Поэту Сергею Поликарпову и его жене Евгении

Жил-был бард. Давно, едва научившись переставлять пальцы на грифе, он сочинил песенку про синеглазую девушку, которая откроет ему, «что такое счастье». Песенка неожиданно зазвучала, юноша «проснулся знаменитым».

Воодушевлённый, он продолжил профессионально работать с текстами и музыкой, вступил в Союз композиторов, обзавёлся поклонниками, которым он исполнял свои новые произведения, но с уговором:

– Только правду! Кто мне ещё её скажет, кроме друзей!

Друзья вели себя честно. Даже слишком.

– Старик, – говорили, похоже сговорившись, – твоя новая вещь неплохая, но «Синеглазка» была лучше. Напиши ещё такую песню.

Забыв, о чём только что просил, он откровенно раздражался:

– Вы ничего не понимаете! Это была примитивная песенка. Одни рифмы чего стоят: «сказка» – «синеглазка», «жить» – «любить»… Пошлость и ничего более. А здесь у меня пусть не вполне удачная, но гораздо более серьёзная попытка выразиться…

Друзья соглашались, что не разбираются в творчестве. Потом они все переженились и куда-то пропали.

А бард всё так же холостяковал, стремясь написать свою «лучшую песню», которая, по крайней мере, превзойдёт прежнюю музыкальную поделку. Но ничего не выходило. Наперво ему казалось, что люди глухи и завистливы, но затем сам понимал, что очередная песня опять не задалась.

Он почти возненавидел свою «Синеглазку» – по многу раз её переслушивал, но не мог понять тайну успеха собственного творения…

И ещё его угнетало ощущение стремительно и мимо него летящего времени.

Однажды, под Рождество Христово, потеплее одевшись, бард с балкона наблюдал бесснежный и безлюдный двор: разноцветные пятна на грязном асфальте, автомобильные крыши.

Просто смотрел вниз, бездумно и уныло. Уже ничего такого гениального он не хотел написать и только что устроился «на нормальную работу», сторожем на автостоянку.

Вдруг его внимание привлекло пение. Пожилая соседка по лоджии его не замечала: спиной к нему на верёвочку развешивала бельё и на незамысловатый мотив слабеньким таким, но хорошо поставленным голосом напевала тоже простенькие словечки:

Что такое нынче год?

Год уже ничто!

Только новый начался,

Глядь, уже прошёл!

Бард хмыкнул. Чем-то его зацепило четверостишие, хоть и рифмы там никакой не было. Может, мелодия?..

– Откуда вы это взяли? – спросил он. – И откуда вы сама… взялись? Я вас раньше не видел.

Женщина обернулась и озарилась улыбкой:

– Здравствуйте! Муж в прошлом марте умер, сестра взяла к себе пожить… А слова эти у меня сейчас случайно спелись. Глянула вниз – светский праздник кончился: люди недавно взрывали петарды, шампанским чокались, планы строили. Почти неделя промелькнула, а ничего не изменилось. Жалко их. Но унывать всё равно нельзя. Вот и пою. А вы не заметили разве, как быстро полетело время?

– Да, – согласился бард, – это что-то ужасное.

До него вдруг дошло, что «пожилая» женщина, чья-то бабушка, по возрасту его ровесница.

– Не ужасное, – возразила та, – а благостное! Сказочное! Я ещё немножко здесь побуду и тоже полечу, к мужу… Он меня заждался.

Бард поморщился. Ему показалась мрачноватой такая постановка вопроса.

– Спойте, пожалуйста, ещё раз про новый год! – попросил он.

Женщина засмеялась:

– Кто бы мне напомнил слова! Вообще-то я вам таких песен могу сколько угодно напеть. Уж такой у меня на это бзик.

– Что? – не понял он.

– Бзик! – снова засмеялась она. – Я, как говорят, что вижу, то и пою! И муж у меня такой. Он, когда лежал в хосписе, пел песни. Называл свой больничный репертуар «Песни напоследок».

– Вы их тоже не помните? – спросил бард.

– Почему? Помню. Такое не забывается.

– Спойте, – попросил он.

Женщина легко согласилась и, расправляя на верёвке влажное полотенце, негромко запела:

Крутил баранку, снашивал резину.

Нигде я счастья не нашёл, ребята!

Оно само с кулёчком апельсинов

Пришло ко мне в больничную палату.

Секунды тикают,

как воробьи чирикают,

Весна по улице без нас, одна шатается,

Но для меня ты вдруг

такая стала близкая,

Что между нами всё

лишь только начинается…

Бард оторвался от ограждения и поаплодировал в ладоши:

– Прелестно. Только уж очень грустно.

Женщина опять засмеялась, но немного печально:

– Да нет. Светло. С надеждой. Чтобы понять, наверное, надо там побывать…

– Избави Боже! – с суеверным страхом замахал рукой композитор.

– Простите, – она и тут не удержалась от улыбки. – Я за этот год так переменила взгляды, что меня теперь мало кто понимает. Даже сестра. Говорит, мне надо съездить куда-нибудь, развеяться – в Турцию или Египет. Переменить обстановку. Но разве так её меняют – обстановку-то!.. – она непонятно выделила последнее слово.

Тут бард заметил, что на женщине, в отличие от него, лишь фланелевый халат.

– И вы меня простите. Заговорил вас. Вам холодно. Идите домой, простудитесь.

Её будто каждое его слово веселило:

– Я уже почти ничего не боюсь. И мне не холодно. Но у меня вода пущена в ванну, полоскаю… Всего доброго!

Что-то у неё было особенное в лице. Не понять. Не сказать, что красивая – уже увядшая кожа, морщинки…

…Бард вернулся в квартиру. Там снял со стены уже покрывшуюся пылью гитару, забренчал на ней и под нос себе замурлыкал:

Что такое нынче год?

Год уже ничто!

Только новый начался,

Глядь, уже прошёл…

Запомнил, оказывается, и слова, и мелодию. Мудрено ему, профессионалу, было бы не запомнить три аккорда. Другое дело, что у странной женщины с необычным лицом они вот так – сами собой, мимоходом – встали в оригинальный гармонический ряд, в сочетании с разговорными словечками обещаясь оказаться «зародышем» хорошей вещи.

Бард увлёкся, и у него, тоже будто сама собой, сочинилась чудесная песенка: сам куплет в ритме полечки, а припев – лирический. Точно чудесная! Уж на сей раз было очевидно, что это огромная творческая удача. Охваченный радостным волнением, он вышел на лестничную площадку и позвонил в соседнюю дверь. Ему открыла та же женщина. Сзади, в ванной комнате, под большим напором грохотала струя воды. От этого звука на него вдруг повеяло чем-то забытым, из детства, когда была жива хлопотливая мать.

Женщина, нисколько не удивившись, жестом пригласила войти.

– Нет, спасибо! Я на секундочку! – извиняющимся тоном отказался бард. – Простите… Вы, правда, сами придумали те строчки, ну, которые пели… на балконе?

– Да, – с её лица не сходила улыбка.

– И у них пока нет продолжения?

– Да.

– А вы… вы не позволите мне их использовать для своей… для нашей песни? Если хотите… можете быть соавтором…

– Мы и так все соавторы! – уже откровенно засмеялась женщина.

– Ну-у… да-а…

– Муж говорил, что наши стихи, песни уже хранятся где-то «наверху». Они прекрасны, если «по-хорошему». Но мы их часто не столько сочиняем, как, скорее… портим. Портим, потому что начинаем мудрить, гордимся, пытаемся что-то туда особенного, «своего», внести, чтобы «как своим» выхваляться перед остальным миром…

– Любопытно… – сказал бард. – А вообще… ваш муж не говорил, как сам он сочиняет… сочинял песни?

– Говорил!

– Ну-ну? – бард всем своим видом выразил крайнюю заинтересованность, забавно напомнив себе сейчас Германа из «Пиковой дамы».

– Мой муж работал шофёром. Дальнобойщиком. И он мне сказал: «Светушка… – он так меня называл – когда у меня случается сложная ситуация, например в лютую стужу ломается двигатель, я не паникую. Я знаю, что из самой безнадёжной ситуации обязательно есть выход. Знаю, что у меня есть дом, куда я в конце концов вернусь. И благодаря моей уверенности выход на самом деле находится, причём удивительно простой – наилучший. Иногда справляюсь подручными средствами, иногда Бог посылает доброго человека, который машину возьмёт на буксир…»

– А при чём здесь стихи?

– При том! – она опять улыбалась. – У вас же что-то случается, по какому-то поводу появляется зацепка. И если вы уверены, что остальное, стихи или песня… что они ГДЕ-ТО уже есть, что они обязаны быть гармоничны… вы словно протягиваете руку и снимаете томик с полки. И они открываются, будто задним числом, – незатейливые и чудесные! А вот «чисто от себя» выходит глубокомысленная ахинея… Я так тоже пробовала – «по-умному». Ерунда получается.

Бард застыл на соседском коврике в домашних шлёпанцах. Вода шумно переливалась из наполнившегося тазика, но женщина даже не оглядывалась. Она словно излучала из себя печальную и спокойную уверенность.

– Кажется… понимаю, – сказал бард.

Что-то его изумляло в лице женщины, но оно ускользало, пока голова его была занята другим.

– Кто вы по профессии? – поинтересовался он.

– Сейчас регент. В церковном хоре.

– Почти коллега! Значит, говорите, нельзя ломать Гармонию?

– Нельзя. Ни ломать, ни усложнять – пристраивать. А мы этим только и занимаемся. К тихому откровению норовим приладить свою громогласную глупость. И «смесь бульдога с носорогом» скорее выносим на люди, ведь нам важнее признание, чем сами по себе стихи. А затем бесимся от логичного результата.

Бард хмыкнул. Ему становился неприятен этот разговор.

– …У нас с мужем был домик в Старой Ладоге. Обычный, рубленый. Однажды он мне сказал: «Светушка! Вот посмотри – брёвна и мох! Просто и гениально. Для прежней Руси, как говорится, без вариантов. Так же надо писать стихи. Фундамент – четыре камня, выше – брёвна и мох. Окна. Двускатная крыша. Можно украсить резьбой. Света! Это и есть оно – родное… А в наше время уже нет простоты, человечности. Нет брёвен и мха. Нет сверчка за печкой. Нет двух несуетных людей у домашнего огня…»

– Но как же?! – заволновался бард. – Ведь я же именно об этом и старался петь: про домашний очаг, про сверчка за печкой! Про прежние ценности.

– Вы сами себе сказали, – уже без улыбки произнесла женщина, – «прежние». У меня умер муж, однако он не бывший, не «прежний»… А сейчас… сейчас вы какими живёте? Намерены своим творчеством утешить людей или же разбередить ностальгическими символами, где главная цель – та же популярность?

– М-да, – сказал чувствительно задетый за живое бард. После паузы под нос желчно пробурчал: «Секунды тикают, воробышки чирикают…»

Пошёл к себе. Уже из своей прихожки обернулся. Женщина стояла и смотрела ему вслед. Уверенно, естественно, доброжелательно. Так провожают добрых знакомых, пока те не исчезнут из виду.

– Главная цель – творчество! – назидательно произнёс бард для себя неожиданно противным голоском. – Человек элементарно не может не творить. «Дар поэта – ласкать и корябать…»

Намеревался закрыть дверь, но хотелось ещё что-то напоследок высказать, критичное.

– Простите великодушно, – сказал, – а вы что, носите контактные линзы? Это же очень хлопотно. Зачем?! В вашем-то возрасте!

– Господь с вами! Какие линзы! Смеётесь над старухой?! – снова улыбнулась женщина.

У неё были синие-синие глаза. Прям васильковые, как у молодой девушки.

 ← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска