Прилюдная исповедь Анфиски-счетовода

Старый раздолбанный автобус медленно катился из райцентра по такой же старой и раздолбанной дороге. Четверть века назад дорога эта была идеально заасфальтированной трассой и тянулась широкой чёрной лентой по окрестным деревням до самой последней из них.

Автобус в те годы тоже был новеньким и красивым. Пейзажи за окнами радовали глаз пассажирам добротными домами, крашеными ровными заборами из штакетника, стадами упитанных коров на зелёных лугах и шёлковыми шелестящими коврами наливающихся злаков.

Теперь же от красоты былой мало что осталось. Луга заросли кустарником, а поля – настырным буйным и ядовитым борщевиком. Старые дома присели и скукожились, а вокруг новых вознеслись заборы, железные и высокие.

Пассажиров в автобусе было немного, в основном пожилые женщины да двое Таманиных, братья Михаил и Виктор. Все сидели тихо и с большим интересом слушали невзрачную, но бойкую, умеющую увлечь массы словом Анфису Гобунову, или, по-местному, Анфиску-счетовода, которая вдохновенно рассказывала о событиях в своём родном селе:

– Храма в деревне нашей отродясь не бывало. Шестьдесят восемь лет тут живу, всего повидала, а такого и в мыслях себе допустить не могла. Шутка ли, за два года церковь у нас построили! Да какую! Купола золочёные! Блестят! Стены струганые! Бревно к бревну! Одного размера брёвна все. Крыша беловатая. Не белая, а беловатая! Колокольня в ряд с церковью – высокущая! Крыша домиком на ней сделана! Тоже, как и на церкви, беловатая. Все в едином стиле! С соблюдением всех пропорций и параметров. Иван Иванович, директор школы бывший, так говорит. И правду говорит. Смотришь не насмотришься!

А как в колокола Никола Попов звонить начинает – слушаешь не наслушаешься! Колокола настоящие, бронзовые, а может, из чистой меди. Одиннадцать штук насчитала. Возможно, и больше их там. С земли всех не видно. Не церковь – дворец! Такую и посередь Москвы не стыдно поставить!

А поставили у нас в деревне! Андрюшка, сынок Гранькин, поставил! Блажь ему в голову вступила – церковь для матери поставлю. Что она, дескать, за десять километров в город на службы мотается? Пусть дома молится – чтоб пешком, не спеша. Да и внуков, детей моих, пусть приобщает – самому-то некогда этим заниматься, бизнес…

Так Андрюшка решил, а он коли что задумал – не отступится! И руки у Андрюшки с детства золотые.

Перед тем вбил он себе в голову завод в деревне сделать. И сделал! Заработали станки! Доски в сарае стал пилить да бруски разные и чем-то мазать, чтобы на дуб стали похожи. Ни у кого сосновых досок, похожих на дуб, нет, а у Андрюхи – полный сарай! С них и забогател. Из сарая в гумно старое перебрался. Теперь к гумну этому два цеха пристроил, крышу синюю железную настелил, окна вставил.

Всё у него как по маслу идёт. Даже опилки не пропадают – он из них поленья гладкие, как кирпичи, делает и в Питер продаёт. Я у него иногда поленья эти выпрашиваю да баню топлю. Андрюшка нежадный – даёт. Поленья-то сразу не сгорают, целый день горят. Жару от них полная баня! Чудно! Мой зять Сашка по пять раз голяком в снег из парилки выскакивает, а после бани пот из него ещё больше часа выходит. Пузо у него от пива – как у стельной коровы, а от Андрюхиных опилочных поленьев сразу опадает, как будто отелился!

Когда строили церковь, Андрюшка внутрь никого пускать не велел. Даже Граньку, мать родную. Сразу в красоте во всей представить задумывал. Так что всю красоту увидели мы только на Преображение. Иконостас-то какой – описать невозможно, только смотреть да любоваться! Мастера по иконостасам Андрюшка из самой Москвы доставлял. А потом приезжали архиерей с благочинным, чтобы храм наш освятить. Оба нарядные, голосистые. С ними ещё батюшки: двое с бородами, а два других молоденькие совсем. Но вместе с остальными пели складно.

А я завтра в храме нашем прилюдную исповедь делать стану. Дьякон Павел в городской церкви мне посоветовал, когда я ему про дела деревенские открывала. Слушал он меня, слушал, а потом заторопился и посоветовал: «Ты, Анфиса, прилюдную исповедь организуй. Там тебя и послушают, а мне сейчас некогда. Дела у меня».

С дьяконом-то мы раньше в школу вместе бегали, потом он сборщиком чего-то на военном заводе работал, а ближе к пенсии на дьякона выучился. Теперь в городской церкви с нами церемоний лишних не разводит, иной раз и нагрубит, да мы не обижаемся – наш ведь, деревенский.

Запало в душу мне предложение его – прилюдную исповедь сделать, прощения у всех попросить. Не у всех вместе, а у каждого в отдельности, но при всех. Я потом спрашивала батюшку – он сказал, что не принято так сейчас, но и не запрещено. А раз не запрещено, я так думаю, можно, значит.

Народ в автобусе о прилюдной исповеди никогда ничего не слыхал, поэтому удивлённо безмолвствовал и с ещё большим интересом смотрел в Анфисину сторону. Лишь сидевший на переднем сиденье Анфисин сосед, бывший тракторист, а теперь ночной сторож на Андрюхином заводе, Миша Таманин негромко спросил:

– Во сколько представление-то будет? Уж больно охота про грехи твои, Анфиска, послушать.

– А как благочинный из города прибудет, машину его увидишь, так и приходи… Приехали мы с тобой, наша остановка. Сейчас домой приду да приготавливаться к исповеди стану. Надо, чтобы от души всё было.

Автобус со скрежетом остановился как раз напротив красавца-храма, сияющего золочёными куполами, увенчанными такими же сияющими крестами. Пассажиры залюбовались, а Анфиса с братьями Таманиными вышли из автобуса и направились к своим домам, о чём-то оживлённо разговаривая.

* * *

С утра в храме яблоку негде было упасть. Все смотрели на скромно одетую, потупившую взгляд Анфису, которая заняла место в первом ряду, аккурат напротив Царских врат. К величайшему изумлению деревенского народа, Анфиска-счетовод сегодня совсем не разговаривала, ни слова не проронила: видно, и вправду, как сказал бывший школьный директор Иван Иванович, душу настраивала.

Ждали благочинного. Благочинный не приехал. Прислал вместо себя молодого безбородого отца Дмитрия и в помощь ему дьякона Павла. Анфиса такому обороту дела не обрадовалась, но виду не подала. Особенно её смущал дьякон. Он запросто мог испортить всю её идущую из самой души прилюдную исповедь. Да и молоденькому отцу Дмитрию Анфиса не очень доверяла.

Но начало было обнадёживающим. Отец Дмитрий литургию вёл чинно и со знанием дела. Дьякон Павел дело своё тоже знал: пел басом так, что голос его слышен был до середины деревни. На Анфису дьякон посматривал с явным недоверием и тревогой. Уж очень она вела себя пристойно да скромно. Он с детства знал эту пронырливую бабу и всегда ожидал от неё подвоха. К слову сказать, Анфиса никогда его не подводила, опасения оправдывала в полной мере, иногда и с перевыполнением.

Не стал исключением и день сегодняшний. Как только отец Дмитрий приступил к исповеди, Анфиса выждала, когда выйдет из храма дьякон Павел, быстро метнулась к священнику, пала на колени и застрочила:

– Благослови, батюшка, на исповедь прилюдную. Покаяние принести хочу перед всем народом вслух. Все грехи принародно хочу объявить. Душа покаяния просит.

Батюшка молодой опешил, не зная, что предпринять. В его недолгой служебной практике случая такого никогда не бывало. Он растерянно искал глазами дьякона Павла, но тот, как на грех, вышел на улицу и беседовал с односельчанами. Анфиса же, воспользовавшись замешательством отца Дмитрия, быстро поднялась с колен, осенила себя крестным знамением и провещала:

– Слава Тебе, Господи! Да спасибо благодетелю нашему Андрюшеньке за храм выстроенный. Денежки-то он хоть и неправедно нажил, да не поскупился, на хорошее дело истратил. Если бы не он, где бы я могла сейчас покаяние за грехи свои перед вами, моими соседями и подругами, осуществить. Поклон мой низкий сынку твоему, Граня, передай. Заслужил он поклонов наших.

Анфиса откланялась Андрюшкиной матери и вновь обратила свой взор на смирно стоявший народ, которому не терпелось поскорее услышать про все её грехи. К удивлению своему, среди прихожан Анфиса увидела и бывшего председателя колхоза с женой и дочерью. Председатель строительство храма не одобрял и затею Андрюшкину называл пустым делом. Ему и достались первые покаянные слова:

– Рада видеть тебя, Владимир Алексеевич, в храме нашем. Противился ты строительству, да пришёл поглядеть да послушать. Вот и хорошо. Перед тобой первым и покаюсь за то, что долгие годы во грех тебя вводила – наблюдала, да не препятствовала падению твоему да разложению…

Народ зашевелился, зашушукался. Бывшего председателя не любили в деревне и не без основания считали, что он руку приложил к падению колхоза-миллионера и разбазариванию колхозного имущества.

Отставной председатель суетливо стал вытирать вмиг вспотевшие ладони о полы пиджака, а председательша зверем посмотрела на мужа. Анфиса же ровным голосом продолжала:

– Ох как грешна я перед тобой, Владимир Алексеевич, и сказать страшно! Видела ведь я, как ты с главным бухгалтером дела обстряпываешь, да молчала. Думала, муж да жена – одна… сам знаешь кто. За гроши те, которые ты мне за молчанку мою выписывал, благодарила тебя. Хотя за что благодарить-то было – ведь сущие это были копейки от ваших барышей.

И ты, Оленька, меня прости за то же самое, о чём и у мужа твоего прощения прошу. Раньше-то не знала, а теперь книжки духовные читаю и понимаю, что заповедь «не укради» вы нарушали. Крали много, потому и дом у вас лучший в деревне был. Теперь-то у Андрюшки самый добротный, а прежде ваш был. Видишь, времена-то как поменялись.

Председатель с женой стояли как вкопанные. Остолбенели от Анфискиного за них покаяния. Народ улыбался и громко перешёптывался. Анфиса же обратила свой взор на тридцатилетнюю Арину, дочку председательской четы:

– А уж как перед тобой-то, Аришенька, я виновата! Места себе не нахожу, извелась вся за тебя. Прости ты меня за грех мой: знала и наблюдала, как Васька твой с племянницей моей Людмилой шуры-муры хороводит, да помалкивала. Опять греху потворствовала. Спасибо, есть теперь храм, где душу могу облегчить.

Она оглядела ещё больше повеселевший народ и добавила:

– И сейчас, Аришенька, Люськи-то тут нет, да и Васьки твоего нет. Снова, видно, блудом утешаются.

Одуревшая от такого известия, Арина, расталкивая народ, бросилась к выходу. За ней поспешили и мать с отцом.

Анфиса удовлетворённо покачала головой:

– Вот и слава Богу! Может, и Люська теперь образумится да к городскому ветеринару прибьётся. Он одинокий и квартиру имеет.

Отец Дмитрий что-то хотел сказать Анфисе, даже руку к ней протянул, но она резво отодвинулась от него в сторону и продолжила:

– И ты, Михаил Никитыч, сосед мой дорогой, прости меня. Вижу, что неладно делаешь, да молчу. Потворствую растлению твоему да стяжательству. Досок с Андрюшкиного завода, под дуб крашенных, под домом у тебя уж целый лесовоз наберётся. Каждое дежурство таскаешь, а я у окна стою, наблюдаю да за тебя грехи собираю. Сегодня освобождаю себя, душу свою чищу через таких, как ты, загаженную. Чувствую, как ей легче становится.

Миша Таманин обливался потом, скрежетал зубами, что-то шептал про себя, сверлил ненавистным взглядом проклятую бабу, но предпринять что-либо не имел возможности, ясно понимая, что находится в храме.

Анфиса между тем перекинулась на свою закадычную подругу Розу Петровну, работавшую когда-то вместе с ней в колхозной конторе главным экономистом:

– Каюсь и перед тобой, милая моя подруженька, Роза Петровна! Сорок пять лет мы с тобой в дружбе прожили, ничего друг от друга не скрывали. А лучше бы скрывала ты от меня похождения свои, не пришлось бы мне грехи твои всю жизнь в душе своей носить. Прости меня, что не останавливала тебя, когда ты с агрономом женатым шашни разводила. Сашка-то твой за дело тебя лупил да по деревне гонял. Ты с агрономом в амбаре моём миловалась, а я Сашке врала, что в это время мы с тобой на кухне у меня чай пили. И мне пару раз от него по уху перепадало за враньё моё. Теперь-то я понимаю – предупреждение мне было от Ангела Хранителя моего. Да не вняла. И что теперь получилось? Дочка твоя старшая, Оленька, твоим путём идёт. Кредитов да долгов набрала, а отдавать нечем. Денежки прогуляла по барам в городе. Дом продавать твой придётся. Мучаюсь я о тебе – где жить станешь? С характером твоим вредным обе дочери от тебя откажутся.

Роза Петровна удара такого от подруги никак не ожидала, тяжело задышала. Платок съехал с головы на затылок, обнажив растрёпанные, окрашенные в пепельно-фиолетовый цвет волосы. Она с громким криком бросилась к Анфисе, но та успела юркнуть за спину отца Дмитрия.

Народ уже не веселился, а, не дожидаясь развязки прилюдной исповеди, поспешно потянулся к выходу. Навстречу людскому потоку, почуяв неладное, пробирался дьякон Павел. Он успел вовремя! Разъярённая Роза Петровна, оттеснив отца Дмитрия, почти добралась до перепуганной Анфисы. Только громкий рык отца дьякона предотвратил расправу…

…Вечером в деревне было тихо. Лишь слышался негромкий перестук. Это Миша Таманин грузил на машину крашенные под дуб сосновые доски, чтобы возвратить их хозяину. Добродушный бизнесмен Андрей не стал выгонять пожилого дядю Мишу с работы. Перевёл его в цех, на дневную смену, подальше от соблазна и смущения.

В доме отставного председателя тоже не шумели. Сам Владимир Алексеевич сидел за столом, обхватив голову руками. Напротив сидел зять Васька с огромным фингалом под правым глазом. На столе стояли две пустые бутылки из-под «Пшеничной» и миска с квашеной капустой. Дочери и жены не было. Мать увезла в больницу «скорая», а Арина отправилась её сопровождать.

Спокойно было и в доме Анфиски-счетовода. На крыльце сидела заплаканная и растрёпанная племянница Люська, тоже с приличным фингалом под правым глазом. Видно, рука у Арины тяжёлая! Прямо у Люськиных ног валялась груда разномастных коробок и свёртков. Это Роза Петровна принесла подруге подаренные за долгие годы верной дружбы вещи и перекидала их прямо через забор.

Сама же Анфиса Ивановна сидела в доме за столом, прихлёбывала из красивой чашки малиновый чай, откусывала сливочное пирожное, привезённое вчера из города, и с улыбкой вспоминала отца дьякона:

– Ох и разошёлся да раздухарился Пашка! Такую мне моральную трёпку задал! Душа в пятки улетела! Даже отец Дмитрий за меня вступился. Огонь, а не Пашка! Не зря к старости на дьякона выучился! Настоящий дьякон!

Прилюдной исповеди в новом храме благочинный больше не допускал. Да никто и не просился. Службы вёл самолично с дьяконом Павлом.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий