Я держу в руках книгу «Дальняя обитель. Странствия по православным монастырям». У этой книги, изданной недавно в Архангельске, два автора – поэт Александр Росков и писатель Михаил Попов. Оба – уроженцы Русского Севера. Паломнические очерки и путевые заметки Михаила Попова тесно сплетаются в ней, как ветви деревьев, со стихами Александра Роскова, создавая живую изгородь. Книга получилась удивительно цельной из-за близости душевного настроя обоих авторов.

«Это, – пишет в своей рецензии доктор филологических наук Елена Шамильевна Галимова, – как малоизвестные широкому читателю “Странствия” Ивана Бунина читаешь: на поверхности – ужас и мрак послереволюционных лет, а в глубине, под спудом, – молитвенная жизнь, истинная, не уничтоженная. Внешними силами её и не уничтожить – спрячется, утечёт в леса и пещеры. Страшнее другое: сам современный человек убивает в себе эту жизнь. Именно так и только так можно её истребить. Но читаешь “Дальнюю обитель” и надеешься: нет, пока не уничтожим, подержимся ещё, помолимся…»

Монастырь на речном берегу,
на другом, на крутом, на высоком…
Я в обитель попасть не могу,
хоть и видит её моё око.
Видит око, да ноги неймут,
чтобы к берегу выйти другому,
потому что – река, потому
что на ней – ни моста, ни парома.
Говоря по-мирскому – облом…
Нынче праздник справляет обитель,
и её осеняет крылом
сам небесный её покровитель.
Там, в обители, служба идёт,
славит братия Господа Бога.
Я по берегу – взад и вперёд,
мне река преградила дорогу.
Аки по суху мне по воде
Не пройти – грешен аз, и немало.
Перевозчик, ау! Где ты, где?
И куда твоя лодка пропала?…

Александра Роскова «пишущая, отчасти читающая и отчасти думающая братия» без утайки называла самобытным и до мозга костей русским поэтом. Казалось бы, поэту, Божьей милостью, уготовано большое будущее, но случилось непоправимое – в 2011 году Александр трагически погиб под колёсами мотоцикла. Предвидя свою смерть, Николай Рубцов написал когда-то: «Я умру в крещенские морозы…» Так оно и случилось. Александр Росков, выросший в деревне и любивший как собака палку большие и шумные города, тоже предрёк свою кончину: «Он меня смертью накажет, на тротуаре распнёт!» Напророчил…

* * *

«Смерть вырвала его из жизни», – вспоминает редактор литературного журнала «Двина» и один из авторов книги «Дальняя обитель» Михаил Попов. Мы сидим в редакции журнала в славном городе Архангельске. На столе дымится в чашке свежезаваренный чай, остывают калитки с брусникой… Немного помолчав, Михаил Константинович добавляет: «Господь призвал его помолиться вместе с заступниками земли Русской – Николаем Рубцовым, Серёжей Чухиным – за родную русскую деревню…»

Человек должен жить на природе,
на виду у Господних небес,
где прямая тропинка уводит
от крыльца прямо в поле и в лес.
Где над крышами изб и скворешен
ветви старых берёз шелестят.
И он должен быть чуточку грешен,
Но не более, нежели свят.
Человек должен жить и трудиться
на себя – не на светскую знать.
И не знать, что творится в столицах,
иль стараться об этом не знать.
Он в ладу и в согласье с природой
на виду у лесов и полей
должен дважды в течение года
за деревней встречать журавлей.
А когда по окрестностям свищет,
сеет вьюга морозную смерть,
человек должен в тёплом жилище
на огонь возле печки смотреть.
И наверное, так, между прочим,
о неблизкой мечтая весне,
он в февральские длинные ночи
должен ангела видеть во сне.
А когда по скончанию века
он покинет отеческий край,
ангел душу того человека
унесёт, как положено, в рай.

Поэт Александр Александрович Росков (1954-2011)

Александр Росков был родом из деревни Диковская Архангельской области. Деревню любил самозабвенно и её гибель переживал мучительно, писал об этом в своих стихах: о последних жильцах разорённой деревни, сидящих, как подбитые птицы, на крыльце ветхого дома; о своих ровесниках, хряпнувших с горя шила (технического спирта) и «уснувших на погосте в гробу»; о страшном безлюдье, отчего ему самому хотелось упасть порой на землю и зареветь по-бабьи…

Нету счастья, денег нету,
жизнь – поганка, жизнь – нужда.
Тем – в кремлёвских кабинетах –
Русь мужицкая чужда.
Сосед стопку засобачит,
луковую съест траву,
опьянеет и заплачет:
«Погляди, как я живу…»
Разведёт сосед мой слякоть…
Если говорить всерьёз –
родину мою оплакать
никаких не хватит слёз…

* * *

– У вас, Михаил Константинович, если не ошибаюсь, тоже деревенские корни? В этом смысле вы с Александром, наверное, были схожи: обоим неуютно в «каменных джунглях» больших городов?

– Да, ритмы большого города трудно назвать спокойными, тяжело находиться в состоянии постоянного цейтнота… А родился я через два года после войны в деревне Пертеме. Там, в Онежском районе, по линии матери жили мои предки – землепашцы, охотники, а при надобности – кормщики, ратники, походные люди. Линия отца идёт с Дона. Дед с бабушкой венчались в 1904 году, через год родился первенец, и потом, как горох, посыпались одни сыновья. На Дону, если парень рождался, давали надел земли. Работать приходилось много, но зато и жили в достатке, не бедствовали.

«Наша изба на самом гребне Пертемского увала»

– Что стало с родными, когда государство объявило войну «кулакам-мироедам»?

– Семью обложили непосильными налогами, потом сорвали с насиженного места и нагайками погнали на Север лес валить. Хлебнули горя. Когда началась война, взрослых мужчин отправили на фронт. Батька был мал, и его оставили в колхозе работать. Там он потом и познакомился с моей мамой. Загадывали, может, иметь большую семью, но не вышло. Всё лето от зари и до зари в колхозе трудились, зимой надрывались на лесоповале – без выходных, по колено в снегу. Батька, помню, как выпьет, брал гармонь в руки и начинал петь… Он умел вытянуть ту щемящую ноту, которая есть в русских песнях, но при воспоминаниях от пережитого и сильного волнения у него ком подступал к горлу: ни одну песню так и не доводил до конца…

«Турчасово. Здесь от веку венчались мои пращуры» (Фото начала ХХвека)

Когда я стал получать пенсию, стало мне стыдно – она была больше, чем у моей матери… Тяжёлая тема, чего уж говорить… Род наш крепкий, но, видимо, этот гнёт всё же надломил его. В детях потом это сказалось. Один из сыновей дяди Ивана влюбился до смерти и застрелился под окнами своей возлюбленной, второй пошёл на охоту и пропал, третий в Туркестане сгинул… Как тут судить? Где-то в роду грех был, но и слом очевидный тоже… После реабилитации из всей большой и дружной семьи на Дон вернулся один дядя Андрей. Бывшему фронтовику – вся грудь в орденах – выделили вагон леса и два вагона кругляка. Он отвёз всё это добро на родину и построил там хату. Я был у него в гостях. Собрались сродники, накрыли стол и пришёл туда пьяный – тот, по чьей вине семья пострадала в годы репрессий. Тётя Маруся тут же выскочила из-за стола – не захотела сидеть рядом с этим человеком. Гордая была. О таких говорят: несёт в себе слезу. То есть не на людях плачет.

Рос я единственным ребёнком в семье. Крестили меня, как и Сашу, в детстве тайно. Время было суровое – возрождение религиозной жизни, которое провозгласили в годы войны, оставалось под жёстким государственным контролем.

Меня крестил наш каргопольский поп,
Я в том году учился в первом классе.
И что запомнил: бороду как сноп
И чем-то вкусным пахнущую рясу.
Закон – тайга, а прокурор – медведь,
Деревня по таким жила законам.
На здешних старушенций посмотреть
И заявился поп из «раиёну».
Я смутно помню, люди говорят:
Священник окрестил одним манером
Младенцев, дошколят и октябрят,
И (мамки согласились) – пионеров.
Потом в деревне был большой скандал,
По шапкам дали главным и не главным.
…Я, правда, крестик где-то утерял,
Но до сих пор считаюсь православным.
Тот поп, конечно, был большой хитрец,
А мне (воспоминания из сказки!)
Носил гостинцы крёстный мой отец
На Рождество Христово и на Пасху.

Принимая роды, фельдшер-коновал, большой специалист по охолащиванию жеребцов, быков да поросят, занёс инфекцию. Нежилец был младенец Мишенька, но бабушка, добрая душа, крепко, видать, молилась за внука, лечила каким-то странным средством – отваром из дождевых червей…

Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? – безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Твоё созданье я, Создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ Податель,
Душа души моей и Царь!

Бабушкины ли отвары из дождевых червей или её молитвы помогли, но малец выжил… С тех пор Михаил Константинович, заядлый рыбак, прежде чем насаживать червячка на крючок, нет-нет да и вспоминает эти строчки из стихов Гавриила Державина, вместо огорода идёт в ближайший гастроном за хлебом и плавленым сырком «Дружба» – не самой худшей наживкой из бесконечного разнообразия приманок для рыбы.

В школе Михаил, как и все дети в их классе, был пионером, потом комсомольцем. Артачился, в церкви бывал редко, а если и заходил туда, то всё с какими-то внутренними протестами, а однажды, когда бабушка дала ему нательный крестик, выбросил его в реку, в чём спустя годы горько каялся…

Ах, юность забубённая – бесшабашная, смелая, когда козырной туз в рукаве при неумелом розыгрыше в любой момент мог превратиться в крестовую шестёрку. Глупостей натворил… Был случай – моряки окружили с бляхами. У Михаила долго потом цвёл под глазом якорь со звездой… А первая любовь? Она словно прорвала в груди глухую плотину – и пошли стихи. Робкие, несмелые… Эти поэтические опыты – возможность изложить и мысли, и чувства в одной строфе – стали блестящей школой для будущего прозаика. Эту радость начатков творчества Михаил почувствовал ещё в классе шестом, когда стал много и с упоением читать – всё подряд и беспорядочно. Наряду с былинами про Илью Муромца он осваивал атеистический экзистенциализм Сартра, жадно глотал литературную критику Добролюбова, Писарева… Его сочинения по литературе отмечали как лучшие в классе. Но спустя годы из школьных опусов в памяти осел единственный образ – «лукавый взгляд Алёши Поповича»…

После школы Михаил служил в армии, работал слесарем-монтажником, профессиональным рыбаком, трудился в геологоразведке. В Латвии успел поработать в очень известной тогда фрондёрской газете «Советская молодёжь» – задиристом издании, которое читали по всему Союзу. Самой заметной фигурой в газете был тогда Илья Героль, который пользовался безмерным уважением коллег за способность писать свои репортажи на ходу. Многие материалы он публиковал под псевдонимом Илья Муромцев. Когда на Михаила Константиновича напала русская хандра и он вернулся в родные поморские места, прихотливая судьба свела его с бывшим коллегой на волнах Интернета. Илья Героль к тому времени жил в Америке, опубликовал интервью и заметки о своих встречах с Михаилом Горбачёвым, Рональдом Рейганом и другими государственными деятелями, написал книгу об олигархе Романе Абрамовиче, вёл свой сайт, где в авторских колонках сравнивал Россию с кораблём, идущим ко дну. Михаил Константинович возмутился тогда этим приговором маститого журналиста и написал ответную статью «Чьи корабли тонут?», которая стала тем водоразделом в извечном противостоянии двух культур – восточной и западной. Или диалогом через океан. Сложно судить… «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, пока не предстанет небо с землёй на Страшный Господень суд» – в тему ложатся эти строчки Киплинга, который говорил, что, несмотря на различия цивилизаций, их представителей могут объединить сильные чувства и ценности – любовь, честь и мужество…

После возвращения из Латвии Михаил Константинович работал в газетах различного уровня, много писал, сам верстал их и был, что называется, «и жнец, и чтец, и на дуде игрец». Но всё же местные органы безопасности долгое время относились к нему с подозрением, держали в диссидентах. Хотя в чём заключалось его «диссидентство»? В том, что боролся за спасение родного края от переброски северных рек на юг?

– Сама идея по переброске рек для меня звучала дико, – рассказывает мой собеседник, – под водой оказались бы десятки гектаров плодородных земель, пастбищ. Моя родная Онега находится в низине. Я представил, как эта вода хлынет на кладбище, где покоятся мои дедушка с бабушкой, и гробы понесёт… Тут же подготовил ряд статей, интервью, заметок на эту животрепещущую тему, но всю полосу сняли. Тогда мы пошли, что называется, другим путём. Воспользовались опытом народников по преодолению цензуры – те издавали газету наступательного характера, в которой рассказывали не только о литературе и искусстве, но и поднимали острые социальные проблемы. Цензура, разумеется, не дремала и письма, скажем, с жалобами рабочих на непосильные условия труда не пропускала, как и сейчас. Что делали народники? Они публиковали на страницах своей газеты… ответы на эти письма. Перечисляя предварительно все жалобы рабочих фабрики, сообщали о том, что, к сожалению, по независящим от них причинам они не могут обнародовать их письма… Вот и мы так же примерно действовали – не мытьём, так катаньем.

А потом захотелось большего, и меня стало тянуть к словесности. Стоило взять в руки книги земляка Фёдора Александровича Абрамова – и я попался, как рыба на крючок… Крестьянский мир Русского Севера в его будничных заботах, горестях и радостях, знакомые повороты судеб, весь язык и строй речи – мой, близкий по духу и ритму. Я выписывал целые абзацы из книг Абрамова, сверяя своё дыхание с его ритмом… Короткая фраза, динамичная, а переходы-то! Две-три фразы – и сразу встаёт перед глазами вся картина. Тексты Абрамова вошли в мой ритм, и я не смог не откликнуться. Обратился к своему деревенскому детству… Сам для себя творческое начало веду с повести «Арап – чёрный бык», а всего у меня вышло два десятка различных книжек.

Михаил Попов в Верколе, на родине Фёдора Абрамова

Кроме того, я отметился немного в кино. По моему сценарию снят документальный фильм «Тихая моя родина», посвящённый Николаю Рубцову. В это же время состоялось и моё знакомство с Александром Росковым… С Сашей были удивительные совпадения, словно у нас с ним было одно сердцебиение. Однажды он позвонил мне «из далёкой дали»: «Я под Вологдой, навестил могилу Рубцова…» Я аж задохнулся от волнения, потому что в это же время шёл по просёлочной дороге, пересекающей просторный двинской луг, и читал вполголоса стихи Николая Рубцова:

Светлеет грусть, когда цветут цветы,
Когда брожу я многоцветным лугом,
Один или с хорошим давним другом,
Который сам не терпит суеты.
За нами шум и пыльные хвосты –
Всё улеглось! Одно осталось ясно –
Что мир устроен грозно и прекрасно,
Что легче там, где поле и цветы…

– Вы знаете, – говорит Михаил Константинович, – после переезда в город у Саши не пошли стихи. Деревенский парнишка, после школы он освоил «тёплое ремесло» печника, служил в армии, окончил заочно Литературный институт, за «стихи из деревни» был принят в Союз писателей. Потом переехал на жительство в Архангельск – и всё. Город на него давил…

Надоел мне город-глыба
и бетонная тоска.
Я в свою деревню прибыл,
на недолго, в отпуска?.
Вот он – я, дымящий «Примой»,
у избы стою родной,
у берёзы у родимой
с яркой сумкой за спиной.
Деревянные мосточки –
хоть бегом по ним беги.
На окошке – два цветочка,
на крылечке – сапоги.
Вот стою я у крылечка
возле этих сапогов:
«Затопи-ка, мама, печку,
напеки-ка пирогов!»
С догоревшей сигаретой
сяду прямо на ступень.
А вокруг – трава и лето,
солнечный и тёплый день…

Новые стихи из сора ли, от боли или от переполняющей душу любви у Александра Роскова стали рождаться к середине 90-х. Он начал ездить тогда по святым местам, и первым монастырём для него, как и для Михаила Попова, стал Артемие-Веркольский. С этой обители, где в разные годы Саша, а потом и Михаил провели по несколько дней, исповедовались, причащались, трудились, начинается их осознанный путь к Богу, и, по словам литературоведа Елены Галимовой, человека глубоко верующего, они «пошли по нему решительно и прямо, с каким-то внутренним вздохом облегчения: “Ну наконец-то, вот он – чаемый, правильный”. Конечно, человек откликается – если откликается – на зов Бога (“се, стою у двери и стучу”), но, наверное, услышать этот зов помогают и предки, все те, кто в Царствии Небесном молятся за своих потомков…»

Тишина в моей келье. Светло
белой ночью, как пасмурным днём,
пусть рябина за тонким стеклом
затемнила оконный проём.
Вот лампада горит в уголке,
разливает таинственный свет.
Вот Спаситель в терновом венке,
вот, на полочке, – Новый Завет.
Вот – железная койка-кровать.
Вот – белёная низкая печь.
В этой келье мне жить-ночевать
и вести со Спасителем речь.
В пелене этих белых ночей,
когда крепок обители сон,
пусть моих потаённых речей
не услышит никто – только Он.
Пусть в ночной погружённая плен
отдыхает обитель и спит.
Пусть от этих намоленных стен
благодать в мою келью слетит…

Дивеево, Соловки, Оптина пустынь… Драматургия их дальнейших странствий по Святой Руси складывалась таким образом, что оставалось только все эти невыдуманные сюжеты записывать – в стихах ли, прозе… Потом Саша Росков покинул эту землю и его светлая душа устремилась в небесные обители, а Михаил Константинович поехал однажды на Святую гору Афон – земной удел Богородицы. Взял с собой маленький диктофончик и тайно записывал дивные афонские песнопения, пробуждающие душу. Возвратившись на родину, слушал их в минуты душевной боли…

Дети давно выросли, встали на ноги. Но сын от первого брака – как незаживающая рана и сердечная боль… В жизни Михаила Константиновича всякое бывало – он два раза женат. Сыну уделял внимания немало, общался с ним, пока тот был маленький, встречал из школы и провожал домой, брал с собой в походы – на плоту однажды спускались по реке 300 вёрст… Но пришла беда – сын попал в эзотерическую школу, начал заниматься чернокнижием, изучать приёмы магии и колдовства. Пропал парень, стал терять зрение и погружаться в какой-то мрак. Сейчас ему сорок. Михаил Константинович переписывается с сыном и на все его выпады против Церкви отвечает просто: «Ну как я могу спорить с тобой на эту тему, если со мной такие чудеса произошли? Господь одарил меня способностью чувствовать слово, излагать мысли на бумаге, и это стало сутью моей жизни… Я понимаю, чем Ему обязан, и мне остаётся только благодарить Бога и молиться – за своих предков, Сашу Роскова… И за тебя, мой голубчик… Господи, шепчу я слова сердечной молитвы, приведи моего сына на Свой сияющий свет…»

(Использованы стихи А. Роскова из цикла «А мне – далёкий монастырь» и стихотворения «Человек должен жить…», «Родину мою оплакать…», «Меня крестил наш каргопольский поп»)

Фрагменты из двух произведений Михаила Попова, в которых показаны два пути: от писательства к Богу и наоборот, читайте в рубрике «Вертоград».

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска