Хочется немного поразмышлять, насколько различается опыт осмысления лагерного ада у таких писателей, как Достоевский и Шаламов.

Итак, сразу к делу.

Варлам Тихонович Шаламов. Колыма, пос. Кюбюма, ноябрь 1952 г.

У Шаламова все страдания человека в лагере – бессмысленны. Даже более того. Он писал: «Лагерь – это отрицательный опыт для человека с первого и до последнего часа. Человек не должен знать, даже слышать о нём».

Человек, столкнувшийся с лагерем, по его мнению, становится только хуже, опыт положительного осмысления мучений, по Шаламову, невозможен.

Сравним с опытом Достоевского в этом отношении. Вот его слова. «Помню, что во всё это время, – писал Достоевский о своей каторге, – несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь мою, перебирал всё до последних мелочей, вдумывался в моё прошедшее, судил себя один неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда моё сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде… Я ждал, я звал поскорее свободу; я хотел испробовать себя вновь на новой борьбе… Свобода, новая жизнь, воскресенье из мёртвых… Экая славная минута!»

Фёдор Михайлович Достоевский. 1872 г. Фотография В. Я. Лауфферта

У Достоевского на каторге состоялся «суд над собой». По-православному, покаяние – величайшее чудо, какое только может произойти с человеком.

Поэт Аполлон Майков вспоминал о разговоре, который случился при нём между Фёдором Михайловичем и его другом юности вскоре после возвращения писателя с каторги.

Друг ему сказал: «Какое, однако, несправедливое дело было эта ваша ссылка». «Нет, – коротко, как всегда, обрезывает Достоевский, – справедливое. Нас бы осудил русский народ. Это я почувствовал там только, в каторге. И почём вы знаете – может, там, на Верху, т.е. Самому Высшему, нужно было меня провести в каторгу, чтобы я там… узнал самое главное, без чего нельзя жить…» Его собеседник, отойдя, сказал: «Достоевский совсем сумасшедший. Бог знает, какой мистицизм несёт…»

Ещё Фёдор Михайлович говорил писателю Всеволоду Соловьёву, который жаловался ему на депрессию: «Голубчик, вам бы на каторгу попасть, у вас всё мигом бы прошло!»

У писателей, может быть, оттого столь разный опыт, что у Достоевского были какие-то тепличные условия на каторге, он сидел на печи с тетрадочкой и, попивая чаёк, рефлексировал? Но нет, он еле выжил во время пути на каторгу, их этапировали в 40-градусный мороз – сначала в Тобольск, потом в Омский острог. Кроме того, у Достоевского открылись язвы во рту. Наконец, у него на всю жизнь остались шрамы от кандалов на ногах.

Однако Достоевский вынес из этого положительный опыт. То есть совершил то, что Шаламов считал невозможным. Даже если допустить, что условия были слишком разными, есть ведь и опыт тысяч и тысяч людей, сидевших в одно время с Шаламовым. Скажем, старец Иоанн (Крестьянкин) был осуждён за «антисоветскую агитацию» и семь лет провёл в лагере строгого режима, работал на лесоповале, где условия жизни и работы были ужасающими. Но вот слова отца Иоанна:

«Молитве лучше всего учит суровая жизнь. Вот в заключении у меня была истинная молитва, и это потому, что каждый день был на краю гибели. Молитва была той непреодолимой преградой, за которую не проникали мерзости внешней жизни. Повторить теперь, во дни благоденствия, такую молитву невозможно. Хотя опыт молитвы и живой веры, приобретённый там, сохраняется на всю жизнь».

Итак, отец Иоанн вынес из лагеря не отрицательный опыт, а опыт «молитвы и живой веры».

Люди, оказавшись в нечеловеческих условиях, тем не менее, не только оставались людьми, но и перерождались духовно. И вот здесь мы подходим к главному. Почему для Шаламова опыт страданий – опыт отрицательный, не имеющий никакого смысла? Почему у него люди страдают, словно животные, без осмысления, без продумывания, без изменения? Может, дело тут совсем не в самих страданиях или их отсутствии? Может, дело в самом главном – вере или безверии?

У Шаламова, как известно, отец был священником. Сам же Варлам Тихонович был непримиримым атеистом. Любил повторять, что «Бог умер» и что «разумного основания у жизни нет». Нравственные основы русской литературы, которые, в свою очередь, прочно укоренены в православную веру, он воспринимал следующим образом: «Вот в чём несчастье русской прозы, нравоучительной литературы? Каждый мудак начинает изображать из себя учителя жизни».

А что Достоевский?

В Тобольске жёны декабристов подарили ему Евангелие. «Фёдор Михайлович, – пишет его жена, – не расставался с этою Святою Книгою во все четыре года пребывания в каторжных работах».

Про старца Иоанна (Крестьянкина) и говорить нечего – его вера была светом для окружающих. Один из заключённых вспоминал:

«Я помню, как он шёл своей лёгкой стремительной походкой – не шёл, а летел – по деревянным мосткам в наш барак. Его бледное тонкое лицо было устремлено куда-то вперёд и вверх. Особенно поразили меня его сверкающие глаза – глаза пророка. Но когда он говорил с вами, его глаза, всё его лицо излучали любовь и доброту. И в том, что он говорил, были внимание и участие, могло прозвучать и отеческое наставление, скрашенное мягким юмором. Он любил шутку…»

Итак, верующие люди выносят из опыта страдания доброе. Атеисты же считают опыт страданий только отрицательным. Вот и вся разгадка. Шаламовские труды – это не только про то, как людей низводили до животного состояния. Это ещё и про то, как он сам, не имея никакой опоры в вере, падал в бездонный колодец.

Василий Бурундасов

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска