придорожных кафешек. Взлетаем на мост через Москву-реку – и вот он, русский простор! Большое небо, луга и кудрявые перелески, а вон там дальше, в четырёх километрах, – «белый город на далёком холме».

Господи… как долго я сюда ехал. Двадцать восемь лет. Тогда, осенью 1990 года, женщина в чёрном плате, заколотом булавкой под подбородком, объясняла мне, как найти «последнего единоверческого священника»: «Поезжай до Бронниц, там поблизости есть деревня Михайловка. Туда и уехал наш уставщик. А больше нигде у нас по-старому и не служат».

Михайловская Слобода

Вот так деревня! Древнерусские шатры и золотые маковки за крепостной стеной. И всё это построил тот уставщик? Перекрестившись на купола, иду к арочному входу…

А начиналось всё так. В 90-м работал я в Сыктывкаре в комсомольской газете и подумывал оттуда уйти – страна рушилась на глазах, а газета непосредственно в этом участвовала, устроив, как и многие другие издания, пляску на костях. Вдруг через знакомых узнаю, что в Торжке организуют Всероссийский историко-этнографический музей (ВИЭМ), который, по слову академика Лихачёва, должен собрать и сохранить «русскую память». В ту пору всё русское высмеивалось, патриотизм был «прибежищем негодяев» – появление такого музея казалось чудом. И где?! В стенах древнейшего русского монастыря, основанного ещё до Киево-Печерской лавры. Именно сюда, в Торжок, в 1038 году святой Ефрем Угрин принёс в котомке голову своего родного брата, отрезанную убийцами святых князей Бориса и Глеба, и похоронил. На этом месте и возник Борисо-Глебский монастырь, в советское время превращённый в лечебно-трудовой профилакторий, а затем переданный под музей.

Единоверческий Покровский храм в Торжке сейчас восстанавливается. В 2017 году в нём была первая литургия, но уже не старым чином

Когда я в сентябре 90-го приехал туда устраиваться на работу, мне вручили девять огромных коробок из-под венгерских консервов, туго набитых бумагами: «Это архив единоверческого благочиния, разбери, подготовь к хранению и составь концепцию. Нам передали Покровский единоверческий храм и дом их благочинного Ивана Страхова, сделаем там отдельный музей в комплексе ВИЭМ. Подумай над экспозициями».

Открываю первую коробку и… выпадаю из настоящего времени, переместившись в XIX век.

В ту пору Тверская губерния считалась «раскольнической», о чём говорит один из циркуляров Духовной консистории с сообщением о зачислении в штат кафедрального собора миссионера из Забайкальской области. Тот подал прошение назначить его в Тверскую губернию именно как в центр раскола. Из документов видно, что это редкий случай «противораскольнического» рвения самих священников, в основном же с раскольниками боролись светские власти. Так, Министерство внутренних дел по губернскому статистическому комитету постоянно рассылало запросы по приходам и «в первую же часть» задавало «вопрос о раскольниках, ответ на который весьма желателен для Комитета». Епархия вспоминала о старообрядцах, лишь когда те себя как-то проявляли. Появился в Зубцовском уезде молитвенный дом раскольников Австрийского согласия – и тут же рекомендация из консистории: «в означенной деревне построить хотя бы небольшую православную церковь с исходайствованием на оную средств из казны». Так же несколько отстранённо относились и к «своим» единоверцам – тем приходам, где правили службы старым чином, но являлись при этом частью Православной Церкви. Ну, служат по старым книгам, и Бог с ними, главное, чтобы ничто не возмущало мирного течения жизни.

Многие прежде считали, а некоторые и поныне так думают, что единоверчество ввели у нас для того, чтобы раскольников вернуть в лоно Матери-Церкви. Возможно, такие расчёты и были. Но по факту единоверцы появились сами. Первые упоминания о них относятся к середине XVIII века, когда епископ Астраханский Иларион отозвался на просьбы части старообрядцев, которых было много в его епархии, и послал к ним священников, чтобы они служили в их храмах по дореформенным книгам. Нечто подобное было и у яицких казаков-старообрядцев, пригласивших священников из Казани. При императрице Екатерине Второй стародубский инок Никодим составил прошение, подписанное 1500 старообрядцами-поповцами, чтобы Священный Синод поставил бы им епископа, который рукополагал бы священников старого обряда. То есть движение было не от Матери-Церкви к раскольникам, а наоборот.

После смерти Екатерины на престол взошёл Павел I, и вскоре, в 1799 году, подобная же просьба поступила от части московских и петербургских старообрядцев. Император вывел на прошении: «Быть по сему. Октября 27 дня 1800 г. Гатчина», – удовлетворив все их чаяния. Тогда же и возник термин «единоверцы». Но епископа единоверцам так и не поставили – против этого был митрополит Платон. Мол, зачем им свой епископ, если их старообрядческие приходы мы принимаем к себе лишь только «на том надеянии», что со временем, оставив старый обряд, они примут исправленный. Многие епархиальные архиереи также не поняли смысла единоверчества, называя его «полурасколом», «ни рак ни рыба», «ни то ни сё», и отказывались служить в единоверческих храмах.

Между тем Единоверческая Церковь стала жить. Первый её храм, Введенский, был освящён в 1801 году в деревянном доме, купленном старообрядцами Рогожской общины у Салтыкова моста в Москве.

Единоверческая Троице-Введенская церковь в Москве. Гравюра середины XIX в.

Спустя двадцать лет на его месте выстроили величественный пятикупольный храм Троицы Живоначальной – он и стал центром единоверия.

Храм Троицы Живоначальной у Салтыкова моста в Москве

Затем, в 1851 году, единоверцам передали Никольский храм на самом Рогожском кладбище, где находилась их община, а на Преображенском кладбище открыли Спасо-Преображенский мужской единоверческий монастырь.

В Тверской губернии единоверие появилось довольно рано – самый старый документ, раскопанный мной в коробках, датировался 1829 годом. Поначалу центр единоверческого благочиния находился в губернском городе, но вскоре его перевели подальше, в Новоторжок. Мол, существуйте, но глаза не мозольте. Помимо двух церквей в этом уездном городке (одна из них была кладбищенской, а кто в ней служил, сведений не сохранилось), благочиние объединяло приходы в Твери, Ржеве и в нескольких сёлах.

Чем больше я вчитывался в документы, тем больше радовался: «Так вот же концепция музея, прямо на поверхности! Что в наше время, когда всё кругом рушится, самое главное? Сохранить связь с прошлым, приспособив его к новым реалиям. А единоверцы тому живой пример – осколок Древней Руси, выживший в обмирщённой, европеизированной империи!»

«Пособия не получает»

Выживать единоверию было непросто. Не имея своего епископа, а значит, и священства, общины принимали к себе обычных, «никонианских», иереев, которые не всегда соответствовали духу древлего благочестия. Например, священник ржевской Благовещенской церкви Пётр Рогунков был из той, современной, «иронической», молодёжи, которая свысока поглядывала на «непрогрессивных отцов». С епархиальными властями он как бы пикировался, видимо находя своё положение священника Единоверческой Церкви особенным, если не оригинальным. В рапорте 1882 года он пишет:

«В Ржеве раскольнических молелен Австрийского толка три с тремя приходскими лжесвященниками и одна молельня вроде общины, где отправляются службы старыми женщинами и молодыми девицами (имена написаны неразборчиво. – М.С.) крестьянского сословия. Молелен же беспоповщенского сословия в городе простирается до десяти, где отправляют службу простецы уставщики мужеского и женского пола… Отношение единоверцев, да и вообще всех граждан г. Ржева, к епархиальным властям ни Теплы не Студены (орфография Рогункова. – М.С.). К православному духовенству, а тем более к своему приходскому, единоверцы относятся свысока, считая духовенство во всех отношениях зависимым от прихожан. Ржевских единоверцев можно разделить на две противоположные партии: у одних видно сближение с Православием, а другие резко делятся с православною Церковью».

Сам Рогунков даже не явился на торжественную встречу своего архиерея, который в 1877 году побывал во Ржеве. О чём и сообщил своему благочинному в Новоторжок:

«При первом приезде Его Высокопреосвященства в г. Ржев, при встрече его духовенством в Успенском соборе, во услышание всех он спросил о. Протоирея: что ли Единоверческих священников нет здесь, поспесивились? После этого вскоре я был у него на квартире для принятия Благословения и получил тот же вопрос: поспесивились? Я отвечал, мы не были в соборе по примеру (нрзб.) вечером был у него о. Марк (нрзб.) остался доволен всем: и благолепием храма и пением, но заметил, что иконостас темноват, однако добавил: старообрядцы любят всё старое и старые обряды, и пусть так. В праздник Преполовения Сам был на Иордане (нрзб.) из собора на р. Волгу и Сам обошёл всю площадь с крестным ходом. 21 апреля изъявил желание быть при слушании литургии в церкви Успения».

Жили единоверческие священники довольно бедно. В 1866 г. в консисторию был отправлен запрос о бывшем благочинном Николае Морозове: «Ему сейчас от рода 78 лет… не из сумм попечительства о бедных духовного звания и ниоткуда средств не получает. Сын его Феодор в сане диакона в Москве в бедном и жалостном положении, имея жену и трёх детей. Дочери: вдова диаконица Мария получает из попечительства семь рублей в год, а вдова попадья Екатерина пособия казённого не получает никакого, в болезненном положении, имеет двух детей. Уволенный от должности священника Николай Степанов Морозов на содержание от детей пособия не получает».

При этом благочинные сами занимались делами милосердия, составляя списки беднейших своих прихожан, чтобы им помогли богатые жертвователи. Вкладывали они своею лепту и в общие приходские сборы на пособия солдатским детям, на сооружение храма Св. Владимира в Херсоне, на пострадавших от польских мятежников, на улучшение быта школьников в Палестине, на храм в Тифлисе, на миссионерскую деятельность среди язычников, на нуждающихся от неурожая, на сооружение храма в Сан-Франциско, на памятник в Киеве Богдану Хмельницкому, на храм в Нью-Йорке, на «сирские церкви», на устранение последствий неурожая в Баку, в пользу раненых и больных воинов в русско-турецкой войне и так далее.

В 1873 году третий по счёту благочинный Павел Григорьев Морозов рапортует в Тверь архиепископу Филофею: «Из священников и церковнослужителей новоторжокские и тверские жалования не получают». Ржевские же священники и причетники получали жалование, но маленькое. В архиве сохранился черновик рапорта, написанный Павлом Морозовым в 1879 г.: «Диакон (Благовещенской единоверческой церкви во Ржеве. – М.С.) просит перевести к православной церкви потому, что он видит себя там более обеспеченным в материальном отношении (зачёркнуто «и свободным». – М.С.), ему предлагают там, кроме дохода по церкви и приходам, даровую квартиру, дрова и свечи, 120 рублей каждогодного пособия».

Нынче это может показаться странным, но сельские батюшки в ту пору могли быть более обеспеченные, чем городские. В архиве нашёл я документ, что священнику села Пнёво Михаилу Крылову выплачено из казны 60 рублей полугодового жалованья. Впрочем, из этой суммы постоянно изымали по 10 рублей за «незаконные повенчания разноприходных», в том числе православных с «раскольниками». Его штрафовали, а он продолжал венчать. Вся переписка старого священника с начальством касалась этих вопросов, да ещё постоянно он просил прислать клировые формуляры на «новородившихся рабов Божиих». Письма эти составлялись чужой рукой, батюшка только подписывался – печатными буквами церковнописьменного очертания, как в переписных старообрядческих книгах.

После очередного «повенчания» отцу Михаилу прислали нового псаломщика, Василия Смирнова, который и «закрыл» единоверческий приход. В 1891 году в консисторию пришло прошение от жителей Пнёво: мол, отца Михаила удалили от должности неправедно, по клевете псаломщика Смирнова и старосты, хотя батюшка хороший, он многих раскольников присоединил к Церкви на правах единоверия. В просьбе вернуть священника было отказано, на место о. Михаила прислали о. Иоанна Приозёрского, которому в Пнёво не понравилось. Он пожаловался, что прихожан мало, в деревнях по одному-два дома единоверцев, некоторые на расстоянии 30–50 и более вёрст, и попросил перевести его на другой приход. Спустя год псаломщик Смирнов написал благочинному: церковь закрыта и ему, псаломщику, некуда идти с семейством, бедствует, а прихожане каждый день приходят, плачут, чтобы вернули им церковь.

«Будучи с давнего времени…»

Составляя летопись единоверческого благочиния, попутно вёл я и свою, в личном дневнике. Читаю сейчас эти записи и дивлюсь себе: каким же был романтиком! Вот запись за 27 сентября 1990 года:

«Сижу в служебной комнате музея, утопаю в бумагах. На шкафе чучела зверей, на соседнем столе разбросана разная антикварная мелочь. За монастырским окном… Есть что-то космическое в Торжке. Узкие улочки – и над ними купола храмов, округлые, как башни обсерваторий. Здесь хорошо быть Циолковским. Или часовых дел мастером – сидеть в тишине, трогать пинцетом зубчатые колёсики и пружинки, вглядываясь в сложный, но абсолютно понятный механизм. Или быть… архивариусом ВИЭМ! В геометрии здешних куполов-эллипсов я – гипотенуза, однозначно, математически доказываемая. Отсюда меня не выковырнешь… Приступил ко второй коробке документов».

На некоторых картонных папках – детские каракули. Видно, благочинный держал документы на столе, не прятал – вот его чада руку и приложили. А внутри папок серьёзные, взрослые документы вроде расписки псаломщика: «Обязуюсь вином не упиваться до беспамятства, табак не курить». Или вот: «Духовная Консистория немедленно имеет секретно предписать чрез Благочинного священнику Ржевской Единоверческой Церкви, чтобы он относительно присоединения к единоверию лиц… поступил по точной силе секретного Указа Св. Синода от 20 марта 1854 г. за № 142».

Резолюция эта – ответ на запрос об открытии во Ржеве второго – Благовещенского – единоверческого храма. Несмотря на грозный тон, консистория лишь констатирует то, что произошло помимо её воли. Был молитвенный дом у старообрядцев, решили они присоединиться к «главенствующей» Церкви, и вот уже дом освящают в храм. Консистория озаботилась лишь составом богослужебных книг, на что проведённая комиссия рапортовала: «Иконы, книги и прочее бывшего Ржевского молельного дома… не заключают в себе ничего противного единоверию, кроме двух икон, Благоверного Великого князя Владимира Ржевского и княгини Агрипины и Благое молчание, которое оставить в той же, хранить в ея ризнице».

Консистория позволяла единоверию быть, но так, чтобы оно не «отсвечивало». В 1881 году назначенный в тверскую Успенскую церковь священник Григорий Берёзкин обнаружил, что в храмовой иконе св. великомученика Пантелеимона находятся частицы мощей самого целителя, а также ещё двух святых. Рапорт об этом начальство приняло благосклонно. Но когда причт и прихожане попросили об учреждении ежегодного, в день св. Пантелеимона, крестного хода с этой иконой вокруг кладбища, то получили отказ. Спустя время единоверцы снова подали прошение, и вновь консистория отказала – «не находя достаточно-побудительных причин». Причина на самом деле была простая – почитание народом целителя Пантелеимона. Но начальство, видно, не хотело, чтобы «полураскольники» привлекали к себе внимание горожан.

Казалось бы, что плохого? Пусть все видят благообразных единоверцев в русских кафтанах и сарафанах, слышат их стройное столповое пение – как отголосок древней Святой Руси. Может, у кого-то из раскольников растопится сердце и присоединится он к Матери-Церкви. Разве не для того и было учреждено единоверие? Но консистория не была настроена столь благодушно, больше доверяя сухим цифрам статистики. По ним выходило, что в единоверцы уходят в основном обычные православные, а вовсе не старообрядцы.

Вот одно из прошений, датированное 1870 годом, от новоторжокской купеческой жены Елизаветы Уваровой: «Будучи с давнего времени расположена к старообрядческой церкви – к ея Богослужению и обрядам, и зная, чтo в существенных истинах единоверческая церковь не различествует с православною…» Консистория переправила прошение архиерею с объяснением ситуации: «Она несколько лет обращалась к священникам Новоторжокской Покровской Единоверческой Церкви для исполнения христианских обязанностей, но они без особого разрешения Епархиального Начальства принять её на исповедь и приобщить Св. Таин не осмеливаются. Подвергаясь часто болезненным припадкам и боясь смертного часа, чтобы не перейти в загробный мир без христианского напутствия, она с дозволения и согласия мужа своего… решилась ныне окончательно присоединиться и перечислиться в Покровскую Единоверческую Церковь». Резолюция архиепископа: «Чтобы не стеснять ея совести в исправлении христианского долга исповеди и Св. Причащения… дозволить».

На подобную же просьбу мещанской вдовы Анны Сапожниковой с дочерью был несколько иной ответ: «Так как они с давнего времени расположены к старообрядчеству, а мать желает быть отпетой в этой церкви в загробную жизнь, что смерть ея недалеко: мать перечислить, а дочь оставить».

Таковых прошений в архиве нашёл я множество. Женщины часто ссылались на то, что «муж мой помер и детей не имею». Мол, дайте закончить бренное существование в молитве «по-старому». И консистория соглашалась, «дабы не совратилися в раскол». К старым обрядам из православных возвращались в основном купцы и вдовы, реже – мещане, ещё реже – крестьяне. Объяснить это можно тем, что крестьяне, загруженные работой, не имели времени ходить и в обычный храм, и в старообрядческую молельню. А то, что новоиспечённые единоверцы были скрытыми старообрядцами, посещавшими обе службы, сомнений нет – многие косвенные признаки на это указывают.

Отложенная поездка

Архивы я разбирал десять дней, не разгибая спины. Постепенно вырисовалась удивительная картина. Была огромная империя, а внутри её – сокровенная Русь. Невидимое государство в государстве. Эта Русь через казаков-старообрядцев расширяла пределы империи, хранила былины, своим строгим благочестием незаметно влияла на всё происходящее в стране, выдерживая нравственную планку и не давая совсем уж обмирщиться русским, переодевшимся в европейское платье.

Участники I Всероссийского единоверческого съезда 1912 года

Оказывается, Николай Бердяев всё верно написал в своей «Русской идее»: «Раскольники обнаружили огромную способность к общинному устройству и самоуправлению. Народ требовал земского дела, и земское дело начало развиваться помимо государственного дела». Причём никакого сектантства у старообрядцев не было, и с появлением единоверия открывалась возможность органически соединить разорванное после Петра I русское бытие. Но что-то пошло не так… Вот для этого и нужен музей единоверия, чтобы всё это исследовать и взять на вооружение, когда Россия вслед за европеизацией теперь ещё и американизируется. Так я думал тогда, осенью 90-го…

В своей концепции я предложил ВИЭМ следующее. Экспозиции в Покровской единоверческой церкви и в доме священника-благочинного могли бы стать идейным центром всего комплекса. История раскола – это история России. Единоверие представляет собой уникальный опыт преодоления раскола. В доме благочинного можно представить материальную культуру старообрядчества, в том числе быт единоверческого священника, для чего необходимо вернуть его мебель, распроданную последним владельцем дома Лизейрсоном. В храме – духовная культура. «Музей в Покровской единоверческой церкви следует создавать с непременным уважением к былому содержанию культового здания. Поэтому иконостас, Царские врата целесообразно восстановить. Оставшееся пространство не следует загромождать экспонатами. Идейное содержание музея выиграет, если священнослужители вновь освятят алтарь. При создании музея надо постоянно сверяться с чувствами верующего человека, желательно единоверца. Пригласить такого человека несложно…»

Легко было написать. Где тогда, в советское ещё время, было искать единоверцев? Поехал я в Москву вместе со старообрядкой Поморского согласия, которая не раз уже бывала на Рогожском кладбище. Почему именно туда?

Храм Троицы Живоначальной у Салтыкова моста, который был открыт первым и считался центром единоверия, в 1931 году прекратил своё существование. Самые древние иконы, в том числе строгановского письма, власти увезли в Третьяковскую галерею, а сам храм со временем превратили в медвытрезвитель. Разогнанная община единоверцев перешла в Никольский единоверческий храм на Рогожском кладбище – вот там в советское время и образовался последний оплот единоверия.

В храме Николая Чудотворца на Рогожском кладбище в советское время образовался последний оплот единоверия

Наступил уже ноябрь, когда мы, пройдя сквозь лес заиндевевших могильных крестов, вступили через арочные врата в церковный городок из множества храмов. Среди других выделялся Никольский собор с высоченной, украшенной в древнерусском стиле колокольней. Читаем на стене табличку, удостоверяющую, что церковь принадлежит единоверческой общине. Ну, наконец-то! Входим, спутница моя крестится двоеперстием, а я раздумываю: не обижу ли кого, если… Глядь, женщина перед иконой обычным, «никонианским», троеперстием крест на себя налагает. Эко либерально здесь. Подхожу к свечному подставцу, за которым стоит строгого вида женщина в чёрном высоком платке, заколотом по-древнерусски, под подбородком. Спрашиваю, где мне найти батюшку.

– Вы не сможете его увидеть, он болеет, – отвечает.

– А у вас один единоверческий священник?

– У нас уже нет единоверцев.

– Как так?! А табличка…

– Год назад последний уехал, уставщик Игорь. Он сейчас возрождает единоверие в Московской области, в деревне Михайловка, его владыка Ювеналий уже и в батюшки рукоположил.

Женщина рассказала, как добраться до той деревни. Поездку я отложил, а потом и нужда в ней отпала – где-то через месяц стал сотрудничать в новообразованной газете «Вера»-«Эском», куда вскоре и совсем ушёл из «Молодёжки». Идея с работой в музее показалась уже бессмысленной. Как в ВИЭМ распорядились результатами моих исследований и что сталось с единоверческим архивом, мне и по сей день неведомо.

* * *

И вот я в Михайловке, которая на самом деле называется Михайловской Слободой. Церковный городок на холме чем-то напоминает Рогожское кладбище – множество храмов, часовен, крепостных перегородок, могильных надгробий, которые всюду – и за оградой, и внутри её. Миновав святые врата, вхожу во дворик, затем в главный собор – Архангела Михаила.

Ворота Михайловской слободы

За свечным подставцем стоит женщина в чёрном высоком платке, заколотом под подбородком. Словно вернулся я к тому самому «месту», где оборвался мой путь 28 лет назад. И вновь задаю вопрос: «Где мне найти батюшку?»

(Окончание в следующем номере)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска