После снегопада

Мокрыми хлопьями валил снег, превращаясь под ногами в грязные лужицы. Слышно со всех сторон: «Такси, такси. Кому такси? Микунь, Айкино…» Юркнув в тёплое нутро «Газели», предаюсь «любимому развлечению» всех плавающих и путешествующих – общению с помыслами… В голове роем закружились клочки каких-то разговоров, нечаянно услышанных, пойманных на лету: «оптимизация», «коррупция», «оздоровление финансов», «Сеня, я в негативе», «гы-гы-гы»…

Машина резко затормозила, едва не клюнув носом в стоящий впереди «Жигулёнок». Приехали, оказывается. Два часа до Айкино пролетели незаметно. Вывалившись из машины, я стряхнула с себя остатки тяжкого морока и огляделась. Здесь мало что изменилось за последние годы: всё те же вросшие в землю дома-развалюшки, мирно соседствующие с комфортными дачными коттеджами, и леса за Вычегдой, пугливо бегущие за горизонт. А вот памятника Ленину на берегу раньше не было – это точно. Прежний, с бетонными ногами, давно снесли. А бюст вождя в стиле модерн появился, как я потом узнала, год назад. Деньги – семьдесят тысяч – собрали с миру по нитке, поставили металлическую оградку вокруг бюста, посадили цветы. На открытии народу было больше, чем на Пасху. Молодёжь делала селфи с Ильичом, выкладывая потом в соцсеть с пометкой: «Ленинжив».

«Ав-ав!» – старый и битый жизнью пёс, который околачивался рядом со мной, проводил меня, виляя хвостом, до дверей краеведческого музея и пошёл восвояси. Почти год назад я собиралась приехать сюда с телевизионной группой записать интервью о заслуженном художнике РСФСР Борисе Старчикове.

Борис Старчиков. Микунь, 1950 г.

«Ну а я был Богом меченный, изнутри светился и звенел, как колокольчик» – эти слова бывшим узником «Севжелдорлага» были сказаны за две недели до освобождения. «Красивые слова, – подумала я вначале. – Тут от каждого щелчка в нос впадаешь в уныние, а когда за плечами восемь лет лагерного ада, то ноги бы донести до родного пепелища». Долго работая на ТВ, устаёшь от слов, начинаешь верить в то, что рано или поздно в этот поток «сомнительных словес… рухнет всё: и Бог, и храм, и крест», но профессиональное любопытство взяло верх. Хотелось понять, какова цена этих слов, так или иначе зацепивших струны души.

Папка минувшего

«Да, музей! Никаких бесед! Мы не отчитываемся по беседам!» – слышу я обрывок разговора. Разглядев мою хмурую физиономию в дверном проёме, директор музея Наталья Александровна Шмаргилова бросила трубку: «Заходите!» – и тут же пожаловалась, взывая к простому человеческому сочувствию:

– Некогда заниматься работой – одни отчёты. Трудно живём. Район держится за счёт дорог, которые были построены ещё задолго до оптимизации. Айкинское дорожное управление занимало тогда вторые места по РСФСР. Ужас!

На этом возгласе я невольно подпрыгнула на стуле, а футляр от очков вывалился из рук и брякнулся об пол. Шумно вздохнув, Наталья Александровна продолжила:

– Зарплаты у дорожников были в те годы не чета нынешним – 600 рублей в месяц, а килограмм сахара стоил 96 копеек. Вот и считайте. Была работа, люди плодились и размножались, а теперь что? В районе проживало 45 тысяч, сейчас – 26, и с каждым годом эта цифра уменьшается на 500 человек. Молодёжь уезжает на стройки в Сочи, в Крым, как на БАМ когда-то. А ведь на заре перестройки, между прочим, Айкино было духовной меккой для верующих… Батюшка был у нас хороший – отец Владимир Дунайчик, мой сосед. Мы его так и называли – наш батюшка. Добрый, со временем не считался, позовут куда – пособоровать ли, причащать на дому, – сядет в свою машину и по деревням, по деревням. И матушка его такая же. Верующие, приезжавшие на службы из других сёл, останавливались в их доме – она им салаты целыми тазами готовила. А потом нашего батюшку забрали. Больше 20 лет прошло, а нет-нет да и вспоминают его у нас добрым словом. Так и живём.

Облегчив душу, Наталья Александровна без всякого перехода, как по мановению волшебной палочки, вытащила откуда-то (мне даже почудилось, что прямо из рукава кофты) увесистую папку:

– Это мне Майя Николаевна Норкина, жена Бориса Старчикова, передала, когда я ездила к ней в Москву. Тут хранятся его эскизы, наброски, карикатуры, фотографии, переписка. Лет двенадцать назад мы пригласили Майю Николаевну в наши края. Была она уже в преклонном возрасте, привезла в дар музею картины мужа. Мы побывали в Микуни у знаменитой четырёхметровой статуи, которую вылепил Старчиков, она стоит возле ДК – женщина с ребёнком и голубем.

Борис Старчиков работает над статуей женщины с ребёнком

Майя Николаевна рассказывала, как вбежала в фойе, где работал над скульптурой Борис Александрович, и заявила: «Что за ноги вы ей сделали? Вы что, никогда не видели женских ног?» – и приподняла юбку до бёдер. Так ноги Майи Норкиной вошли в историю Микуни… Извините, звонят: «Да, музей. 1200 рублей с каждой организации. Нет, не 3500…»

Звонили беспрестанно, нить повествования то и дело прерывалась километрами дорог, запросами на какие-то лекции ко Дню космонавтики, постановлениями об оздоровлении экономики и ставшей за время нашей беседы почти классической фразой: «Работать некогда! Одни отчёты!» Но образ Старчикова всё-таки начал проявляться, вырисовываться.

«Жить тебе долго и интересно…»

Борис Александрович Старчиков родился в 1921 году в Москве. Время было тяжёлое, голодное: близилась к концу братоубийственная гражданская. Семья жила очень бедно, как многие тогда. На воспитание мальчика решающее влияние оказала его мама – Александра Фёдоровна Маевская, впоследствии ставшая актрисой. Мастер художественного слова и просто милая женщина. О родном отце Борис Александрович никогда не говорил. В порыве чувств он называл отцом другого человека, с которым свела его позднее судьба, – Александра Осиповича Гавронского, сына чайного фабриканта, интеллектуала, учителя и друга кинорежиссёра Александра Довженко. Познакомились они в лагере, и с первой минуты, как вышел к нему из-за печки этот маленький старичок с седой бородкой и по-детски чистыми глазами, ёкнуло у него сердце от чего-то родного. Это Гавронский говорил ему, свежеиспечённому зэку: «Скажи спасибо маме. Она заложила в тебе пружину большой жёсткости. Ты очень прочен, жить тебе придётся долго и интересно…» Как в воду глядел.

С детства Борис Старчиков «болел» книгами. Деньги, которые мама выдавала на школьные завтраки, мальчик тратил в букинистических магазинах. Библиотеку свою стал собирать с двенадцати лет. По его признанию, никогда не был восторженным. Мир вокруг него грохотал, не задевая ударными стройками. Талантливый во всём, Борис неплохо играл на фортепьяно, даже учился в школе для одарённых детей при Московской консерватории, но, решив, что должен стать художником, учёбу бросил. Сохранились его детские рисунки, которые лежат в той самой увесистой папке в кабинете директора Айкинского музея. По ним с первого взгляда распознаётся рука человека рисующего, а не создающего перфомансы. «Тебе отпущено даром, без твоей заслуги, на пятерых. Не растранжирь, не расплескай это Божье начало», – скажет ему старик спустя годы.

Но тогда, после школы, всего год отучившись в студии самодеятельных художников, Борис оказался в театре Красной армии, где набирали актёров. Борис шутя прошёл творческий конкурс, но тут пришло время идти в армию. Впрочем, на службе очень скоро заметили его творческие дарования и отозвали в актёрскую команду при театре Красной армии. Вместе со Старчиковым там строем ходили для участия в массовых сценах будущие звёзды кино: народный артист СССР Михаил Глузский и лауреат госпремии Сергей Колосов – в будущем режиссёр прогремевшего на всю страну фильма «Помни имя своё». С Колосовым они остались друзьями на всю жизнь.

Арест

В годы Великой Отечественной войны Борис Старчиков служил санитаром. Потом стал художественным руководителем ансамбля Школы младшего командирского состава, но на передовой успел хлебнуть и «проклятущей войнищи», как он называл её позднее. Фронтовик, любимец раненых и медсестёр, конферансье и просто весёлый человек, Борька Старчиков мечтал поступить в Академию художеств, а вместо этого попал на нары. Любовь Бориса к книгам едва его не погубила. В походном мешке осела «странная литература», которую он собрал на развалинах домов в Польше. Там были Ницше и Розанов, стихи Гумилёва, томик Фрейда, но хуже всего была книжица со Сталиным по пояс в кровавом болоте на обложке. Последовал донос.

Старчиков не был былинным героем, способным взять дубину и сшибать деревья, чтобы проложить дорогу через дремучий лес. На гауптвахте спустя четыре недели после ареста он плакал от отчаяния. С тоски «подружился с тремя пауками и ловил для них мух, а с одним, Антошкой, даже пробовал разговаривать». В какой-то момент ему просто хотелось сойти с ума и уйти в страну грёз и видений. Ночами «общался» с арестантами всех времён: Рылеевым, Достоевским, Верленом, считая себя недостойным их креста.

Труднее всего оказалось выносить не одиночество и голод, а сутками сидеть без дела. За кусок бумаги и карандаш с какой-то «осатанелой радостью» взялся нарисовать портрет мордатого караульного. Получив портрет, тот глубокомысленно изрёк: «Це вещь». А потом добавил: «Шо ж ты, гад, при своём таланте в политику полез? Ладно, принесу тебе кивбасы…»

Приговор отштамповали быстро – минут за десять: восемь лет лагерей за хранение антисоветской литературы с поражением в правах. Закатали-завинтили, как овощ в консервную банку, и отправили в места не столь отдалённые. Так Борис Старчиков оказался в Коми.

Сто рублей и благодарность

Первое время махал лопатой на разгрузке и планировке балласта, но уже через пару месяцев общих работ «дошёл до ручки». Лепило – заключённый врач, охальник и славный мужик, кроме анекдотов про баб, любивший и стихи Гумилёва, – лечил его от дистрофии, а потом взял к себе работать санитаром. Борис таскал горшки за больными, а в свободное время рисовал портреты заключённых, лепил из красной глины пепельницы для начальства в форме сатанинских рож с разинутыми ртами для окурков. Продукция пользовалась в этой среде бешеным спросом. Начальство заметило Старчикова, распорядившись отправить как специалиста в Ракпасский комбинат – «как в дивный сон». К юбилею республики ему было приказано написать для Сыктывкарского краеведческого музея пять полотен по истории освоения края: снежную тайгу, паровоз в тайге и что-то ещё из северной экзотики. Старчиков «писал как пьяный, с отчаянной лихостью Остапа Бендера и, как Киса Воробьянинов, боялся, что его разоблачат и вышвырнут». Но Бог миловал. Начальству картины самозваного художника пришлись по вкусу. Борис Старчиков получил сто рублей премии и благодарность в личное дело.

А потом, как из рога изобилия, посыпались заявки на изготовление копий с репродукций популярных картин: «Медведи в сосновом лесу», «Алёнушка», «Три богатыря». Вскоре его уже тошнило от «богатырей» и «алёнушек», но когда пришло персональное задание – написать для конференц-зала портрет Сталина в полный рост, со всеми регалиями, – оробел. Если портрет не устроит лагерное начальство, могут добавить срок. К счастью, и тут обошлось – портрет в управлении одобрили и поручили написать трёхметровую картину «Сталин в гостях у Горького».

Вечерами Борис участвовал в концертах самодеятельности – это помогало отвлечься от дурной действительности. Когда намечались концерты с участием артистов из центрального лагпункта со своим оркестром и профессиональными певцами, заключённые радовались как маленькие. «Ждали их, – пишет Борис Старчиков в своих записках, – как в детстве Пасху». В лагере он много и запоем читал, учил со стариком французский, писал стихи.

…В пыли страниц забил родник,
Хлебнув последнюю отраду,
Своей тюремною тоской
Я окупил смешное право
Шепнуть, над книгами склонясь,
Толпе нелепой и недужной:
Не заходите. Ваша грязь
И ваша боль уже не нужны.
Мне хорошо светлеть лицом
без друга, дома и Отчизны
И счастья мудрых мертвецов
Мне хватит на остаток жизни.

1947 г.

«Будете скульптором»

Так прошёл год в этом изувеченном мире, и, по словам героя нашего повествования, «его ничто уже не поражало, не ввергало в отчаяние, не вызывало ужаса. Будто родился и вырос в этой звериной ежедневности, а иначе если и жил, то кто-то другой, близкий, знакомый, но не я». Вращаясь среди лагерного населения, трудно было скрыть неприязнь к малосимпатичным для него людям. Старик упрекал Бориса в нетерпимости и призывал не обкрадывать себя, понять, что мир людей гораздо богаче и разнообразнее, чем наши представления о нём, советовал почувствовать в самом конченом человеке задавленное добро и благородство натуры, а ещё сохранить в себе самом «всё лучшее, что есть». Старик считал себя атеистом, не сознавая, как сильно верит в Бога, как верно служит Ему. Такое бывает, как случается и обратное.

Борис пробовал делать, как советовал мудрый Гавронский, но не получалось вот так сразу. Он искал точку опоры в сопротивлении среде, хотел быть не таким, как они – циничные ворюги и ноющие «антисоветчики». Из этих путаных мыслей в нём неожиданно родился новый для него образ вождя. Он решил написать о нём поэму, отдавая, впрочем, отчёт, что это не более чем попытка купить себе свободу, а ещё – некая иллюзия близости с миром людей, которые творят большую и красивую жизнь. По иронии судьбы «Поэму о Сталине» ему довелось писать в бараке для сифилитиков.

Никто в горячке дней не услыхал
Ребёнка вскрик над вьюгами селений.
В Симбирске, где метель, как жизнь глуха,
Родился человек – Владимир Ленин.
А через девять лет в краю другом –
Кавказских гор, прозрачной южной дали,
В местечке Гори, солнцем залитом,
Родился брат его – Иосиф Сталин…

Сифилис у Бориса не выявили, нашли банальный лишай, а «Поэма…» приказала долго жить – поэзией там и не пахло, а разило за версту потом и кровью. Через месяц Старчикова вызвал к себе начальник производства. Разговор оказался коротким. «Вы живописец?» – «Да». – «Ну а теперь будете скульптором». – «Так я же в этом ничего не понимаю!» – «А надо понимать. Слушайте, я сам отсидел десятку и знаю по опыту: что зеку прикажут, то он и умеет. Если, конечно, хочет выжить…»

Так Борис Старчиков попал в Микунь.

Надо верить

Вот как описывает он ДК в Микуни, который предстояло оформить:

«Занесённое, спящее, оледеневшее здание дворца культуры выглядело жалобно, как больной, брошенный всеми человек. В сером зябком дне чуть светились два окошка с железными трубами и чахлыми столбиками дыма. Что-то в них было блокадное. В тесной прорабской было холодно. Сидели, нахохлившись, пять человек, кашляли, чихали, вытирали слёзы.

– Давай к нам, декоратор! Будем пускать сопли вместе…»

Кроме декоративной лепнины и статуи женщины с ребёнком, Старчикову заказали десять барельефных портретов русских писателей и поэтов для зрительного зала. Начал с Горького, потом взялся за Толстого, Лермонтова, Крылова, Маяковского. Ещё вылепил небольшой барельеф Пушкина, которого любил, и в течение всей своей жизни снова и снова возвращался к этой теме. Возможно, это просто совпадение, но их дом в Москве принадлежал когда-то известному декабристу М. С. Лунину. По одной из легенд, в этом доме бывал на балах Пушкин. После революции роскошный дворянский особняк превратили в коммунальную квартиру.

ФОТО: Старчикову заказали барельефные портреты русских писателей и поэтов для оформления Микуньского дома культуры

– Вы знаете, а ведь в Микуни была очень богатая библиотека, – вспомнила вдруг Наталья Александровна. – Я сама держала в руках прижизненное издание Пушкина в изящном кожаном переплёте с золотым тиснением на корешке! Старчиков ходил туда, зачитывался «Очарованной душой» Ромена Роллана, «Путешествием на край ночи» Луи Селина. В Микуни, кстати, Борис Александрович познакомился со своей будущей женой Майей, когда та приезжала навестить свою маму. После освобождения её родители остались жить там: мама работала зубным врачом, отчим – прорабом. Честно скажу, в двадцать первом веке я редко встречала прорабов, которые владели бы свободно тремя языками и прекрасно разбирались в русской литературе. Майя жила у родителей месяц, и Старчиков был в их доме желанным гостем. Перед отъездом Майи он посвятил ей стихи – трогательные такие, я вам прочитаю сейчас:

…утро. Зона, а за зоной вьюга.
– Здравствуй… Принимай.
Без оглядки протянула руку,
А в ладони – май.
– Маюшка, откуда, почему?
И за что мне этот праздник, Маша?
Кем я стану сердцу твоему?..
Год… Другой… Окончу срок, и в двери,
В сердце дорогое постучу.
Нет, не надо верить.
Верю!
Не хочу хотеть.
Хочу!

1951 г.

* * *

К Новому году ДК был сдан. Коллективу строителей объявили благодарность с занесением в личные дела. К открытию клуба силами заключённых был подготовлен концерт для вольных зрителей и лагерного начальства. Борис Старчиков читал «Макара Чудру» под музыку собственного сочинения, а после концерта всех артистов погнали на зону.

Освобождение

О воле Старчиков старался не думать. «Она же пуганая, воля, – напишет он позднее. – И только часто видел я один и тот же сон: бегу по морозцу, почему-то босиком, а в дверях старший надзиратель протягивает мне формуляр – расписаться за новый срок… Да, такое снилось многим и после, на воле, всю жизнь…» Перед освобождением высокое начальство предлагало остаться поработать ещё, но он отказался: «Гражданин полковник, если освобожусь, уеду в тот же день. Честно – лучше голодать подальше от вашей системы, чем жить в ней, как сыр в масле…»

И уехал, как обещал, в тот же день, как получил справку об освобождении, и никогда больше в Микунь не возвращался. Уложил в мешок книги – и поминай как звали. Ликования не было, праздника тоже, но был счастлив, когда ребята устроили отвальную – стол ломился от яств. И всё в нём тогда «пенилось и плескалось, ласково журчала эта дружба, и весь он был какой-то нездешний».

…Помолчи! Любить людские лица
Научился ты с недавних пор.
Так зачем же нынче колотиться
Сердцем о бревенчатый забор?
Жди. Терпи. Готовься, тугоплавкий.
Прочь из мозга лагерную гнусь!
Врёшь, тоска, унылая мерзавка.
Люди! Я вернусь…

1950 г.

Перешагнуть через боль

Освободился Борис Старчиков из северных лагерей в 1953 году «до сердца простуженный», без образования и какого-либо ремесла. За плечами у бывшего зэка были его «таёжные университеты», служба в армии, фронт и средняя школа.

После освобождения. Борис Старчиков с семьёй: жена, сын и мать

– Он уехал в посёлок Волосово под Ленинградом к Майе Норкиной. 45 лет жили вместе душа в душу, но поначалу приходилось очень трудно. Своих детей Бог не дал, но у Майи рос мальчик от первого брака. Борис его усыновил и относился к нему как к родному. Надо было содержать семью, и Старчиков хватался за любую возможность заработать лишнюю копейку: трудился учителем рисования в школе, ретушировал фотографии, рисовал открытки, а также пригласительные билеты на новогодние ёлки – они хранятся сейчас в нашем музее. Друзьям Борис Александрович, кстати, никогда открыток не покупал, тоже сам рисовал.

Вздохнув, моя собеседница вытащила из своей заветной папки новогодние открытки и разложила их на столе веером – не отличить от почтовых, настолько искусно они выполнены.

Работа работой, но надо было получать образование, и Борис с Майей перебрались в Казань. Здесь было старейшее художественное училище, прославленное именем академика императорской Академии художеств, представителя импрессионизма и модерна Николая Ивановича Фешина. Он родился и жил в этом городе, преподавал в Казанской художественной школе, но в 1923 году был вынужден эмигрировать с семьёй в США. Сыну резчика иконостасов не было места в молодом советском государстве. Интересный факт из его биографии. По семейной легенде, мальчик в четыре года заболел менингитом. Врачи посоветовали его отцу молиться о чуде. Тогда отец принёс домой из Благовещенского собора чудотворную икону Тихвинской Божией Матери. После этого Николай пошёл на поправку. Многих ценителей живописи Фешин потрясает своей «русскостью, верностью глаза и поразительной силой чувств». Красота, заключённая в его полотнах и «русский дух, не растраченный им до конца дней, сеют добро и добрые чувства». Почему так много внимания я уделила Николаю Фешину? Дело в том, что Борис Старчиков считал его не просто своим учителем, но и человеком, близким ему по духу.

Работая над дипломной картиной «Пушкин с няней», Борис Александрович побывал в Пскове, Михайловском, а позднее создал целую серию картин, которую так и назвал – «По пушкинским местам». После училища волею случая стал карикатуристом и 10 лет проработал главным художником журнала «Чаян». В свободное время рисовал для души, осваивал новые техники, работал в станковой графике и многих видах гравюры. Последним его увлечением, как писал он позднее в своих записках, была пастель, с её мягкостью, прозрачностью и теплом.

«Кормили» художника карикатуры, а для души были этюды, которые он делал всюду:

Карикатура «Греет руки».

«Псково-Печерский монастырь». 1980 г.

«Улочки Мейсена». Пастель. 1984 г.

«Свияжск». 1986 г.

«Новгород». 1992 г.

«Святогорский монастырь. Пятницкие ворота». 1995 г.

После реабилитации сбылась давняя мечта Бориса Старчикова: он вернулся в родной город, златоглавую Москву, и устроился в журнал «Крокодил», где и проработал более 20 лет. Никогда не расставался с карандашом и блокнотом, делал наброски, рисовал много и везде: в метро, в поезде, у реки, возле монастырей и храмов. Был успешен, как сказали бы сейчас…

– Вас это не удивляет? – спросила я Наталью Александровну.

– Да нет, – ответила она. – В жизни с каждым из нас может произойти всё что угодно, и это, как говорил Борис Старчиков, надо «выхлебать». Что касается лагеря, так он, знаете, лёгкий по нраву был человек, весёлый, общительный. И перешагнул через эту боль, понимаете? И жил дальше. Как там у Тютчева:

Живя, умей всё пережить:
Печаль, и радость, и тревогу.
Чего желать? О чём тужить?
День пережит – и слава Богу!

– Жаль, конечно, но мне так и не довелось встретиться с Борисом Старчиковым, – добавила Наталья Александровна. – Когда стала собирать материалы о нём, написала письмо в Москву, но спустя какое-то время пришёл ответ: «Адресат выбыл»… Инсульт.

Похоронили Бориса Александровича Старчикова в Казани, в той же могиле, где лежит его «ма», как он называл ласково свою маму. Недалеко от места их вечного упокоения находится могила Николая Ивановича Фешина. Прах русского художника после его смерти перевезли из Америки.

Эпилог

Попив чайку, я откланялась и поехала в Микунь. Бывший лагерный посёлок, возникший во время строительства Северной железной дороги, а ныне город с многотысячным и разношёрстным населением находится в 15 км от Айкино. Посетила музей, где хранятся картины художника, зашла в городскую библиотеку – она теперь носит имя заслуженного художника РСФСР Б. А. Старчикова. Звучит гордо… Зашла и в ДК, конечно, который оформлял Борис Александрович. Барельефы писателей в зале и статуя женщины с ребёнком возле клуба сохранились до наших дней.

Скульптура “Женщина с ребенком”

Перекинулись парой слов с директором этого заведения. Она посетовала, что дом культуры давно нуждается в ремонте, но ей говорят, что ни на что нет денег – воруют. «Но я не верю, что все кругом воруют, и в таких масштабах, – в сердцах сказала хрупкая на вид женщина. – Раньше боролись с “врагами народа”, теперь с коррупционерами, а у меня специалистов не хватает. На днях вынуждена была уволить хоровика. Она работала по совместительству, но мне сказали, что не положено так. А где я специалистов возьму, если их нет? Люди уезжают из Микуни в поисках лучшей доли». «Ничего, – ответила я ей, кажется, не очень удачно. – Что касается кадрового вопроса, то эта проблема решаема… Среди бывших коррупционеров немало тех, кто хорошо разбирается в музыке и в хоровом пении».

Распрощавшись, пошла к вокзалу, поймав себя на мысли, что история имеет свойство повторяться. Перед глазами оживали кадры кинохроники 30-х годов – за годы работы на ТВ я пересмотрела километры старой плёнки. На одном из планов немого кино заключённые с каким-то остервенением валили лес, переворачивали пни, потом на чёрном фоне появлялись крупные, на весь экран, кричащие титры: «Преступники выкорчёвывают пни! Пни выкорчёвывают преступность!» Ну что тут скажешь?

Я поднималась по ступенькам рейсового автобуса под звуки оглушительного рэпа, которые неслись из динамиков. Оглянувшись напоследок, заметила, как хорошо стало вокруг. Мокрый снег и лужи под ногами куда-то исчезли, а может, это я сама стала видеть мир чуть по-другому, словно невидимый художник, размешав краски на палитре, макнул кистью и добавил зелени. А потом играючи, как смычком, стал «кропить» кистью всё вокруг: тронул синью распахнутые небеса, пустил тонкий золотой луч в ветвях берёзы, посадил паучка в дупле старого дерева – чтобы было с кем разговаривать в минуты сугубой тоски и одиночества. И этот дряхлый и раздолбанный мир, искалеченный, разорванный, истерзанный горем и страданиями его сыновей и дочерей, засиял вдруг новыми красками.

 ← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

2 комментариев

  1. Наталья Шмаргилова:

    зачем Вы такое написали, надо ли все писать что сказано в доверительной беседе, вы спросили как живет глубинка, а я просто ответила! Фантазерка!
    И про Старчикова у Вас ошибки, слабая статья!!!

    • Наталья Александровна, в комментариях на сайте “Веры” голословная критика не приветствуется, поэтому как представитель редакции прошу вас уточнить, какие именно ошибки допущены в публикации и что конкретно вас не устраивает.

Добавить комментарий