Судьба журналиста

Всё прошедшее лето Нина Фёдоровна Орлова из Архангельска принимала поздравления от журналистов, чиновников, общественных деятелей, знакомых и незнакомых людей. Отметила не только своё 80-летие, но и 50-летие журналистской деятельности, которая продолжается по сей день. Нина Фёдоровна вот уже много лет остаётся выпускающим редактором газеты «Духовный сеятель» и альманаха «Сийский хронограф», изданий Антониево-Сийского монастыря. Наш долгий разговор с ней сложился в рассказ о человеческой жизни.

Нина Фёдоровна Орлова

 

Детство

– Я коренная поморка. Здесь, на Двине, родилась и выросла. Семья наша была очень дружной, трудолюбивой и интеллигентной.

Детство я провела в тесном общении с бабушкой по маминой линии Еленой Ивановной, глубоко верующим человеком. Двое её братьев были архангельскими купцами, а третий принял постриг в Антониво-Сийском монастыре, подвизался в Красногорском Богородицком монастыре на Пинежье, а после разорения обители служил священником в большом старинном селе Кеврола. В детстве я спрашивала бабушку и маму: где же мой дед Александр? Они говорили, что он, как и все монахи, погиб. Когда я бывала у бабушки, она доставала альбом, раскрывала и долго-долго смотрела на снимок деда. Потом уже, когда стали доступны архивы, я получила его дело: иеромонах Амвросий (Зеленин) был арестован в Кевроле и расстрелян 1 марта 1931 года.

Бабушкин дом в Архангельске, большой, просторный, находился на острове напротив Соломбалы. Дед, её муж, был обеспеченным человеком, имел двух коней, коров. Детей у них было одиннадцать. Надо было дочерям приданое собирать, сыновьям дома строить, так что дед вкалывал как мог. Но в Гражданскую войну англичане завезли в город какой-то особенно тяжёлый грипп, и четверо детей умерло от этой страшной болезни. Один сын погиб потом на работе, второй – на Курской дуге в войну. Главой рода стал мой папа.

Помню, в войну, полуголодные, мы играли «в магазин»: подбирали сухие овечьи катышки – это были конфеты. А денежки были настоящие: бабушка давала нам старые царские монеты. Пятаки большие, с царицей Екатериной, наверное. Бабушка говорила: «Только верните».

Мои близкие иногда спрашивают, почему я не пишу про Архангельск в годы войны. Да, я помню бомбёжки города: как однажды взрывной волной вышибло входную дверь – окажись я тогда возле неё, меня бы сейчас не было. Помню голод: как выживали благодаря бабушкиной картошке, как все друг другу помогали. Но писать я даже не начинала. И пробовать не стану – не получится. О годах войны рассказываю только близким.

В гости к бабушке приезжали мои двоюродные сёстры и братья – очень шумные, я же любила поговорить с бабушкой наедине.

На острове том стоял храм, где ещё девочками мама и её сестра пели на клиросе. Как разрушили его, стали ходить в соломбальскую церковь Святого Мартина Исповедника, большевики её не тронули. Бабушка никогда не снимала образов. После войны, девять лет мне было, она пригласила священника. И дома в большой комнате, где было много икон, меня и двух моих братьев тайно крестили. Выучили мы с бабушкой «Отче наш» и Иисусову молитву, вместе молились. Вешая оловянный крестик мне на шею, бабушка сказала: «Теперь ты – христианка. Крестик – твоя святыня, носи всегда, не расставайся с ним». Я вернулась к родителям и заявила, что в школу теперь буду ходить с крестиком и не сниму его, потому что так бабушка велела. Папа попытался меня переубедить, но я всё одно твердила: «Бабушка сказала носить всегда». «Зоя, поговори с Ниночкой», – обратился отец к маме и ушёл. Мама посадила меня напротив и начала разговор: «Ведь тебе обязательно захочется показать крестик девочкам. А у них такого красивого нет. И что они почувствуют, как ты думаешь? Зависть. А это грех. Но грешит и тот, кто вызывает зависть. Ты только что приняла святое крещение, но хорошо ли, что твоя христианская жизнь начнётся с греха?» Мама умела на меня повлиять. «Сделаем так, – предложила она, – крестик ты носишь только дома. Просыпаешься утром, читаешь молитовки, осеняешь себя крестным знамением. Затем снимаешь крестик, кладёшь его в шкатулочку и идёшь в школу. В школе стараешься, учишься. Возвращаешься домой, переодеваешься в домашнее, моешь ручки, делаешь крестное знамение – и надеваешь на шейку крестик». Мамины слова звучали убедительно, я согласилась.

Семья и родня не были чужды православию, но папа был директором крупного предприятия, членом партии. Естественно, это накладывало свой отпечаток. Но любовь всегда жила в нашей семье. Мама с папой любили друг друга, а уж меня-то как любили! «Дитя, когда ты входишь, вся квартира будто солнышком освещается», – слышала я от мамы. А братья мои, Вячеслав и Фёдор, помню, говорили: «Ты у нас любимица».

* * *

К началу войны папа был уже очень опытным инженером, поэтому его оставили работать в тылу. Он тогда служил в «Экспортлесе». Лес отправляли в основном в Англию, и папа там бывал. Как его не посадили – мы не знаем, ведь многие его сослуживцы оказались в лагере. В 1943-м папа был направлен на лесокомбинат. Работал день и ночь, был награждён орденом Ленина, фронтовики с комбината называли его «батя». От своих жён они узнали, как папа в войну управлялся с брёвнами, вытаскивая их из реки, порой падая в ледяную воду. Но чаще всего папу звали Михалычем.

Хоронили его всем комбинатом: женщины, которые пережили с ним войну, кланялись перед его гробом в пол. Видно, многим сумел крепко помочь. Помню, как однажды пришёл мастер, я его знала, хороший дядька. «Чего он такой встревоженный-то?» – думаю. «Позови батю», – говорит. Отец вышел, начали они разговор. «Потише, – отец показал на меня, – девочке ни к чему такое слышать». А я клумбу полола и, как услышала, аж приподнялась, уши сами давай подслушивать. «Батя, я сейчас жёнку свою чуть в бочке не утопил, – слышу я. – Пьёт и пьёт, остановиться не может. Прихожу, на крыльце дети голодные да грязные и она пьяная валяется. Взял её и, чтобы в чувство привести, опустил в бочку – не вынимал, пока не задёргалась». Папа был в ужасе. Велел передать той женщине, чтобы непременно к нему на разговор зашла, она тоже работала на комбинате. Спустя время встречается нам тот мастер. Говорит: «Фёдор Михалыч, баба-то моя и впрямь угомонилась, что ты ей такого сказал?» Любили отца.

* * *

Мама, Зоя Михайловна, всерьёз занималась нашим воспитанием.

В доме никогда не произносилось слово «чёрт», никто не матерился, не позволялись сплетни, даже между собой. За этим мама строго следила.

Мы, дети, обращались к взрослым на «вы», а взрослые, в свою очередь, называли нас только ласково. Если мама сказала мне «Нина», а не «Ниночка» – значит, она чем-то недовольна. Я ни разу не сказала «мама», всегда «мамочка». И лишь в последние дни их жизни я перешла на «ты».

На папином предприятии был клуб, куда мы регулярно ходили смотреть кино. После просмотра мама просила кратко изложить, что мне понравилось либо не понравилось. Вели кинодневник, в котором записывали название фильма и впечатления от него. Проговорим вначале, а потом запишем. Мама формировала мою будущую профессию.

Однажды, уже будучи взрослой, я огорчила маму. Она что-то советовала, а я ей: «Да ну эти ваши советы». Мама посмотрела на меня, а потом негромко, ровным голосом сказала: «Дитя, я тебя дважды у Богородицы вымолила». Я это знала. Один раз Божья Матерь спасла меня, когда я болела тифом, другой – когда лежала в онкологии. Когда меня оперировали, помню, как летела на свет через серый тоннель. Свет был очень яркий, и я всё не могла долететь. Стало покачивать, а потом – то к одной стене прибьёт, то к другой. И вдруг свет погас. Меня как отпустило. Очнулась в реанимации. Хирург спросила, как я себя чувствую. Я встречный вопрос задаю: «Случилось ли что-то необычное во время операции?» – «Ох, заставила ты нас поволноваться». – «Знаю, душа-то уходила». Мама всё это время провела ниц перед иконой, молилась и тётушка моя. Отмолили. И когда мама напомнила об этом, мне стало очень стыдно.

Папы не стало в 1988-м, после инсульта, 81 год ему был. Мама на 85-м году скончалась в онкологии. Это случилось в 1992-м. Их утрата – два самых тяжёлых удара для меня.

Профессия

После школы я собиралась поехать учиться в Ленинград, но папа не отпустил в чужой город, сказал: «Ты уедешь, а мама будет очень скучать, беспокоиться, болеть». Тогда поступила в наш пединститут. Шли пятидесятые годы. Нам, студентам-историкам, предложили попутно закончить филологическое отделение. Всей группой мы согласились. Так я закончила два отделения историко-филологического факультета.

Из своих студенческих встреч и знакомств особенно горжусь общением с Ксенией Петровной Гемп. Она – символ Архангельской области, выдающийся учёный, спасла в блокадном Ленинграде много тысяч жизней. Как учёному-альгологу, ей было поручено организовать там завод по выработке пищевых продуктов из водорослей. Ксения Гемп написала несколько потрясающих книг, в том числе «Сказ о Беломорье». Академик Дмитрий Лихачёв об этой книге сказал, что в ней воссоздана «грандиозная картина поморской и крестьянской культуры Русского Севера». Другая её замечательная книга – об архитектуре Каргополья. Ксения Петровна закончила в Петербурге Бестужевские высшие женские курсы, там она и познакомилась со своим будущим мужем. Алексей Германович Гемп был моим преподавателем в институте, вёл древнюю историю и, как мне казалось, сам был похож на египетского писца. Показывал фигурки, которые привёз из путешествий по Египту, он был там ещё до революции. Манеры имел безупречные.

Вся творческая интеллигенция города обожала Ксению Петровну. На фоне её интеллекта я казалась себе просто девочкой и очень стеснялась, когда мы общались наедине. Встречались мы не только в студенчестве, я не раз беседовала с ней потом как журналист.

В 1994 году я была приглашена на её столетний юбилей. Ксения Петровна подозвала меня к своей кровати. «Я вам сейчас что сообщу, – начала она. – В документах-то мне сто, а на самом деле – сто три. Ошиблись, когда документы оформляли». Спустя четыре года Ксения Петровна скончалась. После очередной встречи с ней я думала, что какая же это отвратительная профессия – журналист. Мы, корыстные, идём беседовать с человеком, думая вытянуть побольше всякого интересного. Рассказала кому-то об этих мыслях. Мне сказали: «Не перегибай, а сколько хорошего в этой профессии!» Подумала: «И то верно. Когда встречаешься с хорошими людьми, а бывает это нередко, остаётся глубокий добрый след».

В журналистику я попала не сразу. По окончании института три с половиной года преподавала литературу в школе и была очень увлечена своей учительской профессией. Как уже говорила, мы семьёй часто ходили в кино. Регулярно посещали и театр, где папа был дружен со многими актёрами. И однажды во время публичного обсуждения какого-то фильма ко мне подошла женщина, корреспондент областной газеты «Правда Севера». Предложила написать что-либо: о фильмах, о школе. Я написала один материал, второй. После третьей публикации меня пригласили в штат. У меня тогда был выпускной класс, и я не имела морального права уходить от своих ребят, которых надо было готовить к выпускному сочинению. Решили, что я внештатно буду делать полосу «Школьный мир», а с окончанием учебного года перейду в газету. Так я оказалась в «Правде Севера», в отделе культуры: писала про театр, кино, про культурную жизнь в глубинке. Редакция находилась тогда в Гостиных дворах, где сейчас краеведческий музей. Там училась профессионально писать. Это была прекрасная школа, хоть и суровая – спрашивали строго, но радовались при этом каждому моему маленькому успеху. Помню, встретила в коридоре коллегу, это был опытнейший репортёр, фронтовик. Говорит: «Прочёл твою рецензию. Замечательный заголовок!» Я стою и думаю, радоваться мне или плакать: заголовок прекрасный, а остальное?

Я их вспоминаю, большинства уж нет…

* * *

Я никогда не состояла в партии. По этому поводу хочу рассказать два случая. Приехала ко мне родственница из Ленинграда. Была Троица. Проходили мы мимо храма, решили зайти поставить свечки. На следующий день у меня был тяжёлый разговор с редактором. «Сегодня, как только я переступил порог обкома, услышал: “Вчера ваша Орлова в храме молилась Богу”…» – начал он. Я стала было говорить про то, что службы уже не было, а из людей – только пара старушек-свечниц… «Ты здесь родилась, работала в школе, теперь от газеты встречаешься с разными людьми – и полагаешь, что тебя никто не знает?» – Иван Мартынович Стегачёв, мне показалось, с презрением на меня смотрит. Потом добавил: «Ты каждый год ездишь на курсы повышения квалификации в Ленинград, в Москву, в конце концов, ты отдыхаешь летом на югах. Если так хочется посещать церковь – ходи там, где тебя никто не знает. А сейчас отправляйся на неделю в командировку, чтобы в обкоме о тебе забыли».

Я полетела тогда в Шенкурский район. Вышла из самолёта: передо мною сосновый бор и немного в сторонке – церковь, как свечечка. Я так поразилась красотой, меня понесло туда! Забыла редакторский наказ, зашла, увидела несколько старушек. От души помолилась. Выхожу из храма, иду через тот чудный бор и думаю: если здесь меня кто-то знает, Ивану Мартыновичу донесут… «Да горите все доносы синим пламенем», – вслух сказала я и пошла дальше. Доноса не было.

Второй случай – это когда я вступилась за студента. Саша Ковалёв, очень одарённый мальчик, учился на филологическом, но его как «церковника» исключали из института. 1969-й год. Я рьяно бросилась его защищать. В конце концов меня вызвал к себе секретарь обкома партии по идеологии. Мы с ним были знакомы. И первый его вопрос: «Как здоровье вашего отца?» Я поняла: раз начал с отца, разговор будет нелёгким. Мне пришлось объяснять, почему я встала на сторону церковника: «Сашу я знаю давно. Мы писали в газете об удивительно одарённом мальчике, который в 14 лет цитировал труды Ленина, проштудировал работы Маркса. Это был Саша Ковалёв. Он – вундеркинд. Ну и что, если ходит в церковь? Он закончит институт, займётся научной работой, возможно, станет хорошим краеведом». Секретарь возражал на все мои доводы, и последнее слово было за ним: «Вы работаете в областной партийной газете и при этом не член партии. Разговор окончен». Пришла на работу, редактор вызывает к себе. Думаю, теперь-то точно уволит. Зашла. «Вали в командировку, наказание ты моё!» – снова меня прикрыли. Дело в том, что Иван Мартынович гениальный был редактор. Он берёг своих сотрудников и не расставался с ними просто так. Ценил он и меня. Не только за верность газете, хотя это было превыше всего. Я, не имея большого опыта, имела много старания. Вскоре после того, как меня взяли в штат, я была назначена старшим литературным сотрудником, а спустя 5-6 лет – завотделом культуры и учебных заведений.

Мне повезло тогда, я осталась на любимой работе. Но пострадали преподаватели Саши: со своей должности была снята завкафедрой русской литературы Лидия Михайловна Ленина, а Раиса Васильевна Френкель, которая преподавала нам зарубежную литературу, вынуждена была совсем уйти из института. Их обвинили в отсутствии бдительности и недостаточной заботе о будущем поколении. Сашу тогда всё же отчислили, но жизнь у него сложилась хорошо: закончил семинарию, теперь он священник Александр Ковалёв.

Командировки

Командировки ничуть не были наказанием для меня, ездить в глубинку я любила. С особенной теплотой и любовью вспоминаю командировки в деревню.

1980-е. Веркола, малая родина писателя Фёдора Абрамова. Я и раньше сюда приезжала, а на этот раз Иван Мартынович отправил меня поговорить с одной женщиной, особенно глубоко почитающей творчество Абрамова. Ну и попутно набрать материал из сельской культурной жизни. В пути я вспоминала, как в 50-е годы полдеревни, если не больше, писали: наш земляк Абрамов оболгал колхозную жизнь. А как теперь-то они к нему относятся?

Первым делом побеседовала с доярками. Оказалось, спустя 30 лет пыл строителей коммунизма поостыл и Абрамова они уважают и любят. Успокоилась. На следующий день я пошла к той женщине, большой почитательнице Абрамова. По пути зашла в магазин и приобрела игрушку сыну своему Серёже. Уже вторую, потому как накануне, перед походом к дояркам, я одну уже купила. Иду с той игрушкой, встречаю одну из вчерашних доярок. «Ты погляди-ка, ещё одну игрушку купила», – приветствует она меня. А я-то уж не молода была. И рассказывает она, как на ферме меня обсуждали: «Мы с бабами-то вчера расстроились за тебя: почто же смолоду никто замуж не взял, что родила так поздно?» От этих слов всё моё существо таким теплом накрыло – заботятся. О, эти пинежские женщины, как я их люблю! Ответила я: «Утешь баб. Я два раза замужем была. Первый раз студенткой ещё, так что мне хватило. Я была счастлива и несчастлива, как и вы все». Она: «Вот, другое дело!»

В Верколе я тогда неделю «паслась». Жила у хорошей женщины, Александры Фёдоровны. В одно утро поит она меня чаем с шанежками и спрашивает: «Куда сегодня пойдёте?» Отвечаю: «Рассказали мне об одной семье. Мало того что люди читающие, так к тому же у них много старинной медной посуды. Интересно стало, схожу к ним». «Да, меди у них много, – сказала она. – Как Пинега-река вскроется, они стаскают туда всю медь, песком намоют, потом расставят – медь на весь дом сияет. А в дому, Нина Фёдоровна, всё равно темно…» Я ахнула. Заходить к той семье не стала, по другим местам прошла. Уже вечером Александра Фёдоровна осторожно, вкрадчиво спрашивает: «В том-то дому была ли?» «Нет, – говорю, – прошла мимо».

Сама она на печи спала, я – на её кровати. Как-то перед сном я что-то записывала по набранному материалу. А у меня привычка: если пишу о человеке, мне нужна его фотография. Закончила записывать, блокнот с фотографией Абрамова так и положила рядом с собой. Александра Фёдоровна увидела и говорит: «Ты чего чужого мужика себе к изголовью-то положила». Я говорю: «Это ж Фёдор. Я о нём пишу». Она: «Не надо. Сниться будет». С утра спрашивает: «Что такая мрачная?» – «Александра Фёдоровна, не послушала вас – всю ночь Федька снился». Уже потом, в Ленинграде, встретились мы с Фёдором Александровичем. Рассказала я ему эту историю. Как он смеялся!

Пинежье… Такое родное. В чём-то и я ему родной стала. Спустя много лет снова приехала в Верколу, мне и говорят: «Что ж ты, девушка, за это время состарилась-то так? Не идёт тебе». «Можно подумать, вы помолодели», – смеюсь. Они в ответ: «Мы-то деревенские, нам не стыдно, а ты городская, да ещё в газете работаешь, куда тебе стареть-то». Что тут скажешь? Радуюсь, как чисто они меня воспринимают. Намотаюсь по всему району, сажусь в обратный поезд. Смотрю, как мелькает за окном пинежский лес. И понимаю, что в эти дни командировки я была просто счастлива.

Или вот. Как-то в каргопольской деревне жила я у одной семьи. Он – старик с большущей бородой, она – помоложе его, маленькая и юркая. Сели, хозяйка мне рассказывает, как их семья появилась: «Родила я, но так и жила без мужа. А будущий муж мой трактористом был. Жена, дети. Заболела жена, начала таять. Раз, когда я сидела возле оконца открытого, окликнула она меня: “Помираю я. Выходи за него, ты хорошая”. Вскоре померла. Так я и вышла замуж. Растили моего и его троих, да ещё своих нарожали. Его дети-то сначала моего обижали. Сколько сил я приложила, чтоб они его приняли. Любила ли я кого больше других? Конечно, больше всех вроде своего. Но ближе всех мне стал старший сын мужа, покойный уже. Мы с ним душа в душу жили».

Когда я потом писала про них – вся обрыдалась от счастья и от любви к этим людям. Замечательная профессия. В Верхнюю Тойму приехала, тоже глушь. Остановилась у одной старушки, а ей всё время со мной поговорить хочется. Вроде и сын иногда заходит к ней, и жена его, но ей мало. И вот она рассказывает мне, рассказывает, а я через слово её понимаю. Говорю ей: «Половину не пойму, что говорите, вы не русская?» – «Это ты не русская. Закончила институт, в газете работаешь, а русского языка не понимаешь». Это у них в Верхней Тойме был такой диалект, который вместе с этими старухами и ушёл.

Приехала как-то в Черевково, пришла на репетицию местного хора. Дивно поют. Башмаки надели – топот стоит на весь клуб. Я в восторге. «А частушки знаете?» – спросила я на свою беду. Хохотнули они и давай выдавать одну за другой. Я не успеваю записать: пока смеюсь, они быстро следующую подхватывают. «Погоди, запишу!» – «Проехали, слушай другую». Частушки неподнадзорные, но и без матюжков. Очень смешные и неожиданные повороты, и всё про жизнь: про глупость и хитрость, про любовь и измену. Записать тогда успела совсем немного. Говорю им: «Не даёте мне записать, потому что не хотите, чтобы я публиковала? Чтобы это сохранялось только у вас?» – «Не обижайся, пойдём чай пить».

Приехала я туда снова спустя много лет, уже как корреспондент «Духовного сеятеля». Клуб сгорел, зато храм восстановили. Из Плесецка приехал батюшка. Отслужил. Один, без хора. Недоумеваю: «Здесь же дивные певуньи живут, а церковного хора нет». Батюшка объяснил: «Хористки не хотят в храме петь – они уже знают, что такое сцена и что такое аплодисменты». Я пошла к хористкам. «Мы народные песни поём, по-церковному петь – это ж переучиваться надо», – сказали они мне. Видите, здесь уже гордынька в деле. Они плохого не скажут, не сделают. Очень добрые. Но душа как бы недоразвита получается. О чём это говорит: вера уничтожена в душах людских, даже в таких щедрых и добрых. Потому и маемся. Понимаю я их и жалею.

Перемены

Из «Правды Севера» я ушла после смерти папы. Надо было заботиться о маме, и я уже не могла позволить себе длительные командировки, поэтому пошла в городскую газету «Архангельск». Но в начале 90-х в газете, как и во всей стране, случился раскол: кто за «белых» оказался, кто за «красных». Мне предложили работу в газете «Дачная», где я восемь месяцев «сидела на морковке» и поняла, что не могу без культуры. Перешла в газету «Волна», где снова стала писать о театре. Если бы мне сказали когда-нибудь, что я перестану ходить в театр, ни за что бы не поверила. Семнадцать лет я была членом худсовета нашего тетра драмы, десять лет ездила в Ленинград на курсы повышения квалификации в театральный институт, где нас учили писать о культуре. Но теперь в театр не хожу – не близко мне то, что там делается, а все силы отдаю газете «Духовный сеятель» и альманаху «Сийский хронограф».

Выпускающим редактором этих изданий я стала так. После смерти мамы я была просто смята. А на Соловках в это время происходило торжество великое – из Петербурга привезли мощи преподобных Зосимы, Савватия и Германа. Торжество возглавил Патриарх Алексий II, от «Архангельска» я была в делегации журналистов. Познакомилась с монахиней Никодимой, рассказала ей про свою маму, про все беды. Матушка посоветовала обратиться к игумену Трифону (Плотникову), её сыну, настоятелю возрождённого Свято-Троицкого Антониево-Сийского монастыря. Поехала я туда не сразу. Несколько лет не могла решиться. И вдруг как-то потянуло. Нашла я батюшку Трифона на Иоанновских чтениях, познакомились. С тех пор стала регулярно ездить к нему на исповедь и причастие.

А потом отец Трифон сказал: «Не сделать ли нам с вами газету?» Шёл 2000-й год. Я тогда сказала, что ничего не знаю по церковной части, батюшка же ответил, что нечего не знает по журналистике: «Будем учиться друг у друга». Хотя я была в курсе уже, что он принимал участие в создании газеты «Вера». В общем, важно было определить отношения. Я два десятка лет руководила отделом крупной газеты, да и характер у меня достаточно властный, а тут – настоятель монастыря. Но с другой стороны, если я буду всё время соглашаться, газеты не получится. И знаете, всё пошло как-то само собой, и уже шестнадцать лет мы выпускаем нашу газету. Я очень люблю батюшку Трифона. Когда он уехал, я почувствовала, будто снова маму и папу потеряла.

Если отец Трифон участвовал во всех этапах выпуска газеты, то отец Варлаам (Дульский), нынешний настоятель монастыря, полностью нам всё доверяет. Так что газету мы делаем втроём. Иеромонах Феофил (Волик) и Сергей Климов, мой сын, пишут, фотографируют и верстают, я – пишу и редактирую. Замечательная Вера Аверина – наш корректор. Раньше мы работали на подворье монастыря, теперь же редакция – это наша квартира. Отец Феофил приходит со своим компьютером, садимся и работаем. Он нам с Серёжей уже как член семьи стал.

Сегодня, делая православную газету, я опираюсь на важное правило, усвоенное из прошлого журналистского опыта: газета должна быть наполнена людьми. Полистаешь дореволюционный «Епархиальный вестник» – сколько там авторов! Сколько священников из глубинки пишет о своих делах. Наверное, таким я хотела бы видеть и наш «Духовный сеятель».

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

2 комментариев

  1. Благодарим Вас, Елена, за подробности.

  2. Елена:

    1. Отчество Лидии Лениной было Ивановна, а не Михайловна.
    2. Р.В. Френкель уволили из пединститута, потому что её муж С.А. Гальперин собрался на ПМЖ в Израиль, а она не сумела его разубедить. Именно это было истинной причиной увольнения. Я это знаю наверняка, потому что я – внучка. Дед раздумал эмигрировать (и подставлять таким образом всю семью под удар, не только жену, которая уезжать не собиралась) только после увольнения Р.В. Френкель, что от него и требовалось.

Добавить комментарий