На Торгу и на Долу

Вологодский храм Рождества Богородицы на Нижнем Долу в начале ХХ в.

Не раз за годы работы в «Вере» мне доводилось общаться со «свергнутыми» священниками – теми, кто был удалён по каким-то причинам со своего прихода и отправлен вторым-третьим иереем на бедный приход, а то и «сослан» в глубинку. Реакцию доводилось встречать самую разную: от резкого неприятия до унылого смирения. Это и понятно: строишь приход, возводишь храм, налаживаешь связи – и вдруг в один момент всё рушится. За что?! Почему?!

Отец Александр

С мыслью спросить-таки об этом я направился к протоиерею Александру Лебедеву. Ему 41 год, 16 лет из них священствует, и ныне он – настоятель восстанавливаемого вологодского храма Рождества Богородицы на Нижнем Долу. А до 2014-го был настоятелем храма Покрова Пресвятой Богородицы на Торгу. Для тех, кто не бывал в Вологде, скажу, что это старинный храм в самом центре города, близ Кремлёвской площади – именно на его месте стоял некогда дворец Ивана Грозного. Храм один из самых благополучных – находится на туристской тропе и в центре внимания православных паломников, не требует восстановительных работ и т.д. Так что отец Александр по всем внешним признакам как бы подходит под определение «сосланный»…

Однако ж разговор с батюшкой мы начали с другого. Дело в том, что прямо при входе на территорию храма, на воротах, размещён большой баннер с изображениями епископа Вологодского Александра (Трапицына) и священника Николая Замараева. Ныне они прославлены Церковью как новомученики. В 1916 году совершали здесь служение на престольный праздник, а потом были репрессированы. Да и здешний настоятель отец Александр Дмитриевский тоже был расстрелян…

Наследники новомучеников

– Частенько задумываюсь о том, что сегодня мы сильно недотягиваем до Церкви, почти разрушенной большевистскими гонениями, но устоявшей-таки благодаря подвигу новомучеников. Значит ли, что периоды падений и подъёмов неизбежны в жизни Церкви?

– Я думаю, что да, всю историю Церкви можно представить как череду гонений или притеснений внешнего и внутреннего характера. Как только Церковь оправлялась от какой-либо очередной беды – тут же подступала новая. Если с этой точки зрения оценивать современную ситуацию, то можно сказать, что пора внешних гонений прошла, Церковь начинает (только начинает!) восстанавливать силы, и если ближайшее время внешних гонений вроде как не предвидится, то актуальными становятся вопросы внутреннего здоровья Церкви.

Чтобы Церкви, что называется, прийти в себя после семидесяти лет гонений, времени нужно немало, очень немало. Сейчас из разных лагерей – и «процерковных», и «внецерковных» – предъявляют требования, какой бы они хотели видеть Церковь: она должна быть активной, участвовать в этом, заботиться о том. Требования эти предъявляются к Церкви как к полноценной составляющей нашего общества, однако нужно понимать, что Русская Православная Церковь, если расценивать её как организацию, сейчас далеко не та могущественная сила, какой она представала, скажем, до революции. Современную Церковь можно сравнить с человеком, которому переломали все до единой кости и который только приходит в себя, только встаёт на ноги. Что с него можно требовать? На сегодня Церковь не может в должной мере восстановить даже свою богослужебную жизнь, что уж говорить о внешней активности. Сравним просто количество храмов, скажем, в Вологде до и после эпохи гонений. Что мы увидим? Разница колоссальная! Сейчас храмов в городе катастрофически не хватает.

– Я читал, что в конце XIX века численность прихожан этого храма составляла всего 180 человек…

– Да, и это была вполне приемлемая цифра. Сколько же должно быть храмов на 300 тысяч сегодняшнего населения Вологды?! Я скажу сколько, уж простите мне углубление в статистику. В 1913 году в Вологде на 30 тысяч населения было порядка пятидесяти храмов. Значит, для современного количества населения в городе эта цифра должна быть увеличена в десять раз! Пятьсот храмов в Вологде – вот цифра, описывающая нормальное соотношение, а мы имеем около двадцати. Это в двадцать пять раз меньше! Не думаю, что Вологда в этом плане исключение, наверно, она более-менее отражает общую российскую картину. Мы судим о Церкви с точки зрения её стопроцентного могущества, каким она обладала больше ста лет назад, но на сегодня восстановилась лишь на четыре процента. Какие вообще требования можно к ней предъявлять?! И если Церковь всё-таки активна, причём настолько, что способна вызвать недовольство своих недоброжелателей, то это чудо! Активность её просто небывалая во всей предыдущей истории. Думаю, невозможно найти в истории Церкви какой-то отрезок времени, с которым можно было не то что сравнить, а хотя бы соотнести тот всплеск активности, который мы наблюдаем в деятельности Церкви в течение последних 20-25 лет.

Часовня великомученицы Анастасии Узорешительницы в д. Чашниково

– В 2007 году вы участвовали в строительстве часовни во имя великомученицы Анастасии Узорешительницы в деревне Чашниково на окраине Вологды, где проходили массовые расстрелы в тридцатые годы…

– В 1938 году здесь была расстреляна монахиня Анастасия – бабушка монахини Сергии (Хвостовой) из Покровского монастыря в местечке Бюсси-ан-От (Франция). Мать Сергия долго искала место упокоения Анастасии, и эти поиски привели её в Вологду. Она пожертвовала свои личные средства на часовню на месте расстрелов и попросила меня похлопотать о её строительстве.

– Это потому, что вам приходилось сталкиваться с темой репрессий?

– Нет, мне приходилось сталкиваться с деревянным строительством.

– И какие были ваши первые впечатления?

– Это чувства, которые испытывает любой человек, вживую сталкивающийся с историей. Я сам немного поучаствовал в установке этой часовни – на уровне штыка лопаты мне попадались человеческие кости. Есть многое, о чём мы читали в книжках, но при чтении сохраняется отстранённость. Когда непосредственно соприкасаешься, это иной способ восприятия реальности, безличное становится личным.

– Есть такая точка зрения, что мученичество – это нечто, восходящее к римскому Колизею, диким зверям, разрывающим первохристиан. А большинство наших соотечественников скорее страдальцы. Они шли в тюрьму и на казнь, часто не сознавая свой путь именно как путь на голгофу ради Христа.

– Я бы не стал тут привязываться к терминам – не вижу принципиальной разницы. Мучеников в церковной традиции называют ещё и страстотерпцами, и наоборот. То, что у нас внешне гонения обставлены были не так, как в Римской Империи, – так у нас другая ситуация была, другая эпоха, другая страна, иное правовое поле. И пусть многим новомученикам не предлагалась возможность спасти жизнь путём отречения от веры, но они свой выбор всё же сделали – не в момент страдания, а до того, когда при богоборческой власти решили остаться христианами. Причиной страданий и смерти была именно их вера.

– По моим ощущениям, в нашем обществе, как и сто лет назад, почитание преподобных выше, чем почитание мучеников. А ведь именно мощи мучеников находятся в основании наших храмов…

– Я искренне считаю, что время всё ставит на свои места. Тем более это относится к Церкви. По мере того как новые мученики будут более известны, им будут чаще молиться, соответственно, чаще будут происходить чудеса, и с течением времени их почитание будет только расти. Во всяком случае, тенденция роста почитания уже заметна: имена некоторых новомучеников в календарях вместо чёрного уже помечаются красным, а, например, на епископа Илариона (Троицкого) – он скончался в заключении – уже сейчас ссылаются как на одного из святых отцов.

Тюремное служение

– Как настоятель, вы не только служите на приходе, но вот уже 15 лет окормляете здешнюю женскую исправительную колонию. На её территории построен даже храм в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Значит, вам есть с чем сравнить: ныне и прежде, на воле и на зоне. Есть ли какая-то принципиальная разница в устроении церковной жизни в колонии и за её пределами?

– Я не вижу особой разницы. Что по одну, что по другую сторону колючей проволоки Церковь предстаёт местом, где кающийся грешник ищет спасения. Исповедь человека в тюрьме принципиально не отличается от исповеди человека на свободе. Те же грехи, а разница, может, в одном проступке, за который и расплачивается осуждённый. Вообще, тюрьма, на мой взгляд, это не столько какой-то особый мир, сколько срез нашего общества в целом, изменения в обществе можно в миниатюре проследить в тюрьме. В частности, отношение людей к Церкви: с воцерковлением общества в местах лишения свободы начали появляться люди православные, крещёные, ученики воскресных школ…

– Стало быть, знающие о православных заповедях, с них спрос больше…

– О заповедях, хотя бы о некоторых, я уверен, знает большинство, однако осознанное решение выправить по ним свою жизнь принимает меньшинство. Но это отдельная тема. А в целом можно говорить о росте интереса к православию, что отражается и в местах лишения свободы. В той колонии, где служу, я попросил собрать информацию о читающих православную литературу в библиотеке. Потому что далеко не каждый ходит в храм, а втихаря, в подушку, что называется, верят и молятся очень многие. Когда человек идёт в храм – это уже такое внешнее позиционирование себя, это влечёт изменение отношения окружающих, и возникают свои сложности… Так вот, количество и читателей, и прочитанной литературы растёт. На протяжении последних лет не менее двух третей осуждённых женщин интересуются православной литературой. Исследования эти делают меня оптимистом.

– Культ силы в местах заключения поэтому уходит?

– В женских колониях он и не был особенно развит. Это в мужских колониях сообщество осуждённых иерархично: каждый занимает своё место, и оно силой удерживается, а зачастую силой и создаётся. В женских колониях мягче, но и сложнее: здесь нет каст. Нет одного, который смотрит за всеми. Женщина в криминальном мире – не «субъект права». Тут мир структурируется вокруг личности, всё зависит от её характера, склонностей. Поэтому вместо единой иерархии возможны несколько очажков совершенно автономных сообществ.

– Даёт ли наличие в местах заключения какой-никакой церковной жизни надежду, что люди будут выходить оттуда по крайне мере не хуже, чем туда попали? Или тюрьма всегда будет калечить людей?

– Вспомним Солженицына. Тому хорошему, что было в жизни, по его признанию, он был обязан тюрьме. Думаю, это правда, как правда и то, что дурные сообщества развращают добрые нравы. Так что многое зависит от позиции самого человека, попавшего в тюрьму. Но вообще есть прямая зависимость между присутствием Церкви в местах лишения свободы и исправлением осуждённых. Это отмечается и сотрудниками ФСИН, которым известна статистика: от появления храмов в местах лишения свободы зависит уменьшение количества злостных преступлений.

– По вашим ощущениям также?

– Да. Присутствие Церкви в местах лишения свободы, в принципе, обуза для администрации, это требует дополнительных усилий и организационных хлопот. Несмотря на это, от администрации исходит всегда положительный отзыв на любую церковную инициативу. Значит, практическая польза есть. После того как коммунистическая идеология у нас рухнула, православие – это единственное, что оказалась под рукой. Не с рыночными же ценностями будешь учить осуждённых законы соблюдать.

Даже чисто психологически: вот стоит человек на поверке в строю. Есть разница, что перед ним: храм или серая стена? Конечно, есть. Среди осуждённых, стремившихся в колонии к церковной жизни, с которыми мне удаётся поддерживать связь после освобождения, из той полусотни человек – тех, кого я помню и поминаю, – лишь трое-четверо вернулись в места лишения свободы. Такой процент рецидива раз в десять ниже общетюремного.

Всему своё время

– Есть ли ещё такая сфера общественной жизни, где необходимо присутствие Церкви?

– Образование. Это традиционно область, на которую внимание обращала Церковь. Ведь изначально образование вообще было церковным.

– Предположим, что выходит некий законодательный акт, который позволяет священникам пойти в школу и напрямую обратиться к преподавателям и ученикам. Есть что сказать священнику и Церкви в целом?

– Им всегда есть что сказать, другое дело, что у Бога всё бывает в своё время, особенно для тех, кто умеет ждать. То, что Церковь отсутствует в этой области, не значит, что туда нужно прорываться. Я сторонник эволюционного подхода. Это реализуется, когда Церковь дозреет. Когда она на ноги встанет настолько, что сможет выковать свои кадры, которые смогут этим заниматься.

– Часто говорят: вот пока вы там спите, мы теряем ещё одно поколение.

– Лучше святых отцов тут не скажешь: не покусись своей немощной рукой останавливать мировые процессы; внимай себе. Так и здесь: рассуждаем о России, а гадим соседу. Пусть Господь заботится о России. Но если немножко подумать, то примеры такого рода вроде бы естественных изменений уже видны. Например, само появление понятия «нравственные ценности» – лет 20 назад этого и в помине не было, сейчас – на каждом шагу. Вспомните эволюцию понятия «патриотизм» от ругательного к положительному – она как бы сама собой произошла на наших глазах. Такие вещи свидетельствуют, что стала «по Сеньке шапка» – то есть изменения произошли какие-то в Сеньке.

– Часто действие равно противодействию… Насколько обозлена сейчас блогосфера на Церковь: «Попы лезут к нашим детям!» Возникает ощущение, что повторяется уже пройденное нами в начале ХХ века…

– Я думаю, что это естественно. Ну а как иначе? Мы, по-моему, сейчас занимаемся тем, что медленно выстраиваем систему – программу спасения России, не всех это устраивает. Потому что сейчас как у нас? Выдерни одного человека – и всё рассыплется. У нас многое держится на личной харизме, а не на системе. Для России, в отличие от других стран, это характерно.

– Это плохо?

– Трудно сказать. Поступок Владимира Великого – выбор веры для народа – это был шаг одного человека. А какие последствия! А Пётр Великий! Тоже самолично сломал всё, переделав по-новому…

На Торгу

Храм Рождества Богородицы на Нижнем Долу восстанавливается

– Я могу представить приход как некое небольшое государство. Тут есть и «царь», и причт – условно это «бояре». И «десятка» – этакая «дума»… В этом микрокосме вам удавалось всё изменить так, как хотелось? Или было такое: лбом бьёшься, а не получается? И оставляешь на волю Божию…

– Ну, во-первых, до меня настоятелями храма Покрова на Торгу были далеко не худшие священники, традиции оставались живы после смерти первого настоятеля. Поэтому мне не приходилось себя чувствовать в качестве борца-преобразователя.

– Я не говорю, что, когда река течёт, её следует остановить, но вот русло подправить?..

– Я в каких-то других категориях мыслю. Изменить – значит, до меня было плохо, а я сделаю хорошо. Этот приход был мне родным – меня там крестили. И я решил для него постараться. Став настоятелем, я почувствовал, что ситуация требует: нужно что-то делать. Первое – уменьшить объём потребления ресурсов, второе – наладить их пополнение. Определённое время приход жил тем, что поддерживал своё существование. Но, грубо говоря, последние запасы закончатся. И что дальше? Я смотрел: всё потихоньку ветшает. Урезал премиальные, завинтил гайки, штаты немножко поуменьшил… Ну а по части благоприобретений – это стала большая открытость СМИ, издательская деятельность и всякие акции, которые имели общественный резонанс. Например, «Медовая ярмарка», «Молодёжка», воскресная школа… По принесению мощей три или четыре заметных акции было. Как общеепархиальное мероприятие это требовало больших организаторских усилий. Одна из них очень заметная была – с мощами Матроны Московской, прямо потрясла вологодское общество. Не ожидали такого отклика. Как говорится, «в жилу» попали. Сейчас сколько ни привози мощей – нет такого. Надо знать нашего владыку прежнего, чтоб понимать, насколько это сложно было сделать. Поскольку он требовал полнейшей проработки любого дела, зачастую в его голову приходили такие вопросы, которые трудно было предвидеть. Смотрит: вот запланированы такие-то затраты. А затраты на электричество сюда входят? Как же вы об этом не подумали! А зарплата указана с налогами или без?..

– Наверно, после такой активной, бурной деятельности попасть настоятелем на полуразрушенный храм – сильный контраст, такой холодный душ?

– Ну, я не сторонник душераздирающих сравнений. На прежнем приходе – кстати, там по сей день числюсь клириком – я торопился, зная, что такого рода должности долго не занимают. Опыт предыдущих настоятелей это только подтверждал. Вообще быть настоятелем редко воспринималось как благо в нашей епархии. К мысли о неизбежном отстранении от прихода я привык давно, этот процесс был начат прежним владыкой. Года полтора ждал, когда это произойдёт. Однажды даже в течение двух часов не был настоятелем, когда владыка сказал: «Всё, ты не настоятель!» Потом, правда, позвонил: «Последнее тебе предупреждение, меня тут просили-умоляли тебя оставить…»

– Обида была?

– После отстранения момент личной обиды не был ярко выражен. Может быть, потому, что важнее оказалось другое… Я ведь не в пустоту уходил – мне поручили восстановление нижнедольского храма. Когда я, получив приказ, впервые побывал в этом храме, стены выглядели ещё более голо, чем сейчас. Но я вдруг ощутил здесь необъяснимое и непреодолимое чувство чего-то родного, какого-то уюта. Сердцу не прикажешь. Ощущения, собственные реакции были неожиданны для меня самого…

На Нижнем Долу

Крестным ходом вокруг храма

Здесь отвлекусь от разговора и поделюсь своим впечатлением от храма Рождества Богородицы, в сторожке возле которого мы беседуем. Храм старинный, это видно сразу – по архитектуре. Он был построен в том самом году, когда «аборигены съели Кука», а в Москве появились издательство и первый водопровод, то есть в 1779-м. Приставка «на Нижнем Долу» указывает на то, что стоит храм на самом берегу реки Вологды – прежде он был окружён лесопилками и пристанями, а в половодье походил на корабль средь вод. В советское время тут размещались механические мастерские, зеркальное производство, склады… Потом здание забросили, и именно это, судя по всему, нанесло самый большой ущерб: сгнившие кирпичи приходится теперь во множестве выковыривать из кладки и заменять новыми.

– Я осознал свой переход сюда не как выдирание с корнями, а как пересадку, – продолжает отец Александр.

– И почувствовал себя здесь хорошо, потому что – сейчас я уже анализирую – это стало неким возвращением к заре своей церковной деятельности, ко временам молодости, по которой все мы тоскуем. Была разруха 90-х, но люди не за деньги работали в церкви, не было склок и подводных течений, потому что делить было нечего. Никому объяснять ничего не надо было. В плане человеческих отношений здесь удивительно хорошо и спокойно. И распоряжаться не надо, достаточно сказать. И авторитетом трясти нет нужды ни по какому поводу…

– Дай-то Бог, чтоб такие отношения остались… Но пройдёт ещё сколько-то лет – и вот вы этакий маститый протоиерей пенсионного возраста, перед выходом за штат…

– Я не вижу себя таким. Всякая последующая епархиальная награда воспринималась мною с удивлением – в восприятии себя я совершенно не дорастаю до маститости. Хотя она каким-то образом вырабатывается.

– То есть на принятие решений и их воплощение меньше энергии затрачивается?

– Может быть. На что опирается маститость? – «всё это было, мы это уже видели». На жизненный опыт. Плюс число тех вопросов, в которых ты колеблешься перед выбором, – оно уменьшается. Больше веры.

– Но вам хотелось бы пожить на пенсии, уже ни за что не отвечая, чтоб никто не приходил и не просил: батюшка, благословите на заём в банке, на поездку туда-то?..

– Мне и до пенсии этого хочется. Открою секрет: своё перемещение сюда я воспринимаю в розовых мечтах – как возможность выкопать нору, забиться в неё и сидеть, поливая грядки, особо не отсвечивая…

Есть ещё одна причина, по которой я органично и естественно принимаю всё, что со мной бы ни происходило. Так получилось, что в определённое время чрезвычайно явно и доходчиво пережил своё священническое призвание. Мне Господь прямо сказал: твоё дело быть священником. Это тот редкий случай, когда всё было дано готовым: я не мучился, не переживал, кем стать. До 16 лет жил как обычный советский подросток, а потом перестроечный. А затем… Я не знаю, как объяснить то, что произошло, но до этого был просто Саша Лебедев, а в течение трёх-пяти секунд понял, что буду священником, что это моё призвание. Это некий момент тайны.

Звон колоколов, пожертвованных оживающему храму

– Вы росли не в церковной среде?

– Нет, и даже на момент своего призвания не был крещён. Но обычного противостояния по поводу моего будущего в семье не возникло – родители приняли мой выбор, хотя, думаю, и не понимали его. Это потом выяснилось, что у меня прадед был священником, так что родители с облегчением списали всё на взыгравшие гены. Отец крестился уже после меня.

Тут как в евангельском повествовании о семени, которое бросают в землю. Никто не знает, что там происходит, мы только констатируем появление ростка. Некая программа была заложена, а всё остальное в жизни стало развёртыванием этой программы. Не один раз я убеждался, что Господь меня ведёт без всяких моих трудных дум. Я действительно никогда не задумывался, где и как мне служить, какой приход искать, на ком жениться, чтобы рукоположиться. То, о чём люди голову себе ломают, меня не коснулось. Я чрезвычайный везунчик – исключительно продуктивно, с точки зрения церковной карьеры, делал то, что надо было делать в силу возложенных обязанностей. Успел столько епархиальных должностей перебрать, столько всяких поручений выполнить, так сказать, прозвучал везде, что теперь придёшь куда-то, а тебя уже знают, лишний раз представляться не надо. Материальных затруднений в своей жизни я не испытывал никогда: то ли мои запросы соответствовали доходам, то ли наоборот… В этом смысле я удивительно благополучен…

– И даже седых волос нет.

– Уже есть.

– Сколько у вас детей?

– Четверо. 11, 9, 5, 3 года – всё мелочь, чтоб веселее жилось. У меня такое впечатление, что и у них всё само по себе устраивается.

– А матушка где работает?

– Сейчас в храме поёт. И раньше пела, пока в декреты не ушла с головой… Мне бывает иногда неудобно перед людьми – так всё тихонько да гладенько. Ну хоть бы попереживать из-за чего-то. Так и живёшь: что-то одно появилось, потом другое, постепенно до осени дотянем, зиму переживём, а к концу зимы – «летом есть чем заняться и на что».

– Вам никогда не хотелось воскликнуть: «Остановись, мгновенье»?

– С понятной естественной тоской вспоминаю я то – первое – время, когда изначально Господь привлёк к Себе.

– У большинства так, наверно…

– Я и не думаю, что оригинален в этом. Конечно, соотношу себя с тем, каким был на момент «призывающей благодати», и не всегда вижу прогресс. Но если вспомнить то духовное состояние: да, его хотелось бы «остановить».

– Эта память вносит какой-то диссонанс в мирное течение будней?

– На пике ощущений человек не может долго пребывать. Есть спады. И потом, в наших реалиях нельзя быть постоянно счастливым. Про те «мгновения» можно сказать, что и то хорошо, что можно вспоминать о них, – воспоминания о них греют душу. Наверно, Свыше так задумано, что счастье и радость даются человеку дозированно – ну, чтоб какие-то предохранители не сорвало.

*  *  *

…При этих словах, мне показалось, отец Александр слегка усмехнулся. Но точно я не уверен: за окном давно стемнело и в сторожке стоял сумрак.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий