В зеркалах

Сегодня для меня день в каком-то смысле торжественный: за более чем три десятка лет в журналистике впервые объявляю собственную рубрику. Ну то есть вот сегодня, здесь, сейчас – премьера. Называться рубрика будет «Берега».

Почему «Берега»? Долгое время повторяется у меня один и тот же сон: будто я лежу на воде – не тону, а воды реки несут меня мимо незнакомых берегов. «Куда же они несут меня? – думаю. – Наверно, к океану». Но долго думать об океане, которого я, вообще-то, не видел, трудно. Поэтому я смотрю на берега, и происходящее на них становится содержанием моей жизни.

Мне и в самом деле нравится неспешно сплавляться по задумчивым северным рекам. Однажды в экспедиции я неторопливо грёб на лёгком ялике по течению. По сторонам один ивняк, кланяющийся воде, – не за что зацепиться глазу. Может, поэтому на одном из берегов я обратил особое внимание на одиноко стоящую разлапистую лиственницу. Огромная, рыжая, она раскидала ветви в такой тоске, словно захотела убаюкать на них все облака в небе. Я то и дело оглядывался, провожая её, уплывающую назад, пока она не скрылась за поворотом.

Прошло несколько часов – полдня, наверно. Своим чередом плескалась вода под вёслами. И вдруг на том же берегу реки увидел ещё одну одиноко стоящую лиственницу. Я привык, что изгибы реки повторяют друг друга, так что порой и не отличишь. Но чтобы над рекой через много километров… настолько похожее дерево?! «Мы все живём мифом о нашей неповторимости, – начал размышлять я, – однако ж если всё развивается по спирали…» Ну и так далее – праздный ум уже повёл уставшего гребца в дебри мрачных умозаключений. Но тут меня осенило! Я отложил весло и полез в рюкзак за картой. Так, где я нахожусь?.. Точно! Оказывается, заполдня река сделала гигантскую петлю, и я практически вернулся в то место, где был утром, – только эту самую лиственницу на пригорке теперь видел с противоположной стороны. Из-за того, должно быть, и не узнал её сразу.

«Вот поэтому никогда не торопись с умозаключениями, – сказал тогда я себе. – Дай реке совершить свой путь, а времени – сделать свою работу».

Сегодня мне кажется, что эту работу время уже сделало, и я могу, наконец, обратиться к историям из своей жизни – к тому, что видел и слышал, мелодию чего, как мне кажется, уловил в житейской какофонии. Журналисту это не так просто сделать, как кажется. Очень многое, так или иначе, уже вылилось на газетные страницы, многие лица затёрлись в памяти тысячами встреч. Что остаётся? То, что сохранила память: какие-то фрагменты воспоминаний, мысли… Дневники, первый из которых я завёл ещё в третьем классе школы. Когда обращаешься к прошлому, оно имеет свойство оживать.

На пути к океану неподвижно всё – и река, и ты, бросивший вёсла, и небо. Если что и происходит, то лишь на берегах, проплывающих мимо. Но в конечном итоге они не что иное, как зеркала.

Игорь Иванов

1.

Это был самый счастливый день за всё время, которое провёл я тем летом на Вятке: мне впервые разрешили самому, без взрослых, повести катер! Нужно же было кому-то съездить в деревню за молоком, когда всем некогда: родители готовились к отъезду. До деревни шесть километров – не больно далеко, но всё же! Я и прежде ездил в Толстик, руля нашим быстроходным катером, но делал это всегда под присмотром отца. А тут за день до отъезда – езжай, да ещё при этом ко мне в качестве пассажиров подсадили кое-кого из детей нашего лагеря на берегу Вятки.

Я старался не показать своё волнение – и когда деловито грузил в лодку банки, бидоны и фляги для молока, и когда потом усаживал пассажиров: Вовку, Саньку и Катьку. Санька посмеивался надо мной, но я видел, что он безумно завидует – ему-то родители не разрешали самостоятельно управлять мотором, а он был старше меня на два года. Почти все в нашем прибрежном лагере закупались в Толстике. У каждого в деревне был свой поставщик молока и сливок – густых, как жирная сметана. Кто-то, кому повезло, покупал у деревенских ещё и тёплый хлеб с хрустящей корочкой.

Наш «дикий» лагерь любителей природы находился в одном из красивейших мест на Вятке, в её среднем течении. Как раз там, где она, изгибаясь верёвкой, делает изящные петли среди Вятских увалов. На одной из таких излучин – Атарской луке – под высоким берегом расположился лагерь, в котором каждый год жили музыканты, художники, журналисты и всякая тому подобная публика.

Атарская лука. Вдали виден высокий берег, на котором стояло село Атары, а под ним – протока, где клюют окуни

Наша семья – родители и мой младший брат Серёжка – поселилась, как и все, в палатке, установленной на дощатом настиле среди зелени чуть в глубине берега, под деревьями. А прямо под палаточным лагерем выдавался в реку полукруглыйкаменишник: место, которое дало название всему биваку – «сковородка». С него мы, дети, любили в стремительном течении возле берега удить чехонь. Рыба эта ужасно костистая, есть её невозможно, разве только сосать вяленую, но зато она довольно-таки большая – не то что пескарь какой-нибудь. И клюёт решительно: схватит наживку и тянет поплавок сразу под воду, только вытаскивай. Как раз только что мой брат Серёжка, отправляясь за чехонью, с удочкой-вицей подошёл к берегу. Лицо его не выражало ни зависти, ни удивления от того, что я еду самостоятельно, а только лишь нетерпение – когда, наконец, мы со своим грохочущим мотором отъедем, чтобы он мог закинуть удочку.

На рыбалку

Я дёрнул шнур стартёра, едва не вырвав его, – мощный «Вихрь»-«тридцатка» завёлся с одного рывка. Пересел за белый, похожий на штурвал самолёта полуруль. Задний реверс. Звук взревевшего мотора мне показался сладостной песней – получилось, не ударил в грязь лицом перед пассажирами! Лихо развернувшись, наш катер-красавец направился вниз по течению.

Мы сами с отцом придумали раскраску для купленного бэушного катера и сами окрасили его на лодочной станции. Зелёное днище, алые обводы, белая палуба, выписанное стремительными буквами название: «Прогресс». В шипении двух последних гласных мне уже там, в городе, слышался звук рассекаемой воды. И на «сковородке» я втайне гордился нашим красавцем – краше его не было!

…Мотор ровно гудит, катер мчится вниз по течению. Атары – так называлась пристань выше по течению и заброшенное село на высоком берегу Вятки, от которого к тому времени оставался только лишь разорённый храм. А под берегом – плёс, «поющие пески» Атарской луки, – как раз напротив них и располагался наш лагерь. По мне так, они вовсе не были «поющими» – наверно, взрослые, как обычно, так называли их ради красоты. На самом деле они были скорее уж «скрипящими». Некоторые гости из города приезжали на «сковородку» специально посмотреть эту диковину, расхаживали по песку, важно качали головами. Но песок как песок, только сильнее обычного блестит на солнце, да и в жару по нему ходить босиком – довольно-таки обжигает. Между дюнами этого песка, в заводях у самого берега, стояла тёплая, прогретая на солнце речная вода, и я любил нежиться в них: ляжешь, зажмуришься и… греешься, точно дома в ванной. Хорошо!..

Пётр Вершигоров. Лето. 1967. На картине вятского художника и большого друга отца те самые «поющие пески» на Вятке близ с. Атары. Смотрю на этих возящихся в заводи ребятишек – словно я среди них. А ведь написано полотно за десять лет до моего приключения.

Но вот мы проехали мимо плёса, дальше – протока Вятки, летом пересыхающая, – в тихих её заводях хорошо клюёт окунь. Я особенно любил это место, потому что тут не было течения и не нужно было без конца перезабрасывать удочку. Там и сейчас в резиновой лодке уже рыбачил кто-то из наших… Привстав, я помахал ему рукой, но он сидел спиной и даже не обернулся на звук – видно, клевало. Желание обратить на себя внимание просто распирало меня, но ещё больше мне хотелось показать своим пассажирам, особенно Катьке, что всё под контролем. Но и мои спутники сидели спиной ко мне, отвернувшись от ветра, который иначе бы дул им в лицо.

Дальше по левую руку был остров, я его называл «ежевичным», потому что туда мы ездили за ягодой. Залезешь в кусты с банкой – весь обдерёшься-исцарапаешься, но до чего была вкусная эта «чёрная малина»! И спустя много лет я помню этот неповторимый, немного терпкий вкус. Современные неестественно огромные ягоды садовой ежевики – просто безвкусная резина по сравнению с той, дикой, ежевикой. Протока ежевичного острова летом тоже пересыхала. Оттуда можно было пройти на берег и, наверно, дойти до огромного болвана, про который рассказывали, что будто бы ему в древности приносили жертвоприношения и сейчас у него собираются какие-то странные люди… Но вообще-то я не бывал там и слухам не особенно верил. Может быть, потому, что эти земли располагались уже за пределами моей родной Атарской луки, где всё было мне знакомо и где я чувствовал себя уютно, словно в Божьей ладошке. В самом деле удивительно, как за те годы, что мы гостили на «сковородке», ни разу с нами не случалось бед – ни травм, ни происшествий. И никаких ссор, хотя жили там люди очень разные.

Пётр Вершигоров. Лето в Атарах. 1966. Пастух выгнал на берег деревенское  стадо, от реки по заросшему травой склону можно подняться к селу, которое в 60-е было ещё живо…

Пётр Вершигоров. Осеннее поле. 1962. На этом полотне маслом изображена пашня как раз возле села Атары, вдали зеленеет высокий противоположный берег Вятки и у самой ленточки горизонта – поле близ деревни Белозерье, расположившейся на высоченном берегу. Теперь поля заросли, а деревни вымерли…

…Ну а за островом уже открывалась деревня. Домики, вышедшие к самому берегу. «Отчего такое название – Толстик? – не раз думалось мне. – Может, оттого, что коровы там действительно толстые, с большими круглыми животами?»

Стараясь показать свою опытность, я, подъезжая к берегу, резко дёрнул рычаг скорости – и он заклинил. Этот маленький эпизод дорого обошёлся мне впоследствии, но тогда я не особо придал этому значения. Только заранее заглушил мотор и замахал своим пассажирам рукой – чтоб сидели и держались за поручни. Катер с силой ткнулся в берег, я спрыгнул в воду и бросил якорь: теперь можно, выходите!

2.

Вернулись мы, когда солнце опустилось за атарскую гору. Родители уже собрали часть вещей. Завтра поутру предстоял отъезд – а так не хотелось уезжать! Сердце сжалось: вот и лето прошло… Вместе с отъездом отсюда мне всегда казалось, что заканчивается настоящее лето, остаётся лишь его маленький огрызок перед школой, который невозможно толком использовать, потому что всё время считаешь дни до первого сентября. И вообще… «Вот ещё одно лето лучшего времени жизни – детства – прошло, не оставив следа», – по-взрослому думал я. И точно знал, что оно никогда не повторится. Есть у каждого в детстве пора, когда вдруг в своей страшной очевидности приоткрывается маленькому человеку тайна времени и смерти. И ни утешения родителей, что, дескать, всё ещё, малыш, впереди, ни каждодневные радости детского существования уже не могут перебить эту горчинку бытия.

Я поставил бидон с молоком в ручей и без ужина залез в палатку, где посапывал брат. Родители были у костра. Ненадолго появилась мама, спросила, как съездил, и снова ушла. Прислушиваясь к звукам ночи и мысленно прощаясь с лесом и рекой, я вскоре заснул. Утром разбудили меня, едва рассвело. Над травой висел туман – день предстоял жаркий. Видно, мама с папой ночью совсем мало спали, потому что выглядели сонными и раздражённо реагировали на нашу медлительность. Нужно было выехать пораньше, чтобы прибыть домой засветло. Собрав палатку, с бряканьем рассовываемых по катеру вещей и нытьём невыспавшегося брата мы наконец забили вещами багажный отсек в носу. Весь лагерь ещё спал, когда отец оттолкнулся веслом от мостков. Только пара человек маячили в это время на мысу с удочками.

Я притулился на заднем сиденье рядом с братом, заснувшим почти сразу же, и тоже вскоре задремал под однообразное урчание мотора. Проснулся, когда катер ткнулся в песчаный плёс – остановка. Солнце стояло уже высоко. Было совершенно тихо, вода походила на зеркало. Отец достал что-то перекусить, но купаться и вообще долго задерживаться мы не стали. Через несколько минут он стащил катер с песка, забрался внутрь и вдруг повернулся ко мне:

– Порулить не хочешь? – и улыбнулся: – Ты теперь ведь опытный штурман.

От такой счастливой перспективы дремота немедленно слетела с меня, и я радостно закивал: конечно!

Я сел вперёд, отец с матерью – позади, на одеяла и всякие тряпки.

– Только осторожно рули, на мель не наскочи… Навигационные знаки помнишь?

– А как же!

Папа дёрнул мотор, подкрутил газ и махнул мне:

– Тогда вперёд!

Знаки я, конечно же, помнил: если вверх по течению – красные бакены и вешки оставляй по левую руку, белые – справа, то есть «одесную» – вспомнилось мне тут словечко с уроков древнерусского искусства. Ну а на изгибах реки – гони прямиком на створ.

В общем-то, ехать по реке увлекательно и легко, не так, как по дороге на велосипеде. Но развлекаться можно, лишь разглядывая берега: то обрывистые, то пологие, то усеянные домиками… Медленно выруливаешь из-за мыса и, если против течения, стараешься не попасть на стрежу, ищешь, где течение послабее, в то же время стараясь не нарваться и на скрытую под водой отмель.

В этот день река была пустынна, берега тоже. Пару раз попались рыбаки, словно неживые, удящие рыбу в «казанках» на якорях. Водная гладь и размеренность завораживали, будто попал в какую-то дремотную сеть. Серёжку пересадили ко мне рядом. Он, кажется, и не проснулся при этом. Отец ещё некоторое время смотрел то на меня, то вперёд, то по сторонам и наконец тоже задремал.

Через час примерно навстречу по стреже, у приглубого берега, прошёл небольшой водомётный катер, волна за ним бежала большая, но пологая. Я знал, что надо просто катер вести поперёк волны; сильно гружённых, нас только чуть покачало. Спустячаса полтора Вятка сделала крутой изгиб влево и как-то резко сузилась. Только успел я подумать, что вот тут-то как раз не хотелось бы мне повстречать судно, как увидел вылезавшую из-за прибрежного ивняка махину – старый колёсный буксир. Затем донеслось мерное шлёпанье по воде его шлицев. Таких буксиров ходило по Вятке в ту пору несколько – выкрашенные коричневой краской, как пол в нашей хрущёвке, неуклюжие, как медведи, дымя чёрной трубой, они таскали за собой баржи или плоты. С нашей «сковородки» мне нравилось встречать их взглядом ещё у начала луки и, слушая плеск лопастей пароходных колёс, у конца излучины провожать. Хуже было, когда ты рыбачил в лодке на якоре – за этими буксирами шли очень неприятные поперечные острые волны, на них лодку било и подбрасывало, а лёгкие лодчонки могло и перевернуть. Сейчас этот колёсный буксир выкатывал из-за тальника навстречу мне и шлёпал как будто прямо по плавящемуся песку плёса, постепенно разворачиваясь носом в мою сторону. Теперь он уже не казался мне уютным старомодным увальнем, скорее, напоминал здоровенного хулигана, с наглой уверенностью – руки в боки – выходящим из городского сквера, – так показалось мне, и у меня даже ладошки вспотели.

Колёсный буксир тащит за собой баржу

На левом от меня берегу, среди дерев, высилась красная мачта, обозначавшая узкое место на реке. Здесь, в узкой горловине реки, где течение было особенно стремительным, поверхность воды уже не была зеркальной, но струи постоянно ходили, точно сухожилия и мышцы под кожей; вода подмывала берег, и одни деревья приклонились к воде, точно норовя схватить-задержать всякого мимо плывущего, а другие стволы, упавшие не до конца, точно пики береговой охраны – не приближайся! – были направлены на защиту от нежданных гостей с реки.

На противоположном, правом, берегу растянулся долгий каменистый плёс – из мелководья торчали местами кустики, только подчёркивающие всю незначительность глубин на этой отмели.

Ну а впереди – надвигающийся неумолимо этакий речной танк – жерло воздуходувки на палубе походило на пушку, нацеленную прямо на меня. Я вдруг ощутил, как съёжился от страха мой катерок: он выглядел жалкой скорлупкой перед огнедышащим речным драконом.

В сомнениях я ёрзал на своём сиденье, под ногами мешался брошенный черпак и отвлекал от мыслей, а решение надо было принимать немедленно: либо брать влево, рискуя влететь в деревья, либо вправо – с опасностью наскочить на камни мелководья. И то и другое грозило пробитым днищем, но всего опаснее было столкнуться с буксиром, потому что в таком случае шансов остаться на плаву не было. Заглушить мотор полностью – не вариант, на сильном течении катер полностью потерял бы управляемость. Конечно, идеально было бы скинуть скорость, отрулить в сторону и на цыпочках осторожно пропустить мимо буксир. Но в том-то и дело, что рычаг газа у меня заклинило ещё накануне, когда я неумело дёрнул его со всей дури, а утром постеснялся признаться в этом отцу. Так что теперь мы мчались навстречу буксиру под 40 километров в час, и сделать с этим ничего было нельзя. Подёргав ручку газа, я ещё раз убедился, что придётся расходиться с колёсником на полном ходу.

Ещё оттягивая окончательное решение, я вслепую полез левой рукой за белым флажком, которым полагается делать отмашку идущему встречь судну – показывать, каким бортом ты намереваешься с ним разойтись. Но флажок я взял неуклюже, и он выскользнул из моей потной руки, тут же провалившись под слани. Будить спящего отца не было ни времени, ни возможности: колёсник стремительно приближался, и я уже отчётливо видел на капитанском мостике, похожем на взгромоздившийся на палубу газетный киоск, физиономию рулевого. Рядом с его будкой, у перил, стоял какой-то мужик и махал мне рукой – то ли грозя, то ли показывая что-то.

Сердце, двенадцать лет до этого сравнительно ровно бившееся в моей груди, упало. Картинка происходящего вокруг на мгновение остановилась, как стоп-кадр. Сделалось тихо, я будто оглох. И в этой оглушительной тишине прозвучало лёгкое, словно шелест, и властное, как приказ: «Держи правей!» Это была даже не команда, не звук, а эхо, сигнал, знак. Отзвук не человеческой речи, а скорее журчащего ручья за палаткой, или потрескивания вечернего костра, или вскрик чаек над водой, или всплеск стерлядки. Внешнее и в то же время родное, будто мамино: «Всё будет хорошо, сынок!» Как благословение поющих песков, ангела Атарской луки – чистый дух детства, знающий, что я только в начале пути, а не в конце, – он указал мне одесную. Какое всё-таки удивительное слово выучили мы на уроках древнерусской иконописи!

И я взял правее. Уже через несколько секунд мой катер нёсся вдоль левого борта буксира. Прямо на колесе его, в самом широком месте судна, вбок под углом к воде торчали какие-то два бревна – я проскочил буквально в метре от них. От страха хотелось зажмуриться, в висках стучало: только бы не плоты, только бы не они! – ещё по тому, как буксир выворачивал из-за поворота, было видно, что он что-то тащит за собой – но что именно? Если баржа, то это ничего, она узкая, проскочу. А вот если это сплотка из брёвен, то она куда шире буксира – и успею ли я хотя бы отвернуть вправо и выскочить на галечник? – уж лучше пропороть брюхо катера, чем сгинуть под брёвнами.

…На длинном тросе за буксиром тащилась баржа – плавучий магазин. Мне невероятно повезло – она была уже обычных барж, на которых по реке возили песок и гравий. Побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в руль, – я старался удержать катер, прыгающий на жёстких поперечных волнах за буксиром. Главное теперь, чтоб не затащило под баржу. Взяв чуть правее, боковым зрением я смотрел на проносящиеся рядом высокие борта незагруженной баржи. Какая же она длинная, эта махина!..

Наконец, всё! Я понемногу стал выворачивать руль влево. Только выскочив на вспененный фарватер, чуть ослабил хватку руля и почувствовал, как дрожат руки и от напряжения не слушаются пальцы. Катер летел прямиком на белую вешку, но теперь это казалось мне сущей ерундой – она только ударила и проскребла по днищу, разбудив отца.

– Топляк, что ли? – сонно спросил он, покрутив головой.

Я ничего не ответил, притворившись, что не услышал, а на самом деле опасаясь, что на моём лице он прочитает все переживания этих нескольких минут и отберёт у меня руль.

– А чего газ не сбросишь? – спросил он и полез рукой к мотору, чтоб сбросить его вручную.

– Тросик заклинило! – крикнул я, не поворачивая головы.

Отец перегнулся к транцу, вручную сбросил газ, что-то там подёргал, поправил. Рёв мотора поуменьшился, и катер пошёл не спеша.

– Устал, может? Заменить тебя?

– Не-е! – энергично помотал я головой. – Совсем даже не устал!

– Ну смотри, – ответил отец, снова располагаясь на заднем сиденье, среди одеял и сумок, и закрыл глаза.

Я глянул на брата – во сне он даже не переменил позу за время всех этих событий. У меня было ощущение, что мы прошли через громовой ад, на самом же деле всё произошедшее длилось минуты три. Так налетевший внезапно шквал разворошит сено в зароде, сломает ветку берёзы, уронит и покатит ведро, а сидящие в домике его даже не заметят…

* * *

…Мальчишка-штурман правил катер на створ, а тёплый ветер раздувал соломенные волосы на его голове и словно пронизывал насквозь, выдувая все его мысли и переживания, а вместе с ними только что пережитый страх – навсегда.

Когда он оглянулся, буксир с баржей были уже далеко: труба колёсника беспечно покуривала дымком, как будто ничего и не было. Вместе с катером по небу беззаботно плыли на север облака, над водой кружили ласточки. Мальчуган снова подставил лицо ветру, заморгал, и по его щеке предательски сползла слеза. «Правей держи!.. – передразнил он кого-то, едва удерживаясь, чтоб не заплакать. – Там же мелко, если правей! Шпонку на раз сорвать можно!..»

3.

Знойное южное небо и пустынное шоссе двадцать лет спустя. Сложно представить, что ещё в 90-х годах прошлого века на Кубани можно было проехать с десяток километров и не встретить ни одной машины. Но и дорог-то, по правде сказать, приличных тогда не было: узкие, покрытые разбитым асфальтом трассы. Обстоятельно забив багажник, мы всей семьёй катим на «Жигулях» к морю. Уже часа полтора, как отъехали от Краснодара – собрались пораньше, чтоб ещё до жары успеть искупаться в Анапской бухте. На заднем сиденье спят жена с двумя детьми, рядом, на переднем месте, почивает брат Сергей. Я – за рулём, ещё борясь с дремотой.

Дорога как стрелка, этакий уходящий за горизонт бруствер среди степи, скучно, зато вдалеке уже видны очертания гор, а за ними – море. И тут… Всё, что произошло в дальнейшем, уместилось в пару минут. Точка вдалеке постепенно обрела очертания грузовичка, и что-то мне показалось странным. Я это понял не сразу, но понял с ужасающей очевидностью: он ехал навстречу мне, по моей полосе, быть может чуть задевая разделительную разметку. Пьяный? Или заснул?

Гадать было некогда, расстояние между нами стремительно сокращалось, нужно было что-то решать: водитель грузовика, похоже, и не думал занимать свою полосу. Я, как смог, оценил обстановку: насыпь довольно высокая, обочина, посыпанная галечником, узкая – слетев с неё, кувыркаться будешь долго. Итак, на правой обочине встречный грузовик непременно заденет меня… снесёт полмашины… Не знаю, пристёгнуты ли едущие на заднем сиденье. Вряд ли. Но будить их и заставлять пристёгиваться поздно – только и успеют испугаться. А страх – худшее из возможного… Что остаётся? Продолжать ехать прямо, притормаживая, и в последний момент крутануть влево, попытавшись объехать сумасшедшего по встречке.

Беззаботные облака в вышине, безразлично-яркое солнце… В то мгновение я подумал, что, скорее всего, именно оно ослепило того водителя в грузовичке. Открытие из разряда бесполезных, но, быть может, успокаивающих слегка. На принятие решения оставалось одно мгновение. И тут я услышал: «Держи правее!» Нет, разумеется, я не услышал это, скорее, понял, что оно – здесь, и даже не понял, а бессознательно ощутил. Может быть, это лёгкие облачка в небе сложились в такую конфигурацию, или я прочитал эту фразу на блестящем на солнце лобовом стекле встречного грузовика – не знаю… И я немного, совсем чуть-чуть, привернул рулём вправо.

В последний момент, видимо очнувшись, водитель встречной машины резко вывернул и с рёвом пронёсся слева от меня. Это произошло одновременно: я повернул руль – и он тоже. Поэтому это была лотерея такая. Если бы мгновением раньше я решил-таки выехать на встречную, чтоб разминуться с ним, наши машины бы сейчас дымились посреди трассы после лобового удара – и печаль разлилась бы по степи: «Жигули» в ту пору не оборудовались ни системой экстренного торможения, ни подушками безопасности.

Это потом я узнал, что поворачивает человек в таких критических ситуациях чаще всего в ту сторону, куда подсказывает ему наиболее развитое полушарие мозга; это потом вспомнил я давнюю и к тому времени основательно подзабытую историю с катером на Вятке.

А тут метров через сто всё-таки вырулил на обочину и, хрустя галькой, остановился. Глянул в зеркало заднего вида: никого. Может, это только привиделось мне? На заднем сиденье все продолжали спать – как ни в чём не бывало.

– Чего остановился? – сонно спросил брат. Вообще-то, это было его авто.

– Немного проветрюсь, – ответил я и вышел из машины.

Шоссе было по-прежнему пустынно, в жарком небе таяли лёгкие облака. Я прошёл назад метров сто, глядя под ноги. Ну конечно же – вот след моих «Жигулей», вот чёрный – более резкий – след его шин. Значит, всё-таки было…

Когда я вернулся к машине, брат стоял рядом и курил.

– Чего? – вопросительно посмотрел он на меня. – Может, я поведу?

– Зачем? Всё нормально.

– Точно?

– Садись в машину…

– Куда? – выбросив сигарету, переспросил он.

– Туда, где и сидел.

«Одесную», – усмехнулся я и сел за руль.

 ← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска