Семьдесят лет спустя

Советский Союз разрушали на наших глазах, и никто не мог этому помешать. Одни не понимали, что происходит, и ни о чём не беспокоились. Другие радовались и верили, что им вот-вот подарят свободу, ну или они сами её добьются. При этом свободы в последние годы существования СССР было больше, чем в последующую четверть века, то есть идеалисты добивались полного соответствия мира своим пожеланиям. Мысль, что это в принципе недостижимо, их, кажется, не посещала. В это время сотни тысяч негодяев готовились приступить к трапезе – процессу пожирания моей родины.

А дух ложных надежд и дух безразличия уже начали рыть могилы для тех, кто не сможет пережить 90-е. Могилы для зверски убитых во время этнических чисток, умерших из-за нехватки лекарств, сгоревших от палёной водки – ею заливали безработицу и отчаяние. Могилы для тех, кто уйдёт, не в силах видеть, как всё это происходит. Так случилось, например, с Тимеряном Зинатовым – защитником Брестской крепости. Там, в Бресте, он и бросится под поезд в 1992-м. В кармане найдут семь тысяч рублей на похороны и записку: «Надеюсь, на закопание хватит… гроба не надо… Я в чём есть, той одежды хватит, только не забудьте в карман положить удостоверение защитника Брестской крепости – для потомков наших. Мы были героями, а умираем в нищете! Будьте здоровы, не горюйте за одного татарина, который протестует один за всех: “Я умираю, но не сдаюсь. Прощай, Родина!”».

– О чём ты, православный человек, беспокоишься? – говорили мне. – Эта власть уничтожила сотни тысяч, миллионы твоих единоверцев. Почему ты её защищаешь?

– Большевики давно выдохлись и даже очеловечились. Те, кто идёт им на смену, намного опаснее, – отвечал я.

Потом было 19 августа 1991 года. Мы сидим у моего друга, журналиста и сторонника перемен. Тут же, за столом, его товарищ, тоже газетчик – ещё один противник Государственного комитета по чрезвычайному положению. Они бурно обсуждают происходящее. Я молчу.

– А ведь он, кажется, из «этих», – говорит товарищ друга, с подозрением кивая на меня.

Друг с некоторой досадой машет рукой, мол, что тут поделаешь.

Несколько лет спустя я спросил этого, третьего в нашей компании, ставшего главным редактором газеты, подобострастной к власти, лишённой даже намёка на самостоятельность:

– И когда же мы были свободнее, до 19 августа или после?

– А то ты не знаешь! – ответил он.

…ГКЧП пал, и через день или два на центральной площади нашего города состоялся митинг. На трибуне большая толпа, в том числе первые лица города. Празднуют победу, выяснив, кто победил. Мой друг протискивается к микрофону и начинает говорить, что радоваться пока нечему, самое трудное впереди, сумеем ли стать свободными – неизвестно. Его энергично отстраняют от микрофона и спихивают с трибуны: «Откуда здесь взялся этот наймит гэкачепистов?!» Нетрудно догадаться, что они совсем скоро сделают со свободой.

А друг мой расстроен и растерян. Неужели он был в числе тех, кто открыл дорогу этой нечисти? Не могу сказать, что всё знаю о революциях. Но кое-что знаю. Всегда одно и то же.

Последние месяцы империи

Сегодня нет смысла подробно, по пунктам разбирать случившееся в 1917-м. Как забастовали рабочие и толпы недовольных вышли на улицы. Как взбунтовались запасные части в Петербурге, не желая ехать на фронт. Как предали Царя его генералы, дав понять, что лучше отречься. Как Временное правительство недоумённо наблюдало за развалом армии. Как набирал силу хаос. Всё это описано многократно.

Революционные солдаты (фото с сайта stoletie.ru)

Но хотелось бы прояснить некоторые вещи, которые важны для нас сегодня. Одним из очевидцев тех событий был Лев Тихомиров. В молодости он оказался косвенно причастен к убийству царя Александра Освободителя и бежал за границу. Там издавал вместе с Петром Лавровым «Вестник Народной воли», но в 1888-м отрёкся от революционных убеждений и вернулся в Россию, получив помилование. Как писал Тихомиров в письме императору Александру III, объясняя свой душевный и умственный поворот, его неприятно поразила Европа, в частности Франция. Он понял, что революция не делает общество лучше, она лишает его не только прошлого, но и будущего:

«Я увидел, как невероятно трудно восстановить или воссоздать государственную власть, однажды потрясённую и попавшую в руки честолюбцев… И понял, наконец, что развитие народов, как всего живущего, совершается лишь органически, на тех основах, на которых они исторически сложились и выросли, и что поэтому здоровое развитие может быть только мирным и национальным… Таким путём пришёл я к… благородству наших исторических судеб, совместивших духовную свободу с незыблемым авторитетом власти, поднятой превыше всяческих алчных стремлений честолюбцев».

В России Тихомиров пытался бороться против революции, но здание российской государственности разрушалось быстрее, чем удавалось латать прорехи. Это ввергало в отчаяние.

«24 ноября 1916 г.

Тут о приезде Государя говорили ужасные глупости, конечно, московской фабрикации: будто бы Он объявил о своём разводе с Супругой. Нужно сказать, что Она страшно непопулярна, как теперь и Великая княгиня Елизавета Фёдоровна. Обеих обвиняют в германофильстве. О самой Императрице рассказывают фантастические вещи: будто бы она постоянно сносится с Вильгельмом и посылает ему сообщения о военных делах. Разумеется, по поводу Григория Распутина толков ещё больше.

18 декабря 1916 г.

Теперь успокаивающее действие могло бы иметь одно – победа. Но ничего подобного, говорят, даже не может быть по недостатку дальнобойной артиллерии. Значит, положение наше – безвыходно. А в народе назревают самые бесшабашные бунтовские инстинкты, и грозят реками крови. Мы находимся в положении рыбачьей лодки, попавшей в водоворот: медленное опускание к горлу страшной воронки, которая должна нас поглотить.

22 декабря 1916 г.

Революция назревает и надвигается. Теперь её проводят в жизнь высшие классы и чины, а потом поведут уже на свой лад рабочие и крестьяне. Кто тут останется в живых, один Господь ведает…»

Как видите, крушение России было предрешено, по меньшей мере за несколько месяцев до революции. Но на самом деле много раньше. Княжна Ольга Николаевна Трубецкая вспоминала, как во время ужина в товарищеском кружке после одного из заседаний Московского психологического общества учёные начали спорить о бессмертии души. Под конец кто-то предложил поставить вопрос на голосование. Бессмертие прошло большинством в один голос. Это был 1904 год. Русское общество менялось, всё более охладевая к вере, лишаясь той основы, которая девять веков формировала наш народ. В городах быстро росли хулиганство, число абортов. Это называется разложение.

Оно резко ускорилось после убийства Григория Распутина. Заговорщики тщательно скрывали участие в этом злодеянии английского разведчика Освальда Рейнера, хотя весь замысел выдавал британский след. В Лондоне боялись, что Распутин убедит Царя вступить в сепаратные переговоры с Германией, радикально преувеличивая влияние Григория на Государя. Не понимали, что для императора Николая Александровича, как и для царицы Александры Фёдоровны, предательство союзников было невозможным делом. Но англичане привыкли судить по себе. Как заявил в своё время лорд Палмерстон, «у Англии нет ни постоянных союзников, ни постоянных врагов. У Англии есть только постоянные интересы». Ему же принадлежат слова: «Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет».

Так как в убийстве Распутина оказались замешаны Великий князь Дмитрий Павлович (его заманили на место преступления) и депутат Государственной Думы, лидер националистов Владимир Пуришкевич, а образованное общество почти в полном составе восхитилось злодейством, наказать виновных оказалось невозможно. Это стало тяжелейшим ударом по государственности – Закон умер. О том, как отнёсся к случившемуся простой народ, можно прочитать у французского посла Мориса Палеолога: «Для мужиков Распутин стал мучеником. Он был из народа; он доводил до Царя голос народа; он защищал народ против придворных: и вот придворные его убили. Вот что повторяется во всех избах».

Беззаконие стало нормой. Маловероятно, что англичане всерьёз были обеспокоены Распутиным. Намного важнее было овладеть контролем над российским обществом, ослабить Царя в преддверии окончания войны. Лондон не хотел допустить русских в Константинополь, пообещав его Государю в 1915-м. Практически сразу после Февральской революции вопрос о Константинополе был снят Временным правительством с повестки дня. Над Милюковым, который продолжал настаивать, новые правители потешались. Керенский прямо говорил с чужих слов, что это опасное приобретение, которое нам не нужно.

Фото с сайта ignis.orthodoxy.ru

Это было не первое и не последнее предательство русских интересов со стороны Керенского. Им, как и многими ему подобными, владела идея сделать Россию частью западной цивилизации. Даже если допустить, что в этом есть смысл, остаётся вопрос: какой силой мы должны обладать, чтобы стать полноценным членом в этой коалиции? Дважды, в 1917-м и в 90-х годах ХХ века, попытки войти в состав Запада совершались в момент полного расстройства государства. Это гарантировало нам самую незавидную роль. У Честертона есть рассказ, где убийца пользуется тем, что слуги и господа в доме одеты совершенно одинаково. Нашим западникам всегда казалось, что Европа ждёт нас с распростёртыми объятиями, ведь мы носим одинаковые костюмы, едим то же самое, пользуемся схожими идеями и так далее. Но Россия без прочной власти слишком беспомощна, чтобы занять место за столом, а не за спинами джентльменов. Это не говоря о сомнительной ценности этой клоаки, именуемой у нас на безрыбье цивилизованным миром.

Причины революции

О причинах революции одни говорят, что народ прозябал в нищете, вымирал, другие – что всё было замечательно и если б не революционеры, мы избежали бы катастрофы.

Первых совершенно не смущает, что за время правления императора Николая Александровича численность населения выросла примерно на 60 миллионов человек. В XVIII веке средний рост русских крестьян снизился примерно со 164 до 160 сантиметров, что говорит о недоедании. Мужчины, родившиеся в 1912-м, имели средний рост 168,5 см. Положительная динамика наблюдалась во всех областях. Огромными темпами после 1908-го рос уровень образования, энергично развивалась промышленность. Революция отбросила страну лет на двадцать назад, и лишь к концу 30-х ценой колоссальных жертв удалось вылезти из той ямы, в которую её обрушили сторонники прогресса любой ценой.

Но не нужно забывать и того, что Первая мировая война серьёзно снизила уровень благосостояния. У нас иногда иронизируют над нехваткой чёрного хлеба в Петрограде, которая привела к массовым выступлениям. Мол, белого хлеба было в достатке, зажрались. Но дело в том, что белый хлеб был многим не по карману, население обеднело за время войны примерно вдвое. Проблемы со снабжением в богатейшей продовольствием стране действительно очень плохо решались. Обратимся к Тихомирову – монархисту, который не стремился преувеличить трудности:

«19 марта 1915 года:

Невообразимая чепуха со снабжением населения предметами первой необходимости. Правительство наделало столько зла, сколько не сделал бы и умный неприятель. Всего в России довольно, в огромном избытке. Если бы Правительство не совало своего носа, не регулировало – всё бы было сыто: и армия, и народ, и на вывоз хватило бы. Каждый думает о себе: интендантство об армии, частные торговцы о рынке, внутренние – о внутреннем, экспортёры – о заграничном.

17 февраля 1917 года (ст. ст.):

Положение продовольствия наводит какой-то ужас. Ничего нет. В Москву доставляется 1/3 нормального количества муки. Едим ужасный хлеб, даже затхлый, количество – ничтожное. Наш бедный кот, голодный, мучит своими просьбами пищи. Но и сами в таком же роде. Вдобавок – неумолимый мороз, не прекращающийся. Мы прямо раздавлены испытаниями. Сегодня в булочной выдали два хлебца (нас 8 человек) и сказали, что 19 февраля совсем не дадут».

Если так обстояли дела у людей, имевших средние доходы, вообразите, какие трудности испытывали люди небогатые. Вопрос – что делать?

«Погром винного магазина». Художник Иван Алексеевич Владимиров

У писателя Алексея Леонова в рассказе «Блокадная корова» герой жил в одном из дачных посёлков под Ленинградом и вспоминал, как отец незадолго до войны купил плохонькую корову. Уходя на фронт, наказал жене и сыну-подростку беречь кормилицу на трудную минуту. Когда в городе начался голод, дом заполнили родственники, но всё равно каждому доставалась утром чашка молока. Однако родственники всё чаще заговаривали о том, что хорошо бы корову зарезать и, наконец, наесться вдоволь. Молоко поддерживало жизнь, но в брюхе не чувствовалось, есть хотелось постоянно. Однажды мать отправилась в город добывать хлеб и не вернулась, попав под бомбу, а мальчика родственники начали оттирать от хозяйства. Как-то он проснулся от запаха жареного мяса. Бросился на кухню. Какая-то из тётушек соврала ему, что кто-то залез ночью в стойло и прирезал корову, но не унёс, помешали. Родственники с удовольствием пожирали мясо, но праздник длился недолго, начался настоящий голод. Отец, приехавший на побывку, узнал, что случилось, и чуть не перестрелял родню, а потом с горечью сказал:

– Вы сами себя приговорили к смерти. Капля молока спасла бы вас. Первобытный человек приручил тура, чтобы жить молоком, а вы, цивилизованные граждане, уничтожили это достижение и теперь поплатитесь за это.

Сына он эвакуировал на Большую землю. Из родственников не выжил никто.

Это к вопросу, были ли причины у революции. Да, были. Но до конца войны оставалось совсем немного, стоило потерпеть ещё несколько месяцев, максимум год, и все беды остались бы позади. Когда над христианами смеются, что вот учат терпению, вместо того чтобы проявлять решительность и добиваться своего, я вспоминаю корову из рассказа Леонова.

«Праздник»

После свержения Царя настроение было замечательное почти у всей страны.

Философ и писатель Василий Васильевич Розанов был человеком с весьма консервативными взглядами. Но даже он не мог остаться в стороне от «праздника», спрашивал себя, что именно изменилось к лучшему после крушения монархии:

«Вот уже две недели, что я не почувствовал ни разу, чтобы меня оскорбила улица… Вид всех лиц безумно переменился: именно видно, что они живут день за днём без горечи, и это-то и отражается на лицах всеобщею почти улыбкою».

Дальше:

«Мы все живём вот двадцать дней свободно. Нам никто не делает “замечаний” и не ожидает от нас никакой “ответственности”.

«Сжигание орлов и царских портретов». Художник Иван Алексеевич Владимиров

А ведь прежде решительно все люди ходили по улице какими-то “виновными”. В чём? Почему? За что? Просто потому, что они были русскими обывателями. Имели блаженство или не блаженство родиться в России. За двадцать дней я не видел и не вижу, чтобы хотя один человек задержал кого-нибудь другого. И вот это выливается во всеобщее безумное облегчение. Просто стало легче жить, гораздо легче».

Его взгляд на происходящее полностью совпадает с видением нашего замечательного писателя Ивана Шмелёва. Православный, глубокий человек, он тоже поддался всеобщему безумию:

«Челябинск. Словно подменили народ. Сумрачны, строги лица, но это новая строгость и сумрачность, невиданная раньше. Это – родившееся сознание. С такими лицами стоят в церкви. Так вот она какая, Россия! И чем дальше, крепче и крепче веришь, что это она, самая подлинная, вскрытая внезапным порывом не желающей умирать жизни. Россия – не неведомый, таинственный сфинкс, не тёмная сила, что пойдёт ломить и корёжить: нет, это Россия прекрасная, которую знали и глубоко чуяли Достоевский и Лев Толстой. Только глубоко чувствующий, сознающий себя народ может оказаться таким на крутом переломе жизни. И скажу – воистину свободный народ».

Спустя четыре года эта новая Россия убьёт его сына в Крыму, в числе тысяч казнённых большевиками офицеров. Можно не сомневаться, что лица расстрельных команд будут сумрачны и строги и что это будет особая строгость, преисполненная оптимизма и веры в грядущее царства добра. Как легко, оказывается, перепутать Христа и антихриста.

А пока эйфория. На Марсовом поле готовится первая акция победителей царизма – похороны жертв старого режима. Вся пошлость революции вылазит на поверхность. Александр Бенуа с иронией вспоминал: «Поговаривали даже о том, что ввиду недостаточного количества погибших в боях революционеров им добавили – для счёта – несколько умерщвлённых городовых». Действительно, покойников гребли всех подряд. Это не мешает Сергею Есенину разразиться жутким религиозно-истерическим стихотворением:

Слушайте:
Больше нет воскресенья!
Тело Его предали погребенью:
Он лежит
На Марсовом
Поле.

Максим Горький с пафосом сообщает:

«В этом парадном шествии сотен тысяч людей впервые и почти осязательно чувствовалось – да, русский народ совершил революцию, он воскрес из мёртвых и ныне приобщается к великому делу мира – строению новых и всё более свободных форм жизни!»

Люди, сохранившие вменяемость, с удивлением смотрят на этот цирк. Их настроение передал Иван Бунин:

«Я видел Марсово поле, на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мёртвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гробы почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых!»

Всё пропитано ложью и легкомыслием. Но это не беспокоит тех, кто решил себе устроить безумный праздник посреди войны, пир во время чумы.

* * *

Послереволюционную эйфорию можно сравнить с восторгом, охватывающим класс, сбежавший с уроков. Розанов – умнейший человек, но даже он словно забыл, что идёт тяжелейшая война, сохраняются трудности со снабжением, ни одна проблема не решена, наоборот, демагоги, дорвавшиеся до власти, начинают их усугублять.

Следите за руками тех, кто во всём винит Государя. Его изобличают, что в Петербурге, Москве и так далее ощущается нехватка хлеба. Но стало ли лучше после вынужденного отречения императора? Нет, стало хуже. Хлеб появится в изобилии лишь в 1920-е, да и то ненадолго. То есть люди, которые высказывают претензии в адрес Царя, не делают элементарного: не сравнивают положение дел при нём и после него. Это всё равно, что обвинять старых хозяев яблони в том, что она не родила груши, забывая, что при новых она перестала давать и яблоки.

Государя винят в том, что он был человеком слабой воли. Сколько иронии было высказано, когда он стал Главнокомандующим на европейском театре военных действий. А Великий князь Николай Николаевич был человеком сильной воли – всё высшее общество твердило это несколько лет. А ведь это при Николае Николаевиче армия потеряла большую часть кадровых офицеров, Польшу, часть Прибалтики и Белоруссии. При нём сотни тысяч евреев во фронтовой полосе были заподозрены в шпионаже и высланы вглубь страны, полные ярости и обиды, заражая всю Россию своим негодованием. Этот замечательный, с точки зрения общественности, полководец подвёл нас вплотную к поражению в войне, после чего был, наконец, отстранён от дел – и это вызывало всеобщее негодование.

Место Николая Николаевича занял Государь, с точки зрения нашей общественности, полководец бездарный. Но поражения почему-то заканчиваются, начинаются победы, армия постепенно набирает силу, решается проблема со снарядами и всем необходимым. К весне 1917 года Россия, наконец, готова к решительному наступлению.

В этот момент Царя свергают и за несколько месяцев уничтожают нашу армию практически до основания. Сначала над этим кропотливо работают спасители Отечества, пришедшие к власти в марте, потом – в октябре. При этом они не устают гневно обвинять Царя в том, что это он, как человек слабый, во всём виновен.

* * *

После отречения Государя англичане размышляли, как отблагодарить этого человека, который три года без малого держал фронт, ни разу не нарушив обязательств перед союзниками, спасая их от поражения.

13 апреля 1917 года Великобритания отказалась предоставить политическое убежище Николаю II и его семье. Георг V, двоюродный брат российского императора, мотивировал это нежеланием идти против общественного мнения. Это было ложью: его собственный секретарь Артур Бридж писал накануне, что само решение Георга вызовет широкую общественную дискуссию, если не возмущение.

По некоторым сведениям, король опасался, что содержание Романовых обойдётся английскому двору слишком дорого. Всё подсчитали и пришли к выводу, что вложения не окупятся. Ничего личного.

* * *

Ещё одним летописцем той эпохи стал писатель Михаил Пришвин. В прошлом он тоже был революционером, год провёл в одиночной камере тюрьмы в Митаве. После освобождения уехал за границу. В Россию вернулся, закончив агрономическое отделение Лейпцигского университета. Ему больше не хотелось свергать Царя, он пришёл к выводу, что от умения выращивать картофель выйдет больше пользы, чем от тысяч призывов: «Доколе!» Приближение революции Пришвин видел так же хорошо, как и Тихомиров, но винил не высшие классы и политические силы, а народные низы, стремительно утрачивающие человеческое достоинство. Революцию он не принял, констатируя, что стало хуже: «Было похоже на кораблекрушение, после которого мы попали на землю необитаемую и стали придумывать средства жизни на этой новой земле».

Михаил Михайлович Пришвин (фото с сайта 24smi.org)

15 апреля 1917 года в его дневнике появляется запись:

«Вот и Пасха пришла. Первую весну в своей жизни я не чувствую её и не волнует меня, что где-то на реках русских лёд ломится, и птицы летят к нам с юга, и земля, оттаивая, дышит. Потому что война, а когда война, то лишаешься не только тишины душевной, а даже стремления к ней».

Едва ли Пришвин был одинок в этом чувствовании Светлого Воскресения.

Так много кричали о воскресении России, что перестали ощущать воскресение Христа. Не надолго. Уже в следующем году, теряя родных, с ужасом наблюдая за гибелью родины, научатся чувствовать Пасху, как никогда прежде.

Два Ивана

У поэтессы Зинаиды Гиппиус было два знакомых парня из простонародья – Ваня Пугачёв и Ваня Румянцев. Они были товарищами, но очень разными людьми. О Пугачёве Гиппиус вспоминала: «Парень был громадный, широкоплечий, с лица рябой, впрочем, не без приятности, и довольно ловкий. Ловкий – и мешковатый: как будто и хитрый, как будто и тупой».

А это о Ване Румянцеве – «настоящий поэт. Не поэт, пишущий стихи, конечно, но было в нём какое-то нежно задумчивое, жертвенное томленье, словами не выражающееся, и для него невыразимое: слова его были самые обыкновенные, и говорил он о самых обычных вещах».

Ваня Пугачёв, попав на службу, быстро стал «развиваться». «Появилась, – пишет Зинаида Гиппиус, – уверенность в движеньях, военная развязность и, необычные для него, длинные, громкие (и глуповатые) рассуждения». А Ваня Румянцев остался тем же скромным парнем. Оба попали во флот. Ваня Пугачёв – за рост, наверно, – даже на императорскую яхту. После революции Пугачёв стал депутатом Совета и с каждым днём становился всё важнее.

– Не мужественно Николай себя вёл, – рассуждал он. – Ну, мы терпели, как крепостные. Довольно…

Радовался началу гонений на духовенство. Приказ № 1, разваливший армию, отдав командиров в руки солдат, Пугачёв понял так:

– Обезоруживайте офицеров.

– Напрасно ты говоришь, – ответил на это Ваня Румянцев. – Знаю я. Вот есть у нас капитан II ранга… отец родной. Что ж, так сряду и готово дело?

– А только так оставлять – тоже нельзя, – заявляет Пугачёв. – Мы много сделали. Крови мало пролито. Во Франции сколько крови пролили.

Вскоре скромный Ваня Румянцев погиб. Пугачёв мрачно рассказывал:

– Зря Ванька попал: офицерское разоружение, а он, не сговорившись, ничего, за этого ихнего капитана один стал; ну, понятно, видя такое сопротивление революционному народу, его и прикончили.

Так разделился русский народ на агнцев и козлищ. Вечная память матросу Ивану Румянцеву, до конца исполнившему свой долг. А что Пугачёв? Мелькал потом время от времени то ли пьяный, то ли нанюхавшийся кокаину. Внятно ничего объяснить уже не мог, окончательно запутался. Возможно, стал большевиком или даже чекистом, предполагала Гиппиус, не желая его ни в чём винить, как жертву революции. Но каждый сам выбирал участь в будущем веке.

«Чёрные, страшные и стыдные дни»

Что именно семьдесят лет мы праздновали в день 7-го ноября и сейчас кто-то пытается праздновать, остаётся загадкой. По данным ВЦИОМ, 45 процентов граждан России сегодня считают, что Октябрьская революция выразила волю народа. Какого народа? Может быть, какой-то его части? Была ли эта воля благом для него? Этими вопросами, в лучшем случае, не задаются, в худшем – мы слышим какую-то дичь в духе несчастного матроса Ивана Пугачёва.

Очень точно говорил о происходящем Михаил Пришвин:

«Большевистское нашествие, в сущности, есть нашествие солдат с требованием мира… затем пойдёт сама армия за хлебом… Основная ошибка демократии состоит в непонимании большевистского нашествия, которое они всё ещё считают делом Ленина и Троцкого и потому ищут с ними соглашения. Они не понимают, что “вожди” тут ни при чём и нашествие это не социалистов, а первого авангарда армии за миром и хлебом, что это движение стихийное и дело нужно иметь не с идеями, а со стихией, что это движение началось уже с первых дней революции и победа большевиков была уже тогда предопределена».

Масса дезертиров, людей, не желавших воевать, не думая о том, кто остановит германские войска, – вот движущая сила Октябрьской революции, которой воспользовались большевики. Что в этом праздничного, что достойно восхищения? Что радостного в этом безумном разгуле? Эта масса сама толком не понимала, чего хочет, и уж точно не помышляла ни о какой победе коммунизма. Врач Иван Иванович Манухин, лечивший в Петропавловской крепости арестованных членов Временного правительства, вспоминал, как один из матросов-охранников заявил:

– А мы уж царя хотим.

– Матрос! – воскликнул Манухин. – Да вы за какой список голосовали?

– За четвёртый (большевицкий).

– Так как же?

– А так. Надоело уж всё это.

Солдат, стоявший рядом, невинно подтвердил:

– Конечно, мы царя хотим.

Когда присутствовавший при этом начальник-большевик начал ругаться, солдат сильно удивился, сказав:

– А я думал, вы это одобрите.

Керенский накануне штурма Зимнего благополучно сбежал – он всегда держал нос по ветру, умея для самого себя придумать какое-нибудь объяснение. Незадолго до этого он мог спасти положение, договорившись с популярным в армии генералом Лавром Корниловым, и даже отправил к нему делегатом князя Львова, который смог убедить генерала выступить на Петроград. Но Керенский испугался, передумал, объявив военных, спешивших на помощь по его призыву, мятежниками. Львова арестовал, поселив, впрочем, рядом с собой под охраной. Недовольный князь вспоминал: «В соседней комнате Керенский пел рулады из опер…»

«Под рулады безумца, мешающего спать честному дураку-арестанту, – провалилась Россия в помойную яму всеобщей лжи», – прокомментировала случившееся Зинаида Гиппиус.

А потом было 25 октября.

Из воспоминаний Гиппиус:

«Сраженье длится. С балкона видны сверкающие на небе вспышки, как частые молнии. Слышны глухие удары. Кажется, стреляют и из Дворца, по Неве и по Авроре. Не сдаются. Но – они почти голые: там лишь юнкера, ударный батальон и женский батальон. Больше никого…»

«Петербуржцы сейчас в руках и распоряжении 200-тысячной банды гарнизона, возглавляемой кучкой мошенников».

«Петербург – просто жители – угрюмо и озлобленно молчит, нахмуренный, как октябрь. О, какие противные, чёрные, страшные и стыдные дни!»

«О Москве: там 2000 убитых? Большевики стреляли из тяжёлых орудий прямо по улицам. Объявлено было “перемирие”, превратившееся в бушевание черни, пьяной, ибо она тут же громила винные погреба. Да. Прикончила война душу нашу человеческую. Выела – и выплюнула».

«По городу открыто ходят весьма известные германские шпионы. В Смольном они называются: “представители германской и австрийской демократии”. Избиение офицеров и юнкеров тоже входило в задачу Бронштейна? Кажется, с моста Мойки сброшено пока только 11, трупы вылавливаются. Убит и князь Туманов – нашли под мостом».

«В Царском убили священника за молебен о прекращении бойни (на глазах его детей)».

«На благотворительном концерте исполнялся романс Рахманинова на (старые) слова Мережковского “Христос воскрес”. Матросу из публики не понравился смысл слов (Христос зарыдал бы, увидев землю в крови и ненависти наших дней). Ну, матрос и пальнул в певца, в упор. Задел волосы, чуть не убил. Вот как у нас. Лестница Смольного вся залита красным вином и так заледенела».

Спустя несколько месяцев:

«Переарестовали около 5 тыс. офицеров и отправили их в Кронштадт. За Лугой разобраны пути, идёт сражение крестьян с отнимающими хлеб красноармейцами».

Знают ли сегодня мои соотечественники реальные, а не нарисованные пропагандистами события тех дней? А если знают, что радует в этом 45 процентов наших сограждан? Мучительными усилиями, трудом миллионов честных людей, ценой гибели бессчётного множества удалось выбраться из этой страшной ямы. Но праздновать ли дни, идёт ли речь о Февральской революции или Октябрьской, когда наши предки рухнули на дно, разрушили свою родину, пусть каждый решает сам.

Фото с сайта apral.ru

Постоянная путаница подвигов и преступлений во всём у нас. Понятно, когда радуются индустриализации. Но зачем заявлять при этом, что без разорения миллионов крестьянских хозяйств, оставившего страну без продовольствия, невозможно было создание промышленности? Понятно, когда радуются успехам нашей армии в войну. Но зачем при этом оправдывать убийство тысяч высших офицеров в 37–38-м годах, за которое пришлось заплатить гибелью и пленением миллионов солдат в начале Великой Отечественной?

Именно это неразличение добра и зла, эта бесконечная ложь привели к гибели Советского Союза и по-прежнему мешают нам встать на ноги. Есть простые вещи: любить добро и ненавидеть зло, не путать их, не убеждать себя, что добро без зла невозможно. Пока мы не научимся в Церкви – больше негде – различать их, народ будет расколот, и мы сможем лишь создавать иллюзию, что у нас всё в порядке. Насколько ценна эта иллюзия, которую часто называют примирением? Не больше любого другого самообмана.

Фото сайта qwas.ru

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска