Русская деревня – это моя деревня. Это моя изба, моя пажить, моя радость и моё горе. Здесь я прожила свои последние годы, и она поистине научила меня жить. В 90-е она была уже брошенная, и все лучшие и светлые её годы давно миновали. Оставалось только с горечью наблюдать её агонию. Окрестные поля давно превратились в луга, а леса – в кучи хвороста, и посреди этих просторов, на склоне высокого зелёного холма, мирно уместились деревянные домики в зелени заброшенных садов и берёзовых рощ. Только вот нет в этой, взлетевшей в небеса, деревне больше жителей.

Заброшенная деревня. Фото Владимира Ларионова

О моя деревня! Травы да ковыль,
Рухнувшие крыши, во дворе – полынь.
Где же вы, былые жизни времена,
Когда пели песни и цвела весна?

Вымерла деревня, брошена она,
Словно заболевшая верная жена.
Не найти лекарства ей, надо умирать,
Кто о ней восплачет, кто будет рыдать?..

Лишь старушка ветхая с глаз сотрёт слезу,
Вспоминая молодость и свою избу,

Да ещё восплачется струйками дождя
Яблоня садовая у самого крыльца.
Да и ветер северный песню ей споёт,
Завывая жалобно у сломанных ворот.

О моя деревня, русская изба.
Здесь жила когда-то русская душа…

«По мере того как я старею, я всё более и более ищу величия в малых вещах», – сказал один мудрец. Я по достоинству оценила это изречение, когда оказалась на склоне лет в одной из умирающих, заброшенных деревень Кировской области – словно на краю света. В 2000-х годах в ней остались только те, кому уже некуда было податься: инвалиды и бездомные, уголовники и забытые детьми старики. Никто их не ждал, да и помочь им было тоже некому. От цивилизации, кроме электричества, в деревне не осталось ни-че-го. Обесточили водонапорную башню, и воды тоже не стало. Собирали дождевую воду летом и топили снег зимой. Работы – никакой, а близлежащая деревня, где был магазин, в 10 км ходьбы по бездорожью, по снегам, по заросшим травами-сорняками полям.

Когда-то по телевидению показывали шоу-передачу «Последний герой». На необитаемый остров высаживали десант смельчаков, которые должны были в естественных условиях жизни продержаться там несколько месяцев, при этом отлично зная, что если у них что-то пойдёт не так, то им помогут. И это всё – в тропиках. А ведь никому бы и в голову не пришло поискать этих «последних героев» в наших заброшенных деревнях, где живут уже настоящие герои, которые выживают там, где выжить просто невозможно. Но для тех, кому помогает Бог, нет невозможного.

Вначале среди всех оставшихся доживать век в этой деревне из верующих была лишь я одна. Но разве Господь тогда не промышлял обо всех нас? Меня Он поселил там для того, чтобы научить смирению и терпению, а также послужить нуждающимся. А остальных – для того, чтобы привести их через терпение и смирение прямо в Небеса.

Алексей

Он пришёл в нашу деревню, когда её вырождение уже стремительно набирало обороты, но со стороны она ещё оставалась такой же красивой. Наверное, потому, что утопала в садах: яблони, вишни, черёмухи, кусты сирени уютно обнимали каждый полуразрушенный домик, а заросли малины прикрывали полусгнившую и упавшую на землю изгородь. И весной деревня словно плыла на облаке белоснежных цветов – прямо по склону холма вверх, в голубизну простирающихся над ней небес.

Так вот, заглянул к нам этот бомж, как теперь их называют, и остался в нашей деревне жить. Присмотрел себе не занятый никем домик и обустроил там себе комнатку-каморку. Я иногда приходила навещать его. Когда пришла в первый раз, узнав о его болезни, то сердце защемило от жалости: никогда я не видела такой нищеты. Дверь в каморку была занавешена старым одеялом, чтобы тепло не выходило. В комнатке стояла железная кровать, а рядом находился небольшой столик с маленькой электроплиткой на спирали. Это она давала тепло, которым согревалась комната. А на кровати, в груде всевозможного тряпья и рваных одеял, лежал Алексей. Услышав скрип открываемой двери и мои шаги, он проснулся и, дрожащей рукой откинув тряпьё, повернул ко мне измождённое лицо. И – о Господи! – от этого ясного синего взгляда словно солнышко в комнате заиграло. Показалось, что это ангел на меня смотрит, а не человек. Когда-то у меня уже было такое переживание. Это произошло со мной в одном заброшенном старом монастыре, мимо которого я проходила и увидела там одинокого монаха, расчищавшего от снега тропинку. Он повернулся… и меня такой благодатью осенило, что я эту встречу запомнила на всю жизнь.

В тот день я принесла Алексею еды. И, раскладывая кульки со снедью на столе, нечаянно заглянула в кастрюльку, стоявшую рядом. В воде плавали три тощие морковки. Я ахнула: «Это что, вся твоя еда?!» Он кивнул. И что интересно: хотя Алексей, можно сказать, ничем не питался, впоследствии он серьёзно ничем не болел.

Весёлый, общительный, незлобивый, он как-то сразу вписался в наш деревенский быт, хотя прежде был горожанином, никогда доселе не ведавшим сельской жизни. Впрочем, это не мешало ему быть своим. Но что меня поражало в нём более всего, так это то, что он жил так, как описывается в Евангелии апостолом Лукой: «Посмотрите на воронов… они не сеют и не жнут… И Бог питает их…»

Его судьба была просто удивительной по притяжению к себе всяких бед и напастей. Пока он работал дальнобойщиком, жена завела любовника и, когда он вернулся, попросила его уйти из совместно нажитой трёхкомнатной квартиры. Он пожалел её… Простил. Оставил им квартиру и ушёл жить в небольшой сарайчик на окраине города, где даже печки не было. От такого удара судьбы и неустроенности запил и забомжевал. А пока он бомжевал, умер отец, и брат Алексея быстро-быстро переоформил квартиру родителя на себя, в том числе долю Алексея. И опять Алексей пожалел, простил – и остался жить, теперь уже навсегда, бомжем.

Были у него две взрослые дочери, которых он поднял и выкормил на немалые тогда деньги шофёра-дальнобойщика. Но им было всё равно, как выживает их отец-бомж. Правда, по осени они привозили ему лук и картошку, каждая на своей машине… Я видела этот картофельный мусор – это были отбросы из тех, что в деревне всегда отдают скотине.

Я видела и сумку, с которой он иногда приезжал от дочерей (попрошайничал): килограмм рожков, мелкий лук и пара-тройка тощих морковок. Однажды он опоздал на электричку и остался ночевать в городе. Было поздно, и он постучался к одной из дочерей. Даже не открыли дверь, и он спал в подъезде, у двери, на подстилке для собак. Но, рассказывая мне о своей прошлой жизни, он ни разу не произнёс ни слова упрёка в адрес родственников.

Однажды Алексей поведал мне одну историю, которая ещё больше потрясла меня и заставила посмотреть на него совсем другими глазами. Оказывается, на летний период его наняла на работу одна женщина-кировчанка, подруга его жены, чтобы он построил кое-что у неё на даче. И, рассказывая мне о ней, он плакал, но не потому, что она ему не заплатила, а потому, что пожалел её… Оказывается, чтобы не платить ему денег за работу и зная его мягкосердечие, она придумала для него очень печальную историю своей жизни. И он пожалел её и остался на всю зиму опять без денег и без продуктов. Парадокс в том, что это не она его пожалела, а он, полуголодный и полунищий бомж, у которого было большое и чистое сердце.

За два года до смерти ему оформили пенсию. Минимальную… И он стал получать эти деньги, но жил, по-прежнему бедствуя. Ибо половину денег отдавал дочерям. Жалел. А вторая половина? Подкармливал ещё одного бомжа, проживающего недалеко от нас на ж/д переезде. Содержал больную вдову и её взрослого сына, никак не могшего отыскать работу. Однажды я спросила его, зачем он это делает, ведь его пенсия и для него одного была мала. Но он мне ответил: «Не могу иначе, ведь я когда-то сам голодал».

Последний год для Алексея оказался наиболее тягостным, да и неудивительно, с его-то образом жизни и питанием. Стали подводить глаза, слабеть ноги. Споткнулся как-то раз – и сломал руку, ещё раз упал – и сломал ту же руку повторно, но в больницу так и не ходил. Казалось, Господь ещё и ещё раз испытывал его терпение и смирение. Выстоит ли? Не сломается ли? Устоял. Не сломался. И ни разу не пожаловался, разве что только Богу. Как-то, когда он болел первый раз, я надела на него крестик, и больше он не снимал его до самого конца. От корки до корки прочитывал выписанную мною газету «Вера». А за несколько месяцев до кончины прочитал всю Библию и Евангелие. Господь готовил его к жизни другой…

Умер он зимой, когда трещали морозы. Вставая с кровати, подвернул ногу и упал навзничь, ударившись головой прямо о дверь. Рядом не было никого, чтобы помочь ему подняться. И он замёрз.

Кем же он был, Алексей? Своей непритязательностью он научил всех нас, живших вокруг него, терпению. И как бы ни было плохо, для него было всё хорошо. Быть может, он приходил на землю, чтобы показать нам, маловерным и малодушным, величие простоты человеческого сердца? Не про него ли говорил нам Господь: «Будьте как дети»? И он жизнью своей славно послужил Тебе, Господи!

Аннушка

Среди оставшихся в заброшенной и умирающей деревне, неприкаянных, полунищих и полуголодных, доживала с нами и Аннушка, восьмидесятилетняя старуха, одна из старожилов этой деревни. Когда-то она со своим мужем-фронтовиком возводила здесь своё родовое гнездо. Красивый, статный, высокий, с расписными ставнями и резным крыльцом, величественным кораблём плыл этот дом по деревне, всем на зависть и на загляденье. И одно теперь у Аннушки было желание на старости лет – умереть в своём доме.

Ах, какое оно доброе, и тёплое, и ласковое, это имя – Аннушка. Да и носительница этого имени была сама ему под стать, таких уже в наши годы и не сыскать. Родившаяся в 1926 году, она являла собой словно монолитную земную глыбу. Если бы мне захотелось нарисовать нашу матушку-землю в аллегорическом виде, я бы нарисовала именно Аннушку – статную, высокую. Она просто излучала из себя материнскую теплоту и мягкость и в то же время царственно восседала на своей лавке в избе – словно на троне. И как же она при всём этом была простодушна и наивна!

Анна была вдовой солдата. Нет, он не погиб у неё на войне, как у многих её подруг. Ей повезло – довелось встретить его с войны, а потом ещё и родить троих ребятишек. И казалось, жить да жить бы им вместе до самого конца в это-то мирное время. Ан нет. Уехал фронтовик утром в поле на комбайне, а вечером оттуда уже не вернулся. Сломался комбайн, залез он под него, чтобы исправить неполадку, а его молодой помощник, мальчишка ещё, нечаянно нажал рукоятку хода. Так и не дождалась молодая жена Аннушка любимого мужа домой. И до конца жизни осталась она вдовой. Не предала она его памяти и не нарушила обет верности. Хотя и ребятишки, мал мала меньше, цеплялись за её подол, и корова мычала в хлеве, и дом, и огород – всё это тяжкой ношей легло на её женские плечи. Но плечи те крепкими оказались. И какие только видные женихи проходу ей не давали, всем – от ворот поворот. Вот какая у неё была сила! Русская великая сила – пройти по жизни с такой ношей! Но подняла она на ноги всех троих своих ребятишек. Все они выросли и стали добропорядочными людьми, а один из сыновей даже стал председателем колхоза в Белоруссии. Разъехались они по разным городам и весям, а она так и осталась верной своей деревне.

Навещая её каждый день, я всегда находила двери её дома незапертыми. И корила её за это, но она неизменно отвечала мне: «Пусть приходят ко мне добрые люди. А злых и нехороших Господь отвратит. Да и нечем у меня поживиться». И это было правдой, ибо всё, что у неё было, – это стол, да лавка, да кровать, а над кроватью – старыйпрестарый матерчатый коврик с напечатанными краской оленями.

До 85 лет, не переставая, работала Аннушка на огороде, сама колола и пилила дрова, а в летние погожие деньки косила траву на своём асырке. С удивлением и любовью тайком наблюдала я за ней, когда она ранней ранью выходила косить свою покосную полосу. Звонко по лугу разносился стук оселка, отбивающего затупившуюся косу. А потом – один плавный взмах косы, другой, третий… И травы, охнув, ложились ровными рядами на парящую в лучах восстающего солнца землю. А Аннушка, крупная, сильная, всё водила и водила мерно косой, уходя всё дальше к горизонту, прямо в небеса. И тогда мне казалось, что это не она идёт, а сама матушка-земелюшка в ней движется и ею руководит.

Для неё земля была живая. Однажды, видя, как она вскапывает свои грядки, предложила ей помощь. Но когда я стала копать, она сердито забрала у меня лопату и сказала: «Нет у тебя любви к земле! А я каждый её комочек в руках разминаю. Отойди от меня, я сама». Прямо в сердце ударили меня тогда Аннушкины слова, и словно заново посмотрела я на самоё себя и на свой душевный мир: насколько же он был беднее…

Как же ты меня, Аннушка, сама того не ведая, учила жить настоящей жизнью, не по книгам и учебникам, а по совести да по законам Божиим! Висели в доме у неё и иконки, доставшиеся ей, видимо, от родителей, но молилась она на них по-своему, как-то так по-доброму. Много не говорила и не просила. Утром да вечером Батюшку-Господа благодарила за день добрый да за ночку быструю.

Однажды весной я увидела её, одиноко сидящую на лавке в своём цветущем яблоневом саду. Всё цвело вокруг и пело, а она сидела неподвижно, и её глаза словно излучали свет вечности… Я не вытерпела. Подойдя к ней, опустилась на колени и, низко склонив голову, поцеловала её морщинистую руку, руку труженицы – с благоговением перед этой величавой старостью.

И всё-таки не удалось Аннушке умереть в своём собственном доме. Когда она вновь заболела, дети ослушались её, купили ей квартиру в городе и перевезли мать туда. А там она не прожила и двух лет.

Я навещала её в городе. Открыв дверь и увидев меня, она так обрадовалась! А потом долго водила по своей новой квартире, показывая её удобства, новую мебель. Затем, подойдя к окну и глядя на множество высотных домов, тяжело вздохнула и сказала: «Мало здесь воздуха. Дышать трудно…» Провожая до двери, мягко обняла и заплакала. Сказала мне: «Я почувствовала от тебя запах своей деревни». В самом деле, какая жизнь могла быть у Аннушки без родного дома да без цветущего весной яблоневого сада?

Блудница

Каждое воскресенье у соседей в доме напротив звучала музыка, раздавались пьяные крики и происходили драки. И всякий раз под конец из дому выбегала худенькая девчушка, буквально таща за собой двух мальчишек-погодков, своих сводных братиков. Они убегали, чтобы не попасться под пьяную руку охмелевшему и озверевшему отцу. Так шёл месяц за месяцем, бежало время, пока на нашу деревню не опустились 90-е годы – годы ещё большей разрухи и запустения. На то время мальчишки уже пошли в школу. Отчим попал в тюрьму за покушение на убийство, произошедшее опять по пьянке. А мать запила и совсем опустилась. И в это же время худенькая белобрысая девчушка вдруг превратилась в милую и очаровательную девушку с умными глазами и сумрачными перспективами на будущее, ибо выбирать для себя, как продолжать жить дальше, было не из чего. Работу найти тогда не было никакого шанса. Но Еленка даже и не думала про себя, на её плечи легла другая забота – поднимать братьев-погодков, чтобы они могли окончить школу, а выучившись, смогли бы выбрать для себя другой путь, без пьяных матов и драк.

Однажды она встретила хорошего товарища в городе, и тот рассказал ей о кирпичном заводе под Москвой, где можно было бы неплохо заработать, притом и общежитие давали приезжим. Но сколько девчонок тогда попадались вот на такие уловки и оказывались потом в лапах сутенёров… И Еленка попалась. Приехала в Подмосковье, и тут-то он и продал девушку сутенёру. И навалилось всё сразу: слёзы, побои, грязь. Одно утешало: здесь платили хоть какие-то деньги. Смирившись, она проработала в борделе пять лет. Все эти годы содержала и мать, и отчима, вышедшего из тюрьмы, и двоих братишек. Зная, что деньги могут быть истрачены на пьянку, она просто закупала для них еду, одежду, обувь и нужные в быту вещи и пересылала всё это домой посылками. На себя при этом денег у неё почти не оставалось.

И вернулась она домой тогда, когда наша деревня уже почти опустела. Зашла ко мне, чтобы поговорить. Этот разговор наш превратился в исповеданье. Она доверилась мне полностью. О, что это была за исповедь! Исповедь души глубокой и чистой, страшная в своей откровенности. Казалось, вся нечистота и мерзость мира сего опустились на это чистое девичье сердечко, соблазняя его сатанинским весельем. Но душа её в этой мерзкой клоаке осталась чистой.

Еленка за эти пять лет жизни перенесла столько, сколько у нас и за всю жизнь не происходит. «Как, – спросила я её, – смогла ты пройти сквозь это и не сломаться?!» И она ответила: «Я не думала тогда о себе, я думала о своих родных, у них ведь бывали такие дни, когда совершенно нечего было есть. А потом…» Еленка помедлила немного, а затем расстегнула кофточку и показала висевший на груди крестик.

Мы тогда долго говорили с ней о Боге, а в конце беседы она вдруг замолчала и, наклонив голову вниз, стыдливо спросила: «Как вы думаете, сможет ли Он простить меня?» Проговорив чуть ли не полдня, Еленка, приободрённая нашей с ней беседой, ушла опять… жить!  А для неё это слово значило лишь одно – жить не для себя, а для других, во славу христианской веры: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».

В нашу деревню к этому времени прибился ещё один потерянный и неустроенный молодой человек, недавно вышедший из детдома. Его обокрали. Забрали у него все деньги, которые были выданы ему на покупку квартиры. И вот он оказался у нас без денег, без жилья и без работы. И Еленка пожалела паренька, приняла его и пригрела, стала ему и женой, и матерью, и другом – стала ему всем. И повела его, зелёного несмышлёныша, по жизни, уча выживанию в этом суровом мире. Они оба нашли какую-то работу в городе и сняли комнату. Но по глупости своей не оценил тот паренёк Еленкиной материнской заботы и уехал на заработки на Север. А приехав оттуда, уже не застал её в живых. Зарезал её новый друг, молодой человек, вернувшийся из Афганистана и получивший на этой войне серьёзное нервное заболевание. Бедный парень долго лечился, но вновь и вновь каждой весной у него начиналось обострение. И Еленка опять пожалела, опять протянула руку помощи. Приехали они оба в деревню к её матери, и однажды – была как раз весна – парень сорвался: не смог справиться с нахлынувшим на него ожесточением и хорошо усвоенным на войне приёмом всадил Еленке нож прямо в сердце. В тот день ей должно было исполниться 25 лет.

Я провожала её в последний путь. А уже на кладбище вспоминала опять её вопрос. С какой же надеждой она мне его задала тогда! «Сможет ли Он меня простить?»

Милая, дорогая моя девочка! Сможет! Ведь Бог смотрит на человека не так, как мы смотрим друг на друга. Он оценивает в человеке не ум, не талант, не красоту его лица и не его способности. Для Него главным и важным является одно – его душа и сердце, научившееся любить на земле великой и милосердной Божьей любовью. Поэтому не бойся, Господь ныне с тобой! А я буду молиться за тебя, моё милое дитя, ибо через тебя Господь показал мне Свою великую и неисчерпаемую силу милосердия Своего к нам, грешным.

Униженные и обездоленные

Господь сказал: «Нищие да будут всегда у вас, чтобы сердца ваши размягчались и души ваши учились милосердию» (Втор. 15, 11).

И я познала это, Господи. И не из книжной премудрости, а в объятиях истинной жизни. Ведь мне пришлось жить и выживать в заброшенной, умирающей деревне вместе с нищими, убогими, обездоленными, уголовниками и пьяницами. И думаете, я учила их жить? Как бы не так! Это они меня учили, то есть я училась у них истинной жизни.

Конечно же, в начале нашего совместного проживания никто из них о Боге даже не помышлял. Но понемногу все страждущие в нашей деревне незаметно стали преображаться. Господь дарил им не только душевный мир, но и силы на преодоление трудов, иной раз просто непосильных. И уголовник, пришедший из заключения, светлея лицом, начинал улыбаться доброй, человеческой улыбкой. А инвалид с култышками вместо пальцев обустроил свой дом так, что любо-дорого было посмотреть. Другой инвалид, сам слепой, трудился на разборке старых сараев, чтобы заготовить себе дров на зиму, и притом один. Он ворочал брёвнами и распиливал их ручной пилой, а затем на тачке возил домой – вверх, на высокий холм.

Воду все возили себе на тачках из пруда, что в двух км от деревни. Огород вскапывали лопатами. И всё это – на скуднейшем пропитании. А ведь кроме всего летом ещё трудились на сборе грибов и ягод, чтобы заработать себе на хлеб да на пропитание зимой.

Когда было совсем уж трудно, приходили попросить помощи. Однажды зимой пришла ко мне женщина с верхней деревни, вся в слезах. Оказывается, вот уже четыре дня как они в семье ничего не ели и думали уже собаку свою убить, да ни у кого рука не поднялась это сделать. А летом бомж А. с ж/д переезда пришёл, когда от голода у него уже стали отказывать ноги. Пока до меня дошёл, несколько раз терял сознание… И что самое невероятное – сами, не имея достатка, не отказывали в помощи другим. Как-то пришла ко мне женщина-вдовица, потерявшая недавно мужа и оставшаяся безо всяких средств к существованию. Я ей положила в сумку немного продуктов, при этом рассказала о голодающем бомже с переезда. И оказалось, что, выйдя от меня, она пошла к этому бомжу и половину пожертвованных ей продуктов отдала ему.

Иные питались иногда так, что в это просто трудно было поверить. Оказывается, пачку супа «Роллтон» можно растянуть на два дня. Или съесть за весь день всего три тощих морковки. А когда случался неурожай на грибы и ягоды, они питались лишь картошкой и луком. И при этом никогда никто из них не заболел. Ни-чем! И никто из них не жаловался и не ныл, не был ни злобен, ни мрачен лицом. То, что посылалось им Господом, принималось как должное. Хотя разве не Господь посылал им это терпение и душевный мир?

Они ушли в мир иной как-то сразу, один за другим. И смерть у них была не по болезни, а внезапно, словно Господь решил, что всё, пора уходить. Ведь ухаживать за больными было бы некому. Ну а оставшимся в живых Господь подарил жизнь и работу в другом селе, а также жильё недалеко от города.

Так что последние три года в умирающей деревне жила только я одна. И каждый день выходила я на наш высокий холм под небо и молилась за всех проживавших когда-то здесь человеков. Здесь я научилась любить ближнего своего, как самого себя. Потому что познала, что образ Божий – в каждом человеке.

Наталья Марченко

 ← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска