Отец

Мой отец служил в 145-м артиллерийском полку и принимал участие в войне с белофиннами, которую называли «зимний вооружённый конфликт». Она продлилась всего 105 дней, закончившись в марте 1940 года. И хотя численный перевес был на стороне Красной Армии, потери она понесла куда большие, чем финны. Это приблизило день нападения Германии, решившей, что Советский Союз – слабый противник.

Велась война за территорию, чтобы отодвинуть границу от Ленинграда, и среди наших приобретений оказался город Кёксгольм, где ненадолго поселилась наша семья. Мне в ту пору было три года. Не ищите этого города на карте – не найдёте. Крепость, стоявшая там, до 1611 года называлась Корела и принадлежала Московскому государству. Потом на несколько веков это место стало Кёксгольмом, а в 1948-м – Приозёрском.

В моей детской памяти отложились отрывочные воспоминания о том времени: небольшой лесок, солдатская кухня, лёгкий дымок, вокруг меня много солдат… Ещё помню комнату на втором этаже и маленькую дверь, которую если откроешь, то попадёшь в замаскированное секретное большое помещение. Таких сюрпризов у финнов было достаточно. Когда я впоследствии рассказал об этом своей маме, она подтвердила, что я всё запомнил верно.

Из-за контузии, полученной на той войне, отец был отправлен в запас, и мы уехали на свою родину, в Кострому. Помню, как началась Великая Отечественная и бомбили город Ярославль – крупный промышленный центр. Мы выходили из домов и наблюдали с расстояния в 70 км огромные красные всполохи взрывов. Отец в Костроме работал в милиции, а в августе 43-го его направили в освобождённый Белгород бороться с преступностью и хоронить советских солдат, тела которых были разбросаны на многочисленных высотах.

Тяжело было расставаться с Костромой, с прекрасной квартирой в самом центре города, в доме со львами, на берегу Волги. Пришлось оставить и нажитое имущество, особенно мне жаль было трёхколёсного детского велосипеда, на котором я гонял по квартире на улице Советской. Шла война, а наша семья с тремя маленькими детьми, получив пропуск, отправилась с севера на юг в переполненных вагонах, отстаивая на остановках очереди за кипятком и отоваривая хлебные карточки.

Мы прибыли в Белгород 18 апреля 1944-го. Город был в руинах. На белых глухих стенах хат ещё можно было увидеть надписи на немецком, сделанные большими красными буквами. За колючей проволокой – пленные. Они строили дорогу Москва – Симферополь и цементный завод. По воскресным дням их отпускали собирать по окрестностям щавель, крапиву, лебеду для своего пропитания. Мы, мальчишки, бегали к пленным немцам и меняли на игрушки то, что могли. Помню, это были в основном гимнасты и обезьянки на палочках, которые выделывали различные трюки.

А отец продолжал хоронить наших. Одну из братских могил обустроили в трёх километрах от Белгорода, в селе Красном. Там теперь воздвигнут замечательный памятник, а на бронзовой плите выбиты имена солдат, которые навеки упокоились в этих красивых местах. А тогда, во время войны, поставили скромный обелиск. С фотографии отец смотрит на меня у развёрнутого знамени, из вечности.

Что я знаю о нём? Мало. Он был защитником Отечества, защитником оскорблённых и беззащитных, недаром его наградили боевым орденом Красной Звезды в мирное время. Ещё он был коммунистом, секретарём парторганизации, депутатом и председателем сельского совета. Всё ладилось в его руках. А иначе и быть не могло: надо было поднимать пятерых детей. Он мог построить дом, зарезать и освежевать живность, пошить рукавицы, перелицевать старое пальто, подшить валенки. А ещё любил помянуть всуе Бога, что очень не нравилось его маме – моей бабушке, выпить рюмочку-«умничку» и, чихнув два раза, закурить свою неизменную «козью ногу» – самокрутку, заправленную самосадом-горлодёром. Как потомственный крестьянин, отец страстно любил лошадей.

Вспоминаю его любимую песню:

… Бывало, вспашешь пашенку,
Лошадок распряжёшь,
А сам тропою тайною
В заветный дом пойдёшь.
А милая красавица
В урочный час ночной
Меня там дожидается
С распущенной косой…

Иной раз в хорошем настроении скажет: «Отгадайте загадку! Что это такое: три головы, шесть глаз и два хвоста?» И сам же отвечает: «Ехал я на лошади и вёз одну селёдку». Таким остался он в моих воспоминаниях. Мама пережила его на 34 года, умерла уже в XXI веке.

Белогорье

Воспоминания из детства сохраняются, греют душу и, подобно зёрнам, прорастают в душе. Помню мерный стук колёс поезда, который вёз нас в Белгород, в моё послевоенное детство. Этот край любил Бунин, восхищаясь цветущими вишнёвыми садами, белыми хатами, женщинами с малорусским говором.

После ожесточённой битвы на Прохоровом поле здесь шло наступление на юг. В перерывах между боями солдаты останавливались у колодцев, чтобы передохнуть, испить водицы, перекинуться словом с женщинами и ребятишками. Был среди этих колодцев и наш – один на двадцать дворов. Вода в нём холодная, чистая, как в родниках. Родников, кстати, тоже было много. Мы, мальчишки, называли их крыныци и замечали, что в каждом из них вода имела свой вкус – двух похожих не было. Пьёшь драгоценную воду, затаив дыхание, из ладоней, а чаще лёжа, приникая губами к источнику.

Вода прячется от человека, непросто даётся ему в руки, а иногда вдруг прорывается сквозь толщу земли – по воле Божией. Так было на том месте, где обрели Курскую-Коренную икону Божьей Матери «Знамение». Там забил источник и была построена часовня, которую спалили татары, разрубив образ пополам. Но икона чудесным образом срослась, вновь стала одним целым. Сейчас она в Нью-Йорке. Монастырь в её честь разрушили, а источник, который бьёт уже семь веков, остался. Правда, с ним тоже боролись, в 1959 году даже забетонировали, но он прорвался в семи местах.

Село Красное, где прошло моё детство, тянулось от Белгорода двумя линиями: одна вдоль трассы Москва – Симферополь, другая – у подножия Кошарской горы. За этой горой было село Кошары, там после войны сохранилась действующая церковь. В праздники, особенно перед Пасхой, мимо нашего дома вереницами туда шли нарядно одетые женщины, с куличами и крашеными яйцами. Однажды и я, не предупредив родителей, отправился в церковь и провёл там всю Пасхальную службу.

Переполненный богомольцами храм, сверкающий золотом иконостас, облачённые в торжественные одежды священники – всё это покорило моё детское воображение. Я просто стоял и любовался увиденным. Одна женщина, обратив на меня внимание, спросила:

– Мальчик, а ты разве не знаешь, что надо делать в церкви?

Я не знал, что ей ответить, и промолчал.

– Молиться! – продолжила она. – Соедини три пальчика в щепотку и сначала прикоснись ко лбу, затем поясу, потом к правому и левому плечу – это называется крестным знамением.

Женщина показала мне, как это делается.

– Крест даёт нам великую силу – творить добро, – заверила она меня, – а когда будешь креститься, говори такие слова: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».

Я начал старательно следовать наставлению, но запах ладана и растопленного воска клонил ко сну. Я тогда ещё был мал, не ходил в школу и не мог стоя выдержать всю службу. Заметив, что я слабею, моя наставница посадила меня на подоконник.

В полночь богомольцы вышли из церкви. Начался ход с зажжёнными свечами и хоругвями. Обойдя храм, народ сначала остановился перед закрытыми дверями. Раздалась радостная весть: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Двери раскрылись, и все вошли в храм, а после окончания пения началось христосование.

– Христос воскресе! Мальчик, а ты должен ответить: «Воистину воскресе!» – и нужно трижды поцеловаться, – учила белгородка, взявшаяся опекать меня. – А придёшь домой, попроси прощения у своих родителей, ведь ты их обидел, не сказав, куда ушёл.

С двойственным чувством я спускался с Кошарской горы вместе с богомольцами. Возле дома меня уже ждали мать и сёстры.

– Ты где же пропадал, негодник?! – возмущаясь, спрашивала матушка. – Ведь мы уже не знаем, что и подумать, где тебя искать и куда обращаться!

– Мамочка, прости меня, я был в церкви, меня там научили молиться, – ответил я, опустив голову, и несмело сказал:

– Христос воскресе!.. Мама.

– Воистину воскресе, сынок!

Мама обняла меня и, трижды поцеловав, сказала:

– Больше так не делай.

Мою мать, конечно, сдерживало то, что рядом были женщины, возвращавшиеся из храма. Отец мой был партийным, и потому мама в церковь не ходила, хотя была верующей. Даже куличи, которые пекла, ей приходилось освящать с помощью подруг. Утром в Пасху мы разговлялись, мама давала по кусочку освящённого кулича всем детям и даже корове, козе и кошке.

Жаль, мало помню. Течёт река времени, а люди забывчивы, но ещё хуже, когда человеку нечего вспоминать. Всю жизнь я боготворил спорт, преклонялся перед профессией тренера, служил педагогическому делу так же истово, как служат Богу. Но сегодня я снова там, где впервые осенил себя крестным знамением, где изливал на меня Господь милость через ласковые слова мамы и её куличик.

– Воистину воскресе!

«Подровнял»

– Люди, слышали?! Война кончилась! Побе-да-а!!!

С молитвами и слезами обнимали женщины пришедших с фронта мужей, и выли от горя одинокие вдовы. Играли и пели на рынках печальные песни калеки. Среди них были не только взрослые. Брошенные мины и снаряды не щадили любопытных мальчишек. Послевоенный Белгород – это сплошные руины. В школах не было света, пользовались керосиновыми лампами, у многих и этого не было, и долго ещё служили людям «коптилки», сделанные из медных гильз.

Новый 1946-й принёс свои беды. Летом нещадно палило солнце. Засуха. Хлеба родили пустоцвет, гибла на корню картошка, надвигался голод. А нас у отца с матерью было уже пятеро. Ели, что давала природа: крапиву, лебеду, щавель, жёлуди, прошлогоднюю картошку, из которой делали невкусные, пахнувшие гнилью деруны.

Однажды мать, уходя по своим делам, сказала мне:

– Сынок! Ты уже большой. Посматривай за сестрёнками, чтобы не шалили, а к вечеру мы с отцом вернёмся и вместе поужинаем.

Но до вечера было ещё далеко. Мучительно хотелось есть. Тайком от сестёр я подходил туда, где лежала круглая сдобная лепёшка, брал её в руки, осматривал со всех сторон и, вздыхая, клал обратно. Своим ещё мальчишеским умом я уже понимал, что не должен её съесть, ведь она одна-единственная на всех. Но помимо своей воли я вновь оказывался там, где она лежала. И вдруг с удивлением обнаружил, что лепёшка не очень-то и ровная. «Нужно её обязательно подровнять», – подумалось мне. «Совсем немножко, совсем чуть-чуть подровнять» – сказал я себе, откусив неровность. Довольный, положил лепёшку на место, но вкус хлеба продолжал манить. «Надо всё-таки проверить, такая ли уж ровная эта лепёшка?» – решил я снова. И увидел, что она действительно имела изгибы. «Как же я раньше этого не заметил?» – промелькнула мысль. И я стал её «ровнять» по кругу, откусывая еле заметные выпуклости. Лепёшка становилась всё меньше и меньше, но я продолжал находить эти вкусные бугорки. И так до тех пор, пока ничего не осталось.

Странно, но я не почувствовал стыда. Голод победил стыд, но на смену пришёл страх. Страх, что меня будут ругать, а может быть, и накажут.

Когда вечером пришли родители, я, захлёбываясь слезами, стал выговаривать:

– Мамочка! Милая! Прости меня! Я не хотел съесть лепёшку, а только чуть-чуть подровнять…

Слёзы не позволили мне договорить и оправдаться. Отец, как всегда, молчал, а матушка, узнав о моём поступке, печально улыбнулась. Когда сейчас, спустя пятьдесят лет, мы снова собираемся вместе большой семьёй, кто-то из моих сестёр обязательно вспомнит эту историю. А я, слушая их, вспоминаю старый послевоенный букварь с рисунками и стихами о том, как один мальчик ровнял у стула ножки. Там были такие строки:

…Велика у стула ножка,

Отпилю её немножко…

И он пилил и ровнял ножки стула до тех пор, пока от них ничего не осталось.

Простите, родные…

Я оглянусь, мама!

Редким гостем залетаю я нынче в родные края. Тем ярче в моей памяти наши встречи, долгие ночные разговоры с мамой:

– Зажилась я, сынок, а вот Бог смерти не даёт. Главное, чтобы не лежать колодой, а сразу отдать Богу душу. Живу одними заботами. Одна я, и помочь некому, а на мне огород, а за ним уход нужен. Еле встанешь утром, всё болит, поклюёшь чего-нибудь, словно курица, и идёшь на огород. Работаешь целый день так, что поесть иной раз забудешь. Придёшь в хату, кувыркнёшься полежать немножко, соберёшься с духом – и снова за тяпку. Этим и живу, сынок.

– Главное – духом не падать, мама. «Стяжи дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи», говорил преподобный Серафим Саровский.

– А что это значит, сынок?

– Не укоряй, не осуждай, не унывай, не льсти и терпи, люби ближнего твоего. И главное, покоряй волю свою воле Божьей, – пытаюсь объяснить я.

– Я слышала о святом Серафиме.

– Прохор Мошнин его звали. В семь лет упал с колокольни, но остался невредим и решил посвятить себя Богу. Жил в лесу, в отшельничестве, три года молча, тысячу дней и ночей простоял на камне, молясь, питался только тем, что выращивал сам. После 16 лет отшельничества ушёл в монастырь и затворился там ещё на 17 лет. А преставился он в молитве на коленях перед аналоем.

– А зачем все эти тяготы, сынок?

– Чтобы стяжать дары Духа Святого.

– Тётка твоя из Костромы была богомолка, она и в Троицу-Сергиеву лавру ходила, икону мне подарила. Помнишь, какие большие древние иконы в богатых окладах были у бабушки да книги церковные, Евангелие. Помнишь?

Как не помнить! Маленьким мальчиком брал я в руки это редкое издание, написанное на церковнославянском языке. Особенно мне нравились красивые заглавные буквы. А потом в одну ночь обобрали Федоровскую церковь и бабушкин дом. Всё унесли, не побоялись Божьего наказания.

– Сынок, – поясняет мама, – теперь люди измельчали, потеряли искру Божию, сострадание к несчастным. Тут у нас на деревне старуху парализовало. Врачи не помогли. А и что доктора, сынок? Господь не даёт здоровье, так и доктора не помогут. Но плохо, что кантовали старуху от сына к дочери и обратно, не знали, как отделаться. Не приведи Бог такой судьбы…

Мама помолчала, потом продолжила:

– Что-то мы с тобой разбалакались. Предсветье уже скоро. Давай спать. Спокойной ночи, сынок.

– Спокойной ночи, мама.

Утром я проснулся, а мама уже хлопотала на кухне. Уже были сложены стопкой свежеиспечённые блинчики, намазанные маслом и посыпанные сахаром.

– Знаешь, что я хотела у тебя спросить, сынок? – заговорила она. – Прошлый раз, когда ты приезжал, я подумала, что ты на меня обиделся.

– С чего ты взяла, мама?

– Помнишь, я проводила тебя до околицы. Мы попрощались, и вы пошли с сестрой на автобус, а я ещё долго смотрела тебе вслед, но ты не оглянулся…

Мама, прости меня! За всё прости! Говорю:

– В другой раз оглянусь! Я обязательно оглянусь, мама!

Последний раз я увидел её в августе 2010 года. Обнял, поцеловал, накинув на плечи подарок – посадский платок. В её потемневших глазах отражались тоска и одиночество.

Она покинула земную юдоль через полгода, в день своих именин – Марии. Ей было 97. На её сороковины была самая большая луна, которую я видел в своей жизни, – сверхлуние.

Дорогая мамочка! Я остался последним носителем нашей фамилии и очень тоскую по тебе. Но помню твои слова: «Сынок, ты далеко, но я с тобой. Не отчаивайся, я буду молиться за тебя». А я, пока жив, за тебя, мама: «Успокой, Господи, рабу Твою Марию и даруй ей Царство Небесное».

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска