Изнуряюще жаркий день клонился к вечеру. Освежая из лейки поникшие растения, я поглядывала на калитку. Дочь всё не шла, хотя ей давно уже было пора вернуться.

– Я здесь! – наконец бодро крикнула она, стукнув калиткой. Пробежала к крылечку с каким-то узлом, кинула на ступеньку.

– Странницу веду, – заявила, – староверку-раскольницу. Она там, на газоне, отдыхает.

Ошарашенная новостью, я прошла к крыльцу, чтобы посмотреть на узел поближе. Он был увязан для дальней дороги и сделан из коричневой шали с ремнём – видно, для удобства, чтобы через плечо можно было перекидывать.

Через несколько мгновений дочка появилась уже с гостьей.

– Раба Божия Таисия, – бодро, словно рапортуя, представилась старушка.

С клюкой в руке, переломленная в пояснице, в нарядном чёрном платье, удлинённом оборкой, в чёрной тёплой шали, заколотой под подбородком, – точь-в-точь странница стародавних времён из пьес Островского. Остановилась посередь двора, развела плечи и как-то воспряла, осенив себя двуперстным старообрядческим крестом. Тяжко опираясь на клюку, возгласила: «Спаси вас Христос!» Прошла к крылечку, припадая на бок, ухватилась крепкой рукой за поручень, распрямилась с трудом.

Я вдруг ощутила себя маленькой и слабой рядом с нею. «Да старуха ли она?!» – мелькнуло сомнение, когда глаза наши встретились. Такая сила шла от неё, таким спокойствием светилось её лицо, обрамлённое до бровей шалью. Позже, сев за стол, я не выдержала и спросила о возрасте. Оказалось, Таисии идёт 77-й год. И не скажешь.

– По святым местам подвизаюсь, – объяснила она мне. – Нынче вот с поезда сняли.

 Весело и беспечно это как-то у неё вышло.

– Беспаспортная я. На Украину ехала, задержали на границе. Город-то ваш пограничный, вот и ссадили. Ночевать пустите? – цепкие глаза глянули в упор.

Я поспешила с ответом:

– Конечно, ночуйте! Давайте поужинаем сейчас.

Тут же захотелось подхватить её под руку, помочь взобраться по лестнице, но засомневалась, не вольность ли это – вот так, запросто, с эдакой-то «раскольницей». Пройдя в дом самостоятельно, Таисия обессиленно рухнула в широкое кресло.

– Уф! Притомилась, – сообщила весело. – Мне бы водички.

– Вам какой, матушка? Попрохладней или тёпленькой? – осторожно осведомилась я, всё ещё не понимая, как вести себя с экзотической гостьей.

– Мне кипячёной, – заявила она. – Постой, постой, если сырой, то она как, артезианская?

– Водопроводная, – ответила. – Не знаю, откуда качают. Пьём – и довольны.

– Тогда кипячёную лучше. Нет, пожалуй, из крана. Только вот какая она? – опять засомневалась гостья.

– Вы странница, матушка, или нет? – отвечаю вопросом на вопрос. – Если странница, то какая вам разница? Привыкнуть должны вроде к любой влаге, лишь бы не высохнуть окончательно.

– А как же насчёт здоровья?! Я же тоже читаю кое-что – все хлопочут о нём, о своём здоровье… Ладно! – махнула рукой. – Лей вот сюда, в мою фляжку.

Таисия с трудом наклонилась, достала из многочисленных мешков бутылку. Пила и наслаждалась, пропуская с удовольствием каждую каплю в себя. Попросила налить ещё и продолжила пить, будто пустыню напитывала влагой, пока я на кухне готовила для неё нехитрый ужин. «Повезло, – добавляю про себя, – сегодня на ужин постная окрошка».

Осенив себя широким двуперстным крестным знамением, наша гостья уселась на кухонный стул.

– Вам как, матушка? Может, новая посуда требуется, вы же староверка?

– То было раньше. Нынче иное время, – снисходительно успокоила Таисия и добавила: – И вообще, старые обряды мало чем отличаются.

Помянула Патриарха Никона, виновного в расколе, резко отозвалась о нынешнем Патриархе. Хоть и просило современное православие прощения у раскольников за гонения прошлых веков, но с главой Русской Церкви она в личных убеждениях не сходится, нет! По многим позициям иначе думает.

– Ой, матушка! – воскликнула я. – Не страшно ли вам такие слова говорить, грех на себя брать? Конфетку скушать отказались – пост, нельзя, а судить-рядить можно? Разве не так?

Таисия охотно согласилась и чуточку притихла. Но хватило её ненадолго, опять заговорила о скопившемся в душе – строго и категорично, то и дело ссылаясь на информацию из Интернета. «Ну вот, – подумала я, – бывало, странницы рассказывали о заокеанских чудесах, о царях всё говорили, которые с пёсьими головами там сидят, а нынче вон какие пошли продвинутые». И неожиданно для себя удивилась вслух:

– А вы бунтарь, матушка! Всё-то не по вам. А ведь послушание паче поста и молитвы. Иисус сказал: «Богу Богово, кесарю кесарево», а вы перепутали Божий дар с яичницей, спорите с государством, примешав духовность. Паспорт новый не приняли, антихриста в нём усмотрели, отказались от пенсии, тяжким трудом заработанной; у государства нужды много, пусть пользуется, видишь ли – широкий жест! Если вам не нужна пенсия, так помогайте бедным, раздавайте её. Сердце обливается кровью, сколько вокруг горя. А сама?.. Разве сами не нуждаетесь?

– Это всё так, – будто бы согласилась гостья. – Может, и верно всё… А насчёт денег на дорогу не сомневайтесь, они есть. Их полно, 500 рублей со мной, – добавила, довольная. – В Москве дали. Нам помогают, богомольцам. Чтоб молились. Всегда с деньгами.

Отстранилась на спинку стула, поставила чайную чашку. Совсем развеселилась, воскликнула:

– Так хорошо живу! Прикрыта Господом.

– А что, матушка, народ наш добрый? – подхватила я её настроение.

– Люди добрые, ой доб-рые… – закивала головой, раскачиваясь из стороны в сторону. – Такие уж славные везде, такие отзывчивые. И накормят, и спать тебя уложат, и с собой дадут. Христос мне в помощь! Людей посылает. Вон она, голубушка, дочка твоя. Только вошла я в кинотеатр, а она навстречу, будто ждала. «Кого вам?» – спрашивает. И на вокзал со мной, и люди добрые тут же нашлись, управились со скарбом.

Потом заговорила о монастырской тишине, вспыхнула обидой: там бы ей теперь быть, а вот не взяли! Решила на Украину податься – так и туда не пускают.

– Монастырь всех немощных не может принять, – начала я как бы уговаривать гостью не обижаться на незнакомую мне обитель.

– Да я туда смолоду прошусь, – отвечает она, – тогда ещё силы были. Духовник не благословил, велел мать досмотреть. А потом мать представилась – и деваться некуда.

Мы сидим уже на террасе, и разговор идёт теперь о житейском, обыденном. Ранние сумерки на дворе, тишина и покой. Только вскрикнет порой незнакомая птица, устраиваясь где-то в гнезде. Успокоилась наша гостья, но светлые глаза посверкивают по-прежнему бойко. Чёрная шаль до бровей, чёрное платье, прикрывшее в сумерках диван, и костылик рядышком. Странница, странная неожиданная гостья. Как весть из незнакомой жизни, полной неустроенности, тревог. А надежда на одного лишь Господа Бога.

С чёрным котом, заявившимся на веранду, Таисия говорит ласково, но не подпускает, боится коснуться. «Привычка, – отмечаю про себя, – в дороге руки негде помыть».

– И давно вы, матушка, вот так, на людях? – обращаюсь я, попав под настроение тишины, разлитой вокруг. – Отчего дом бросили?

– Да у меня и нет его вовсе, жилья того, – с ноткой непонятного удовольствия говорит Таисия, – вот и мотаюсь по свету с начала перестройки.

– Но раньше, раньше-то ведь было? – допытываюсь.

– Было, – кивает Таисия головой, чернеющей в сгущающихся сумерках. – Конечно, было. Ставил мой папаша ещё в 30-х. Совсем плохонькое слепил, думал временно, да так и осталась хатёнка, пока не развалилась.

 Таисия переставила костылёк.

– Притомилась я нынче, – крякнула, – спину разламывает, нет моченьки. Мне бы прилечь…

– Вот так-то получше будет, – сообщила с удовольствием, уложив своё сухонькое тело на диване и как бы готовясь к долгим воспоминаниям.

Из курских они. Когда война началась, фронт шёл мимо дома. Отец всю жизнь работал на железной дороге, ему дали бронь, участвовал в войне, не сходя с рабочего места. Душевным человеком был Алексей Калугин. Как ни измотается на укладке рельсов да на рытье окопов, а после 12-часовой смены на вокзал спешит. Бежал тогда народ кто куда, спасался от войны, вот и подсоблял Алексей беженцам. А сам всё в храм ходил потихоньку, за Красную армию молился, за победу. И страсть как боялся властей. Мать Таисии тоже была верующей, но не ходила в церковь, опасалась. Из тихой православной семьи вышла Таисия.

Беда не миновала бедную хатёнку. Соседи донесли. Стук в оконце до сей поры помнит Таисия. Стукнули тихо, опасливо, будто предупредили или проверили, а потом зачастили уверенно, по-хозяйски: растворяйте дверь, хозяева!

Отца угнали в Сибирь, на лесоповал. Год оставался до конца войны. Тринадцать годков было Таисии, когда сорвала спину, впрягшись в рабочую лямку на железной дороге вместе со своей матерью Марфой.

А отец всё письма слал с лесоповала – неизвестно у кого спрашивал: за что его, глупого и неграмотного, за какую такую политику в Сибирь спровадили? Восемь лет валил отец лес, там и схоронили его. Таисия по молодости была активисткой. Ей и нельзя было иначе, помнила про отца, опасалась, что его судьба отразится на ней. Закончила техникум с красным дипломом. Имея характер лидера, делала карьеру. И уж хороша-то была по молодости! Мужчины засматривались! Но не встретила среди них единственного, а против своей воли идти не привыкла. «Девица я», – скажет она в разговоре и посокрушается, пожалеет женщин, живущих с мужчинами без любви, ради детей и семьи.

Поездка в командировку в далёкий город Красноярск переменила в корне её жизнь. В тех местах валил лес её отец, оттуда, бедный, слал свои письма. Приехала за передовым опытом, а набралась впечатлений об отцовской ссылке. Никогда не была она привержена религии, а тут храм отыскала, пыталась разобраться в чём-то, пока непонятном. Поездки по городам, встречи с новыми людьми… Капля за каплей менялись взгляды на жизнь. Всё больше уходя мыслями в прошлое, она растила протест в себе против всего, что сгубило её отца, лишило уверенности и радостей, которых ей, оказывается, так не хватало.

Таисия не вернулась домой, в родной Курск, да и некуда было возвращаться. Домишко их развалился, они с матерью давно перебивались кое-как: летом в сараюшках, зимой – по родственникам. Стала искать прибежища здесь, на месте гибели отца.

Вначале встретились баптисты. Окружили вниманием, приютили, помогли пристроить стареющую мать. Но у баптистов Таисии было не по себе. Старообрядцы тоже обещали жильё в Подмосковье. Их вера, схожая с традиционным православием, пришлась по сердцу. Но новоселье встретило дождём и худой крышей. Расставляла по комнатам тазы и горевала, что так и не сможет дать кров матери. А потом собралась в путь – отправилась по святым местам, чтобы окончательно разобраться с собой, со своей душой. И началась её жизнь полумонашки. А как схоронила мать, и вовсе вольной птицей обернулась.

Так и странствовала с котомкой за плечами, пока были силы. С радостью ухаживала за немощными, когда сиделка требовалась. Выносить горшки, стирать пелёнки из-под лежачих – первое дело для Таисии.

– Бывало, прилягу на подстилку возле кровати больного… Месяцами могу так жить, – говорила она с непонятным удовольствием, как говорят обычно о наслаждениях.

Дух старообрядчества укрепил её, и, когда пришло время смены паспорта, Таисия уже готова была к вызову – отказалась от документов по религиозным соображениям. Но на закате жизни стала ей вольная жизнь в тягость.

Долго и тихо молилась она, притулившись в углу на стуле за закрытой дверью комнаты, отведённой ей на ночь. Тихо спала, попросив убрать постельное бельё и прикрыть ложе чем-нибудь тёмным: привычней ей так, спокойней. Встала с солнышком, отдохнувшая, и порадовалась счастью жить под Богом. Завтрака не ждала, прочитав утреннее правило, привычно закинула узел за плечо, взяла клюку в руку.

– Если получится, пенсию оформлю, – обещала на прощанье. – Но те деньги, что мне задолжали, не трону. Пусть у государства будут, кому-то нужнее.

Потом я догнала её, принесла ей пирожков горячих:

– Матушка, покушайте!

Она упорно отказывалась, кусок в рот не шёл перед дорогой.

– У меня сухарики белые есть, – повторяла настойчиво.

Потом всё же взяла, уточнив, постный ли. Съела – капустный. Согласилась и на второй, в дорогу взяла третий. И, размягчённая, тяжело и горько заплакала. Старой, больной и совсем-совсем беспомощной перед предстоящими испытаниями ощутила себя. Мотания по вагонам представила – с протянутой рукой. День и ночь дальняя дорога, проверки документов, билетов, высаживания среди ночи и опять поиск добрых людей, в чьих ногах можно притулиться.

– Матушка, что вы! – заволновалась я, почувствовав себя виноватой.

– Ох-ох! – сокрушённо замотала она головой с выбившимися седыми волосами. – Какие люди кругом недобрые, столько зла…

– Да вы же радовались вчера, хвалили народ, – пытаюсь утешить, касаясь её плеча.

– Ох, злобы сколько! Один Христос хранит столько годочков… И ведь сама отказную писала, сама. Могут не дать паспорта! На что надеяться? – зашлась сдавленными рыданиями, трясясь худыми лопатками согбенной спины.

Вдруг притихла, вроде застыла вся. Застыл и взгляд из-под чёрной шали, направленный снизу куда-то вдаль, – словно увидела что-то.

– А я в лес уйду, если не дадут документа, – сказала твёрдо.

– В лес? – испугалась я, тут же представив почему-то наш, местный.

– В сибирскую тайгу уйду, – уточнила, будто услышав мои мысли.

– Одна? А питаться как? – ещё больше поразилась я.

– Может, примкну к кому. Там полно богомольцев, можно общиной жить. Не пропаду, Господь поможет… Могу и одна. Боярыне-то Морозовой потруднее было.

Уторкали мы её с вещами в маршрутку, идущую на вокзал, но на другое утро снова встретились. Гордая старушка в чёрном, согбенная вдвое, шла по рынку мимо прилавков и, как показалось, просила милостыню. Не взяли, значит, её на поезд, не пустили – беспаспортную и без билета. Как уж управилась со своим грузом?

– Матушка! – кинулась к ней, столкнувшись в толпе.

Но взглянула она на меня строго и отчуждённо. Видно, те минуты слабости, в которые я застала её со своими пирожками, были уже далеко. А теперь снова дорога – без привязанностей и симпатий, без роду и племени, когда одна она, да Бог, да все четыре стороны. «Все мы странники в этой жизни, – вспомнились мне её слова, – и путь у нас один, к Богу».

Мария Николаевна Версилова-Нерчинская. «Странница». Картина из собрания Государственной Третьяковской галереи. (с сайта Артхив.ру)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска