Ангелы Ленинграда

В январе мы вспоминаем дни прорыва и снятия блокады

И на колени все! – багровый хлынул свет,
Рядами стройными проходят ленинградцы,
Живые с мёртвыми. Для Бога мёртвых нет.

Анна Ахматова

Ангел

К началу войны в Ленинграде не осталось ни одной действующей звонницы, вскоре их заменили четыреста сирен воздушной тревоги. Многие колокола пошли на переплавку, но не все. В Серафимовской церкви в начале 30-х их сняли, чтобы похоронить с молитвами в глубоких ямах. Страшной зимой 41-го закрывался храм не из-за гонений, а для создания пункта по приёму умерших от голода. Весной службы возобновились, а утром 27 января 44-го измождённые люди вновь взялись за ломы и лопаты. Одни долбили землю, чтобы достать звоны из-под спуда, другие вскрывали перекрытия колокольни. Колокола подняли и, несмотря на запрет, начали звонить – час за часом, сменяя друг друга. Вечером первого дня был салют в честь полного снятия блокады, ликовал весь город.

И в ночи январской беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращённый из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.
Это из Ахматовой.

Пушки выстраивались рядами. Самая большая батарея, рассказывают, заполнила всю Петровскую набережную – от китайских чудищ Ши-цза до Малой Невы. На Петроградской набережной была вторая батарея, ещё одна – на Марсовом поле. Всего 324 орудия. Наконец из бесчисленных громкоговорителей раздался голос: «Говорит Ленинград! Приказ Военного совета Ленинградского фронта…» Застыли в тёмном небе лучи прожекторов. Один из них высветил Ангела на шпиле Петропавловки.

«Рядом со мной женщина перекрестилась, – вспоминает очевидец, – и сказала: “Это наш ангел-хранитель”. Я и не знал до этого, что он в действительности так назывался: “Хранитель!..” Ангел-хранитель! Подумалось: а ведь он все эти два с половиной блокадных года был с нами. Он сверху смотрел на нас. Он охранил нас, оставшихся в живых, кому судьбой не было уготовано закончить свой путь на Серафимовском. Это он охранил город от полного разрушения».

Когда выяснилось во время войны, что Ангел служит ориентиром для немецкой артиллерии, кто-то, возможно, и сказал сгоряча: «Нужно снять», но его не стали слушать. Вместо этого четыре альпиниста – две девушки и два парня – начали свой отчаянный подъём к небу. Это было намного сложнее, чем лазить по скалам, потому что шпили раскачиваются. Их звали Алоиз Земба, Михаил Бобров, Алла Пригожева и Ольга Фирсова. У Алоиза было повреждено колено, и он больше страховал остальных. Сначала они закрыли чехлом кораблик на Адмиралтействе. Девушки шили чехол наверху, когда в атаку на них пошёл немецкий истребитель. Пули вспороли шпиль рядом с Олей. В этот момент она увидела глаза лётчика. Вечером у неё началась истерика, и ребята решили больше девушек с собой не брать – слишком рискованно.

А потом прятали Ангела. Ударившие морозы не облегчали работы. Неделя бесплодных усилий, пока, наконец, не удалось закрепить верёвку. Спали в соборе, в усыпальнице русских императоров. Очень поддерживал сторож храма Максимыч, сыновья которого погибли на фронте. Старик каждый день топил буржуйку и ловил голубей и ворон, залетавших в собор, чтобы накормить альпинистов. Сантиметр за сантиметром покрывали Михаил с Алоизом шпиль краской. Краска не держалась из-за холода, приходилось возвращаться и красить снова. Алоиз ещё не знал, что умирает, и продолжал отчаянно помогать другу. Однажды парни застали буржуйку холодной. Это было не похоже на Максимыча… Нашли его мёртвым перед алтарём – он сорвался, пытаясь поймать неосторожную птицу.

Михаила ждал фронт, горы Кавказа, где он воевал против дивизии «Эдельвейс». Оля выжила. Алоиз и Алла умерли весной 42-го года от истощения. Ангел, покрытый защитной краской, продолжал стоять, охраняя город крестом – вечным своим оружием в крепких руках.

Салют. Двадцать четыре залпа. Самыми меткими зенитчицами Ленинграда были девочки с матмеха – студентки, вставшие к пушкам. 27 января, наверное, был для них самым счастливым днём с довоенного времени. Десятки тысяч людей на Неве бросали вверх шапки и восторженно кричали – Бог весть, как лёд выдержал столько народу. Пушки отгремели, а колокола на Серафимовской продолжали звонить, в них били больше суток, когда онемели руки у самых стойких. Хватило бы сил, звонили бы до мая сорок пятого, чтобы весь мир слышал, знал, как мы счастливы.

 

«Мы много ждали. Хватит ждать!»

Это великое событие – окончательное снятие блокады – явилось не вдруг. Оно было подготовлено тем, что случилось годом ранее – 18 января 1943-го, в день прорыва блокады. Пробиться удалось лишь вдоль берега Ладоги, проделав проход километров в двенадцать. Через него протянули узкоколейку, и в город пошли под огнём немецкой артиллерии почти игрушечные с виду составы. Круглосуточно спасая от гибели шестьсот пятьдесят тысяч оставшихся – четверть от тех, кто жил в Ленинграде раньше.

Из дневника Лены Мухиной. Февраль 42-го:

«Мама почти совсем со мной не разговаривала. Она лежала, закрывшись с головой, очень строгая и требовательная. Когда я бросилась со слезами к ней на грудь, она отталкивала меня:

– Дура, что ревёшь. Или думаешь, что я умираю.

– Нет, мамочка, нет, мы с тобой ещё на Волгу поедем…

– Опля, – говорила весело мама, силясь сама подняться. – Опля, а ну-ка, подними меня так.

Лена Мухина. Фото с сайта spb.kp.ru

Да, мама, ты была человеком с сильным духом. Конечно, ты знала, что умрёшь, но не считала нужным об этом говорить. Только помню, 7-го вечером я попросила маму:

– Поцелуй меня, мамуся. Мы так давно не целовались.

Её строгое лицо смягчилось, мы прижались друг к другу. Обе плакали.

– Мамочка, дорогая!

– Лёшенька, несчастные мы с тобой!

Потом мы легли спать, т. е. я легла. Спустя немного времени слышу, мама меня зовёт:

– Алёша, ты спишь?

– Нет, а что?

– Знаешь, мне сейчас так хорошо, так легко, завтра мне, наверно, будет лучше. Никогда я ещё не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.

– Мама, что ты говоришь? Ты меня пугаешь. Почему тебе хорошо стало?

– Не знаю. Ну ладно, спи спокойно.

И я заснула. Я знала, что мама умрёт, но я думала, что ещё дней пять-шесть она проживёт, но я никак не могла предполагать, что смерть наступит завтра. Я заснула. Сквозь сон я слышала, что мама опять меня звала: “Лёшенька, Алёша, Алёша, ты спишь?” Как сейчас звучат в ушах у меня эти слова. Потом она замолчала…

Я побежала звать на помощь. Пришли соседи. Затопили печку. Грели горячие бутылки. Горячее сладкое кофе, витамин какой-то. Нет, всё напрасно. И вот несколько последних часов я сидела у её постели. Она так и не пришла в сознание и тихо умерла, как-то замерла, я даже не заметила. Хотя сидела у её изголовья. Так умирают от истощения все».

«Держи ум в аду и не отчаивайся», – учил старец Силуан. Им не нужно было держать ум в аду, солдатам Ленинграда, за спинами которых больше года умирали их семьи. Ум всё это время был в аду, помимо их воли. И они не отчаивались. Им было не до этого. Они ждали.

* * *

После одной из атак приносят дневник немецкого солдата, на котором нет ни имени, ни фамилии, только заглавие: «Когда я в настроении»:

«…Огромная система окопов сетью раскинулась у переднего края: траншеи, ходы сообщения, стрелковые ячейки полного профиля. Здесь можно и заблудиться – так обширны все эти сооружения… Число танков, орудий, трупов, рогаток, всякого оружия, касок, снаряжения, которые разбросаны тут кругом, огромно, и всё это свидетели тех ожесточённых боёв, о каких лишь несколькими словами упоминалось в сообщениях верховного командования…

Только что вернулся с поста “Северный”. В ушах, в карманах, всюду у меня песок, а сапоги мои в болотной грязи. В примитивной землянке там живут солдаты. Один из них играл на губной гармонике песни, порою фальшивя. Сердце щемило от этих жидких звуков, а кругом полусонные парни с застывшим взглядом, небритые; а снаружи ночь, от времени до времени трескотня пулемёта, шорох снующих крыс… многие сотни трупов лежат на поле сражения, висят на колючей проволоке, в окопах, отравляя воздух. И ко всему этому – жиденькая плохая музыка губной гармоники, чад в землянке, дымящая печь и безмолвные немецкие солдаты… позиционная война, жизнь как у кротов, прозябание без всякого разнообразия, без приключений и радости, словно мы животные… “Если бы наши жёны увидели нас, – сказал музыкант, прерывая свою игру, – они бы только плакали, плакали бы и выли!”»

Последняя запись в дневнике:

«…Жутко бывает здесь ночью, особенно когда ни зги не видать. Тут страдаешь от галлюцинаций, какой-нибудь пень принимаешь за русского, солдаты нервничают, выпускают ракеты, стреляют из пулемётов. Чтобы по-настоящему помочь пехоте в этом трудном месте, я и орудую здесь, на переднем крае… Опять тревога, слышны голоса русских. Что бы это значило? Перебежчики?»

Нет, это были не перебежчики. Спустя какие-то мгновения, возможно минуты, безымянный немецкий артиллерист-корректировщик принял смерть от русского солдата.

* * *

5 января сотрудник фронтовой газеты Михаил Дудин уже догадывался, что предстоит наступление. Враг за Невой, последние дни наслаждаясь теплом и сытным пайком, едва ли понимал, с какой страстью русские ждут своего часа:

Пожары гаснут на рассвете,
Земля бесправна и бела,
На виселицах тихий ветер
Качает стылые тела.
Вглядись – и ты узнаешь брата.
Ещё вглядись – узнаешь мать.
Приходит грозная расплата.
Мы много ждали. Хватит ждать!

Эта операция получила название «Искра». Готовились с декабря. В госпиталях приготовлено тридцать восемь тысяч коек для раненых. Их, конечно же, потом не хватило. Отрабатывали взаимодействие ударных группировок, создали в тылу учебные поля и специальные городки.

В самом Ленинграде учились форсировать Неву и быстро наводить переправы на тонком льду. Из-за декабрьской оттепели он нехорошо потрескивал, болота стали едва проходимы. Стали ждать морозов, которые, согласно древнему поверью, ко Крещению особенно крепки.

Операция Искра

Наступление назначали на 12 января. Со стороны Ленинграда в бой должна была пойти 67-я армия, со стороны Большой земли – 2-я ударная, погибшая в сорок втором и восставшая из мёртвых.

Город ждал уже много месяцев, сражаясь с голодом и страхом. Ольга Фёдоровна Берггольц, увидев, как разбирают дом, разрушенный бомбой, написала строки, ещё недавно немыслимые в устах советского поэта:

Вот женщина стоит с доской в объятьях,
Угрюмо сомкнуты её уста.
Доска в гвоздях – как будто часть Распятья,
Большой обломок Русского Креста.

Это был октябрь. В начале ноября бомба попала в основание Аничкова моста. Брызнули осколки трезубцов, рухнули в Фонтанку русалки с чугунного ограждения, были изуродованы пьедесталы. Но кони уцелели благодаря солдатам, успевшим снять их, закопав в саду Дома пионеров. Уже на следующий день удалось возобновить движение трамваев, которые благодаря кабелю, проложенному через Ладогу, вновь начали звенеть и поскрипывать по всему городу. 3 декабря остановилась навигация. По слабому льду продовольствие везли на санях. Но почему-то затеплилась надежда. Накануне 1943 года люди начали возвращаться в дома. Многие месяцы перед тем они и работали, и жили на заводах, в редакциях, больницах, согревая друг друга дыханием. Тем, кому было некуда податься, выписывали ордера. Получила свой угол и Ольга Берггольц, написав в канун Нового года:

Смотри, вот новое моё жилище…
Где старые хозяева его?
Одни в земле, других нигде не сыщешь,
нет ни следа, ни вести – ничего…

О строгие взыскательные тени
былых хозяев дома моего,
благословите наше поселенье,
покой и долголетие его.

И мы тепло надышим в дом, который
был занят смертью, погружён во тьму…
Здесь будет жизнь! Ты жив, ты бьёшься, город,
не быть же пусту дому твоему!

Эта надежда была ещё непрочной. Дважды в 1942-м наши войска переходили в большие наступления, чтобы прорвать кольцо. Сотни тысяч легли, когда оставались считанные километры. Сбудется ли на этот раз?

Транспарант над дорогой севернее станции Погостье

Сапёры строили дороги. Севернее Новгорода волховчане делали вид, что прорыв будет здесь, обозначалось ложное сосредоточение большой массы войск и техники, разведки боем следовали одна за другой, немцы нервничали. А ленинградцы и 2-я ударная готовились к атаке. Пехота, моряки, танкисты на лёгких танках, не знавшие, выдержит ли лёд. Им предстояло атаковать, не дожидаясь переправы. Выпрыгнуть из уходящего под воду танка невозможно, он хоть и лёгкий, но всё равно на дно Невы ляжет в секунды.

«На этот раз прорвём», – говорили бойцы очень буднично. Они не ясновидящие, но где-то в Небе всё уже решено.

В 9.30 правый берег словно поднялся в воздух, били 1697 орудий и миномётов, в том числе 77 тяжёлых орудий Балтийского флота. Бомбардировщики нанесли мощный удар по позициям врага, а также по аэродромам и железнодорожным узлам. Остаются считанные минуты, когда вдоль всей линии фронта взрываются наши минные поля, образуя чёрную пятиметровую полосу. Она означает: назад ходу нет. Оркестр играет «Интернационал». На лёд Невы уходят штурмовые блок-группы. На часах, у кого они есть, 11.40. Спустя семьдесят лет ленинградка Маргарита Стернина напишет об этом дне стихотворение. В память об умершем брате Жене, ему было десять лет:

А в городе полуживые,
Услышав… – гремит канонада,
Молилися люди святые… –
Добейте фашистского гада.

 

Наступление

Задачей 67-й армии было прорваться через позиции врага, упиравшиеся в Ладожское озеро. Там, в районе Шлиссельбурга, расстояние между Ленинградским и Волховским фронтами составляло всего 12–16 километров.

– Немцы называют это место Фляшенхальс – «бутылочное горло», – сказал командарм Михаил Павлович Духанов комдиву Симоняку.

– Значит, надо так!.. – комдив обхватил пальцами горло.

Генерал Симоняк на наблюдательном пункте

Духанов засмеялся, но ему было совсем не весело. Понимая значение этого места, немцы укрепляли его с осени 41-го со свойственной им дотошностью. Заболоченный район, где до войны добывали торф, изобиловал каменными постройками рабочих посёлков. Его превратили в крепость с бесчисленными узлами сопротивления и опорными пунктами. Берег Невы залили водой, которая зимой превратилась в лёд. Простреливался каждый сантиметр, кроме самых непроходимых мест. Вдобавок именно здесь фашисты решили впервые испытать свои «Тигры», практически неуязвимые для нашей противотанковой артиллерии.

Столь мощных оборонительных рубежей нашей армии в эту войну взламывать ещё не приходилось. Пытались ценой гибели 2-й ударной армии, но не смогли. В начале 43-го предстояло сломать стереотип о неприступности долговременных немецких укреплений.

* * *

Лучшие воспоминания о прорыве оставил фронтовой корреспондент Павел Лукницкий. Он проживёт потом хорошую, честную жизнь. В память о нём альпинисты назовут одну из высот Памира – пик Лукницкого.

Павел Лукницкий

С его слов расскажем, как гневной лавиной хлынула вперёд 136-я стрелковая дивизия генерал-майора Симоняка. Она наполовину состояла из моряков, вместе с которыми генерал дрался на полуострове Ханко. Первым на лёд вышел из траншеи батальон капитана Фёдора Собакина. Высокий, хорошо тренированный капитан пересёк Неву за четыре минуты, не оглядываясь. Впереди цепей бегут, вопреки уставу, командиры полков: Шерстнёв, Фёдоров, Кожевников. Дивизия движется под огнём молча, никто не отстаёт, кроме раненых. Врываются в траншеи, где враг ещё не пришёл в себя после артобстрела. Ещё несколько минут – и потери были бы в десятки раз больше. Сказалась хорошая подготовка. С ходу взяли деревню Марьино, зачищая дзоты и блиндажи.

45-й гвардейской дивизии на правом фланге армии повезло куда меньше. В отличие от дивизии Симоняка она не смогла разведать цели для нашей артиллерии, которая ударила впустую. Жестокие потери понесли ещё на льду, а потом натолкнулись на гигантский железобетонный куб разрушенной 8-й ГЭС. Это была цитадель, которую дивизия штурмовала семь суток, но взять так и не смогла. Рядом был легендарный Невский пятачок – плацдарм на восточной «немецкой» стороне реки, где много месяцев шло сражение. Враг ошибочно полагал, что именно здесь будет нанесён главный удар, и укрепился особенно сильно.

На левом фланге тоже не вышло, но по следам 136-й двинулись другие дивизии и бригады, расширяя прорыв.

* * *

До войны красноармеец Дмитрий Семёнович Молодцов служил механиком на шхуне «Знаменка» Балтийской дноуглубительной флотилии. Ему было тридцать четыре года.

13 января одна из наших рот замерла перед высотой 20,4. Оттуда бил пулемёт, укрытый в долговременном земельном укреплении – дзоте. Трое бойцов, отправленных его уничтожить, легли, срезанные очередями. Дмитрий не обязан был следовать их примеру. Ему было приказано протянуть кабель от КП батальона. Но среди погибших был земляк Молодцова, и он рассердился. Подполз к убитому, взял гранату, бросил. Увы, впустую, как и две следующих, что были с собой. Тогда Дмитрий подобрался к амбразуре сбоку и закрыл её собой…

Взяв дзот, рота смогла добраться до тяжёлой немецкой батареи, заставив замолчать четыре 305-миллиметровых орудия. Так шла вперёд дивизия генерала Симоняка.

 

Шлиссельбург

86-я дивизия форсировать Неву не смогла, наткнувшись на ураганный огонь. Перешла Неву левее, по следам дивизии Симоняка. Цель – Шлиссельбург.

Девятая рота старшего лейтенанта Александра Гаркуна считалась лучшей и шла в авангарде. Ей приказали блокировать высоту Преображенскую, но бойцы не выдержали, пошли на штурм, сумев зайти с тыла под прикрытием артиллерии. Вот уже весь батальон поднимается в атаку. Она может закончиться для него очень плохо, но спасают три гусеничных трактора, на которых установили пулемёты. К счастью, немцы этого не разглядели. Услышав громыханье, они решили, что по их душу движутся советские танки. Началась паника, высота была взята, оказалось, её обороняли эсэсовцы. Часть из них обратилась в бегство. На их плечах девятая рота ворвалась в Шлиссельбург.

Остававшиеся в городе жители показывали, где засели немцы. Последним боем Александра Гаркуна в тот день стало освобождение церкви, в подвале которой прятались автоматчики. Над колокольней подняли флаг. «На чердаках, в подвалах, среди догорающих брёвен, в норах среди кирпичных груд лежали трупы фашистов – их заледенил сильный мороз, – вспоминал военкор Павел Луконицкий. – По торчащим из снега обгорелым брёвнам, по печным трубам, похожим на кладбищенские памятники, трудно определить даже границы исчезнувших кварталов. Очень немногие, зияющие пустыми глазницами окон кирпичные дома сохранили хоть приблизительно свои первоначальные формы».

 

Орешек

В прибрежной траншее между двумя трупами эсэсовцев Луконицкий увидел ворох писем и документов. Среди них был длинный листок: рисунок акварелью, сделанный ещё летом. Примитивно изображено то, что немцы видели из этой траншеи прямо перед собой. Узкая полоска Невы. Низкий, длинный, похожий на корпус дредноута серый скалистый островок. На нём иззубренная стена и высящееся над ней краснокаменное здание с башнями. Это легендарный Орешек. Когда немец рисовал его, в здании были разбиты только верхние этажи и макушка церкви. К началу 43-го остались одни развалины.

«Орешек не сдавался» – это последние слова «Истории государства Российского» Николая Карамзина. Он написал их перед смертью, так и не успев закончить свой великий труд.

Монумент «Клятва». Крепость Орешек

Спустя век с небольшим всё повторилось. Прикрывая Дорогу жизни, Орешек сражался вплоть до освобождения Шлиссельбурга. Несколько сот метров отделяли город от крепости, которую шестнадцать месяцев обстреливали и бомбили почти непрерывно, в том числе в упор, из 220- и 305-миллиметровых орудий. Всё это время остров отвечал. Работали снайперы, которыми восхищался весь фронт, вела огонь 409-я морская артиллерийская батарея капитана Петра Кочаненкова, били по врагу пулемёты и миномётчики лейтенанта Мальшукова. 18 января 1943-го расчёт сержанта Русинова сделал последний выстрел из крепости Орешек, и его пушка «Дуня», наконец, замолчала.

Когда немцы 8 сентября 41-го заняли Шлиссельбург, они не обратили на Орешек никакого внимания. Какие-то руины. Сплавали, глянули – никого нет. А уже на следующий день на остров переправился взвод младшего лейтенанта Георгия Кондратенко, обнаружив лишь лошадь и кота с кошкой. Лошадь потом переправили по льду. Что стало с котом, неизвестно, а кошка Машка, дважды раненная, стала всеобщей любимицей и одним из символов обороны.

Враг не сразу понял, с кем он имеет дело.

«Вот уже сутки стоит красная туча над крепостью, – писал немецкий офицер в дневнике. – Десятки наших тяжёлых орудий бьют по ней беспрерывно. Из-за этой тучи нам не видно стен. Сплошной гром. Мы оглохли от этого шквала. А как они? Во всяком случае, я не хотел бы быть на их месте. Мне жаль их… Наши орудия прекратили огонь. Рассеялась туча. Крепость стоит, как скала с обгрызенными утёсами. Опять нам ничего не видно. Русские открыли огонь… Кажется, их ещё больше стало. Не поднять головы, их пули поджидают нас на каждом шагу. Как им удалось уцелеть?»

Одно время очень досаждали вражеские миномёты. Всю территорию крепости немцы поделили на пронумерованные квадраты. Заметив в одном из них движение, наблюдатель нажимал на кнопку, скажем, № 6, и сигнал поступал расчёту. Летела мина. Всё происходило настолько быстро, что шансов уцелеть у красноармейца не было. Но однажды утром во дворе крепости появились рядовые Барабанщиков, Винокуров и сержант Калистратов. В руках у них были гитара и балалайка. Не таясь, они вышли к церкви и начали танцевать прямо на виду у немцев. Тут же в их сторону ушла мина, но бойцы успели перебежать на другой квадрат. Снова взрыв – и снова впустую. Наши артиллеристы наносили на карту расположение вражеских миномётов. Смогли выявить почти всё, когда фашисты всё же сумели накрыть троицу героев. Барабанщиков и Винокуров погибли, сержант Калистратов был тяжело ранен. И тогда заработали наши пушки, подводя черту под немецким экспериментом.

Ещё одним отчаянным защитником был краснофлотец-артиллерист Константин Шкляр, в мирной жизни работавший столяром. Среди прочего он заведовал переправой, вывозил раненых, доставлял еду и боеприпасы. Флаг над Орешком немцы сбивали шесть раз, и шесть раз моряк водружал его обратно.

18-го января гарнизон вышел из крепости и пошёл на штурм Шлиссельбурга.

 

Встреча

Нет, прорыв не был бодрой прогулкой, две-три тысячи жизней отдавали за каждый километр – немцы, сидевшие в укреплениях, теряли втрое меньше. До последнего сражался противотанковый дивизион капитана Николая Родионова, отражая атаку немецких танков и пехоты. Враг пытался прорваться к Марьино, отрезав несколько наших дивизий. Противотанкисты били из полковушек прямой наводкой. Последние из живых – Родионов и старший лейтенант Чернышёв – встали к орудию… Когда не осталось никого, фашисты отошли, испугавшись мёртвых. Вскоре всё для них было кончено. Немецкое командование отдало приказ окружённым частям пробиваться к своим.

18 января – Крещенский сочельник. К этому времени расстояние между Ленинградским и Волховским фронтами сузилось до одного километра. Камнем преткновения оставался рабочий посёлок № 5, который несколько суток штурмовали бойцы генерала Симоняка. Но утром 18-го группа разведчиков старшего лейтенанта Братышко, продираясь в снегу сквозь мелкорослый березнячок, столкнулась с разведкой волховчан. Вскоре встречи начали происходить по всей линии фронта. Каждый боец знал, что делать в этой ситуации: поднять винтовку двумя руками и, держа её поперёк груди, громко крикнуть пароль: «Победа!»

– Как жили? – спросили волховчане подполковника Николая Фомичева из 86-й дивизии, всматриваясь в его лицо в поисках следов дистрофии.

Они встретились возле Липок на берегу Ладоги, готовились к штурму посёлка, но Бог миловал. Обнимались, плакали.

– Было плохо… теперь хорошо, – соврал Фомичев.

– Ну да?

– Точно! Свет! Вода! Жить стало культурно, хорошо! – сочинял Николай Иванович вдохновенно. – Двадцать семь линий трамвая ходят.

На самом деле намного меньше, но страшно хотелось убедить: нас, ленинградцев, жалеть не надо, мы сами кого хочешь пожалеем.

* * *

В комнате женщина, в кроватке сопит сын, она так и не смогла с ним расстаться. Уехать из города тоже не могла, должна была отомстить. С портрета на стене смеётся муж во флотской форме – поэт Юрий Инге. Он был немцем, но Елена смогла спасти его от НКВД, выдав за прибалта. Он погиб вместе с кораблём в 41-м, во время перехода флота из Таллина в Ленинград. Откуда-то из посмертья Юрий обращался к жене:

Как жилось тебе тут в одиночку,
Много ль было радостей и бед,
Бегала ли за угол на почту,
Писем дожидалась или нет?

Юрий Инге и Елена Вечтомова

Она отвечала:

Куда ни кинешься – твоей любви защита,
Любви настойчивой неистребимый след.
Широкий свет – окно тобой раскрыто.
Ты хлеб нарезал… Но тебя ведь нет!

Внучка священника, верила ли она, что им суждено встретиться снова? После гибели мужа Елена Вечтомова продолжила работу фронтового корреспондента, оставляя сына с кем придётся. Её часто видят на передовой и на кораблях. Её стихи и фронтовые заметки слышат по радио защитники города. Была ранена, вернулась в строй. О прорыве узнала одной из первых – журналисты узнают новости раньше других. Сегодня ей снова выступать. Она пишет:

Кровь друзей, взывавшая к отмщенью,
На полотнах полковых знамён.
Но вовек убийцам нет прощенья.
Прорвана блокада. Мы идём.

Друг, теперь мы вместе наступаем.
Никогда не повернём назад.
Мой сынишка – ленинградец – спит, не зная,
Как сегодня счастлив Ленинград!

 

Разорванное кольцо

Узкоколейку по коридору, пробитому во время прорыва, построили за двадцать дней. Дорогу назвали «Победа», за 43-й год по ней доставили в Ленинград 4,4 млн тонн грузов, почти в три раза больше, чем по Дороге жизни через Ладогу.

Фото: Мост на дороге «Победа»

Составы шли под огнём германской артиллерии почти безостановочно. Среди прочего привезли четыре вагона дымчатых кошек из Ярославской области. Крысы в войну так озлобились, что стали серьёзной угрозой. Окончательно эту проблему решила «сибирская дивизия» в составе пяти тысяч котов, доставленных после снятия блокады.

До освобождения оставалось ещё больше года. Голод никуда не исчез, но потерял своё смертоносное жало. Город продолжал сражаться. Пугая немцев приходом русских, Генрих Гиммлер напоминал им о Ленинграде: «Пусть каждый узнает, с каким грубым, холодным, как лёд, противником мы имеем дело… Воля населения к сопротивлению не была сломлена… Ненависть населения стала важнейшим мотором обороны». Это он не читал Ольгу Берггольц, написавшую матери в 43-м:

…О дорогая, дальняя, ты слышишь?
Разорвано проклятое кольцо!
Ты сжала руки, ты глубоко дышишь,
в сияющих слезах твоё лицо.

Мы тоже плачем, тоже плачем, мама,
и не стыдимся слёз своих: теплей
в сердцах у нас, бесслёзных и упрямых,
не плакавших в прошедшем феврале.

Да будут слёзы эти как молитва.
А на врагов – расплавленным свинцом
пускай падут они в минуты битвы
за всё, за всех, задушенных кольцом.

За девочек, по-старчески печальных,
у булочных стоявших, у дверей,
за трупы их в пикейных одеяльцах,
за страшное молчанье матерей…

О, наша месть – она ещё в начале, –
мы длинный счёт врагам приберегли:
мы отомстим за всё, о чём молчали,
за всё, что скрыли от Большой земли!

Палачу, убившему в концлагерях миллионы, было чего бояться: ведь то, что сквозит в каждой строчке Берггольц, не бессильная ненависть озлобившегося человека, а огненная любовь, сжигающая тех, кто осмелится её погасить.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий