Петропавловский храм с. Лозым сияет белизной

Мёд в чашке – словно вчера из улья.

– Он у вас что, не густеет? – удивляюсь я.

– Густеет, – улыбается Николай Павлович. – Но это мёд отпущенный. Когда засахарится, нужно подержать его в бане при сорока градусах, но не больше, иначе потеряет целебные свойства. И тогда мёд «отпускает».

Интересно, а можно ли помочь человеку, когда он затвердеет, устанет от жизненных передряг? При какой температуре и где его растапливать?

Лозым

О Лозыме я впервые услышал от писателя Григория Спичака, побывавшего здесь с археологической экспедицией. Рядом с тем местом, где сейчас стоит санаторий, обнаружили следы трагедии, разыгравшейся веке примерно в двенадцатом. Остатки сгоревшей избы поведали, что там погибли муж с женой и, скорее всего, дети. Наконечники стрел с таёжной стороны дома рассказали, что был бой, семья держала оборону, пока не погибла. Захватчики, вероятнее всего, были очень злы. Об этом можно было судить по битой посуде, разрубленному кремнёвому тигелю для литья и развороченному гнезду горна. Кто напал на семью, за давностью лет уже не выяснить.

Шли века. Хотя людей и мало было, деревня продолжала существовать. Чем-то притягивало место между источником Лэбин Ключ – озером Лозым.

Впервые это коми поселение упомянуто во время переписи 1586 года. В начале семнадцатого века здесь было три жилых двора, через три с половиной десятка лет увеличилось до шести. И вот загадка, на которую некому ответить. В 1646 году жили здесь семьи по фамилии Шелай, Черепахины, Коневы, Патевы. Через тридцать лет они словно растворились, появились Найдёнышевы и Веталевы. Прошло ещё сорок лет, и всё повторилось. Дворов осталось шесть, а новых жителей звали Симаковы, Максимовы, Туробовы, Минины. Как будто уходили лозымцы куда-то полным составом. Догадываюсь, что, скорее всего, в Сибирь.

Лишь в девятнадцатом столетии деревня разрослась, окрепла. Храм построили, школу. Потом революция, война. Окна церкви, превращённой в дом культуры, продолжали светиться, но свет этот больше не звал к Богу и был ненадёжен. После распада СССР село вновь подошло к той границе, за которой начинается небытие.

…Так было, пока не вернулся из города в родные места Николай Павлович Мартынов. Поставил ульи. Полетели пчёлы. И что-то начало происходить с Лозымом, словно собирали пчёлы в округе, кроме нектара, ещё и благодать.

Пчёлы зимой

Познакомились мы с ним довольно давно, на приходском празднике во дворе нового лозымского храма. Всё было простенько, по-семейному, весело. Мартынов как староста храма, а в недавнем прошлом глава администрации села, конечно же, всем заведовал. Что он всю жизнь чем-то руководил, видно за версту. Над этим типом людей – крепких, обстоятельных – у нас иногда посмеиваются в книгах и печати, но мне с ними всегда везло. С положительным, хозяйственным человеком находишь язык с полуслова, если говорить о деле. А потом обнаруживается, что и идеализм в нём есть: мечта о том, чтобы всё в мире было устроено по уму, находилось на своём месте и приносило людям пользу.

Что Николай Павлович пасечник, я узнал позже, когда он заглянул к нам в редакцию. Разговорились про пчёл, и загорелся я съездить в Лозым – посмотреть на них, заодно расспросив о житье-бытье…

Вот и Лозым, где маршрутка высаживает меня на повороте и мчится дальше. Николай Павлович встречает, а в воротах его дома ждёт хозяина красавица-лайка. Вокруг деревенский мир – довольно шумный, с собачьим лаем в отдалении, вороньим граем. Толстые, жизнерадостные щенки пищат, рвутся к нам через сетку вольера, требуя внимания. Дом не сказать, что большой, но добротный, в два этажа. Он уютно устроился среди сугробов. Мы проходим к зимнику, поглядеть на пчёл. Внутри – тьма-тьмущая, но неожиданно тепло, хотя печки нет. Пчёлы, что ли, надышали? Николай Павлович объясняет, что земля глубоко не промерзает и даёт тепло. Здесь, как в берлоге, плюс два – это завсегда, даже в морозы, а бывает, до плюс семи доходит, и тогда приходится открывать дверь – проветривать. Пчёлам лишнее тепло ни к чему. Уточняю:

– Разве они не теплолюбивы? Ведь не медведи и не лоси, толстым мехом не обзавелись.

Хозяин задумывается:

– Поначалу, когда зимника ещё не было, держал я пчёл в срубе. На улице минус сорок, в срубе – минус тридцать пять. Но среднерусская пчела – она несокрушима. В мороз сожмётся рой поплотнее и сам себя греет.

– Среднерусская?

– Да.

– Хорошо, к пчёлам мы ещё обязательно вернёмся, – обещаю я, – но сначала о жизни…

– Можно и о жизни…

И добавляет:

– Сейчас уже расплод должны дать, откладывать яйца. Вторая половина февраля. Пора. Живут, жужжат.

О пчёлах он, как я понимаю, может говорить сутками, обнаружив у них некий идеал общежития, где всё устроено по уму. Поднимает с улья что-то вроде подушки, под которой ползают пчёлы. Благодаря неясному свету фонарика и вспышке моего фотоаппарата удаётся рассмотреть подробнее. Каждый улей – 50-70 тысяч пчёл, что армия, готовая к весеннему наступлению, битве за мёд.

Идём в дом, где в сенях, на морозце, сидит чудесная в своей типичности  деревенская бабушка. Ей, видно, как пчёлам, прохлада только в радость.

– Тамара Егоровна, – представляет хозяин тёщу.

Она смотрит на нас молча. В этот момент я окончательно понимаю, что город остался позади, в нескольких десятках километров отсюда, а здесь другой мир, пожалуй, что и лучший. Так и не уяснил я, знает ли Тамара Егоровна русский язык, но отличить её от русских старух невозможно, как, впрочем, от мордовских, татарских, обретающихся вдали от больших селений. Схожи они и платками, одинаково повязанными, и речью, в лучшем случае полупонятной, и воспоминаниями о тех временах, когда мама моя бегала в красном сарафанчике в первые классы школы.

Хозяйка, добрейшая и улыбчивая Нина Александровна, начинает собирать стол, несмотря на мои протесты и уверения, что сыт. В какой-то момент мне показалось, что она поверила и приостановила хлопоты. Но это только показалось.

Воспоминание о рыбе

– Лозымские мы оба: и я, и Нина Александровна, – говорит Николай Павлович. – Училище, потом армия, граница с Китаем. Я попал туда сразу после боёв на Даманском. В нашей части один парень погиб, двое были ранены во время атаки китайцев.

После армии Мартынов отучился на химико-биологическом факультете Сыктывкарского университета. На работу устроился в «Комирыбпром», так что первым его увлечением были не пчёлы, а рыбы. Больше всего её было, конечно, в Печоре.

– Чем богата Печора, Николай Павлович?

– Сиг, ряпушка, хариус, частик, щука… – начинает перечислять он.

– А знаменитая печорская сёмга?

– Её добывали нарьянмарцы, отправляя нам по квоте.

Промысловый лов рыбы на Печоре продолжается до ледостава: несколько месяцев густо, а в остальное время – пусто. Выход нашли в конце 90-х. Решили круглый год выращивать карпа и форель в садках при Печорской ГРЭС. Потом взялись разводить бестера и осетра, но росли и проблемы, которые в конце концов погубили это интересное хозяйство. Очень мешал сброс горячей воды, отработанной ГРЭС. Карп-то ещё ничего, терпел карп, а вот форель – рыба холоднолюбивая, гибла массово. Ни один организм не принимает таких температурных скачков.

Я ещё застал эту эпоху изобилия рыбы – в сыктывкарском магазине «Океан» глаза разбегались. Кроме перечисленных Мартыновым, запомнились угорь и минога, которые потом напрочь исчезли, и великое множество других, коих я уже и названия не помню.

Колодец

От родного села Николай Павлович не отрывался. Женился на девушке, которая училась двумя классами младше его. Он у Нины Александровны даже вожатым был в своё время.

– Какая у вас культурная жизнь была здесь в советское время? – спрашиваю его. – Танцы?

– Ну да, – охотно, но неуверенно отвечает Мартынов. Танцы, похоже, не особо ему запомнились, но какие-то приятные, неясные образы сохранились.

 – Больше ста детей училось в лозымской школе, – говорит он. – И наши, и с лесопунктов. Семьи были немаленькие, по трое-пятеро детей, и жизнь была культурная. Имелись при школе кружки фехтования и тенниса. Лыжные, само собой, и конькобежные. В футбол играли, волейбол, баскетбол.

– А сейчас?

Мартынов пожимает плечами.

– Как вы решились вернуться в село?

– А мы и не отрывались от дома. Выходные, отпуска – всё здесь. Потом я сруб купил, чтобы дом поставить. Земли не дали, пришлось поставить на огороде у родителей. Потом достраивали, надстраивали. Баня вон во дворе, там два этажа – наверху мастерская, где я ульи ремонтирую.

Поначалу с водой было плохо. Но есть у меня две алюминиевые палочки «волшебные», которые указывают, где искать водяную жилу. Нашёл возле печки на глубине пять с лишним метров. Пробурил. Есть вода, но мало и мутная. Стал искать дальше. В одном месте палочки «клюнули». Стал бурить, прошёл шесть метров, и вода пошла. Сейчас жила разработалась, две тонны воды можно накачать. Хватает и на полив, и на баню, и на душ, и на канализацию. Чем больше берёшь, тем больше приток. На родник попали.

Так здесь и обживались.

Смута

– Что было дальше?

– Когда мы вернулись в Лозым, устроился начальником пожарной части. Мне предложили избраться в депутаты райсовета. Потом стал главой Лозыма. Раньше на эту должность назначала администрация района. Я стал первым, кому пришлось работать в условиях самоуправления. Многое было непонятно, законы потом ещё несколько лет доводили до ума. Главный вопрос: где брать средства? Пажгинский совхоз, к которому принадлежало и лозымское хозяйство, ликвидировали, лесопункты тоже, молочное хозяйство захирело. К счастью, продолжал работать Лозымский санаторий. Только это нас спасало от полного безденежья.

– Почему разорился совхоз?

– Кто-то сказал, что мы находимся в зоне неустойчивого земледелия, а значит, проще купить где-то, чем выращивать самим. Раньше республика обеспечивала себя продовольствием процентов на 60-80, в наше время куда меньше. Прежде в каждом подворье держали скотину, а сейчас где она? Многое из того, что в старые времена делали вручную или на лошадях, механизировали. Люди привыкли, и вдруг техника перешла в частные руки. Вздорожало горючее… Что получилось? Сначала старое разрушили во имя нового, потом – новое непонятно во имя чего, и крестьянин остался ни с чем.

Сегодня у людей и желания особого нет что-то сызнова начинать, всё покупают в магазинах. Но желание – дело наживное. Сбыта нет. Государству не до нас. Особенно на Севере, да и в средней полосе дела тоже плохи. Только на Юге жизнь кипит на селе. Неправильная это политика.

– В последнее время много говорят об импортозамещении.

– Говорят.

Глава

Вид на село Лозым

Когда Николай Павлович стал лозымским главой, в кабинет пришлось пробираться мимо трёхметрового борщевика. Всем нам знакомую разновидность этого кавказского растения вывели советские биологи. Думали, теперь-то скотина будет сыта. Сейчас вдоль всех дорог на Севере  – заросли ядовитого борщевика, так же и вокруг множества селений. Это растение стало символом заброшенности Русского Севера.

Стал Мартынов думать, что делать. Предложил школьникам взяться за дело. Ребята с пятого по десятый классы выходили с утра и лопатами истребляли злобное растение, зарабатывая по 5-6 тысяч за сезон, длившийся немногим более месяца.

Так удалось худо-бедно отбить у борщевика центральную улицу, но это была даже не половина победы. Борьба была тяжёлой, надежда, что мальчишек удастся другой раз уговорить, – призрачной. Заросли продолжали наступать со всех сторон, и тогда Мартынову пришла в голову идея раздать людям свободные земли: уж у себя на участках они борщевик не потерпят! Сначала выделяли своим, потом желающим из других мест. Заинтересовались горожане. На трёх сотнях выделенных участков начали расти дома, умножилось население.

В этот момент пожарная охрана закрыла школу как небезопасную. Стали во-

зить деток постарше в Пажгу. С трудом удалось отбить садик, прорубив новые двери и окна. Но это было временным решением, и Мартынов начал обходить начальство с просьбой построить новый: сначала районное, потом – республиканское. Дошёл до полпреда Президента. Над ним смеялись, отмахивались, как от пчелиного роя: «Ты что, не понимаешь ситуацию в стране?»

«Именно что понимаю! – отвечал Николай Павлович. – И школу, и садик наши деды возвели больше ста лет назад. Государство ни копейки не вложило. Один раз сделайте хоть что-то».

Начальство видит: бьётся человек, не для себя старается. Кто-то начал помогать, так что с садиком вопрос решился. Без него никак – детей в Лозыме сейчас поболее, чем десять лет назад.

– Трудно работать главой?

– Тех, кто готов поддержать, – один-два человека на сотню. Но и за то слава Богу.

Вообще, будни главы поселения складываются любопытно. Кому-то чужая собака плащ порвала, у кого-то соседские козы капусту скушали. Мартынов ходит, уговаривает оплатить ущерб, помириться. И сотни других таких же дел. Всю жизнь проработав в условиях куда более мирных, не имея дел с боевыми старушками и прочими, энергичными в борьбе с ближним, товарищами, Николай Павлович только за голову хватался. Одним спасался – попечением за своими немногочисленными поначалу пчёлами. Пчела хоть и норовит ужалить, но щедро расплачивается мёдом. Эх, если бы и люди были такими! А отчего они не такие?

– Бога забывать стали.

Церковный староста

Иконы в родительском доме были, сколько себя Николай Павлович помнит.

Отец не возражал, хотя и был коммунистом. Церковь в селе закрыли, когда отец был мальчишкой, младшим ребёнком в семье. Потом война, фронт.

А вот старшие сёстры успели воцерковиться. У одной из тёток Мартынов жил подолгу, утром и вечером слушая её молитвы. И покойно становилось на душе. В 60-е церковь перестроили в дом культуры. Тётки горевали, но тихо. Боялись – на памяти было время, когда за слово в защиту Церкви забирали без возврата. Племянника Николая крестили мирским чином здесь же, в Лозыме. Одна местная старушка несла такое послушание – младенцев крестить.

– Когда у вас появились мысли о Боге? – спрашиваю Николая Павловича.

– Эти мысли были всегда, хотя в школе нас воспитывали атеистами. Но, глядя на то, как молится тётя, я думал: если люди верят веками, значит, что-то там – наверху – есть. Тётя учила, что Бог помогает в трудную минуту, поэтому я ещё 80-е начал заглядывать в храм, чтобы за упокоение свечку поставить, помолиться за здоровье деток.

А в 2009-м, когда я был главой, пришли на приём две женщины: Лена Фёдорова и другая Лена, её сестра. Они были приезжие, получили земельные участки в числе первых, построили у нас дома. И хотя прописаться не успели, вроде как уже и свои. Пришли, говорят: «Есть задумка окончательно переселиться в Лозым. Но мы верующие люди, хотим, чтобы была церковь».

Объяснил, что не всё от меня зависит. Нужно собирать сельский сход, а там как люди решат. Поручил школьникам обойти всё село, вручить уведомления. Когда народ собрался, объяснил, что к чему. Подумали и решили, что храм селу нужен.

* * *

– Меня избрали церковным старостой, – продолжает Николай Павлович, – а казначеем – Валентину Григорьевну Мартынову. Очень активный человек, прежде главным бухгалтером работала в районном МЧС. Сколотили мы ящик, и пошла она по домам собирать деньги. В июле владыка Питирим освятил землю под церковь, а к осени залили фундамент. Когда-то я работал в «Энергосбыте», по старой памяти и попросил ребят помочь. Они кто пиломатериалами поделились, кто копеечкой. За зиму насобирали что-то. Строителей нашли в Корткеросском районе – мне понравилось, как они добротно работают. Так возвели мы здание храма, пока без внутренней отделки. А ведь мне нельзя было этим заниматься, я муниципальный служащий. И нашлись, само собой, доброжелатели, которые сообщили куда следует. Прокуратура заинтересовалась. «Мы же всем миром строим, – объясняю им, – а я так – присматриваю».

Но в епархию написал письмо, взмолился: Христа ради помогите, пришлите священника, который закончил бы строительство. Владыка приехал, остался доволен тем, как у нас идут дела. А вскоре появился в Лозыме иеромонах Амвросий (Стрекачёв). К этому времени казначей храма Валентина Григорьевна нашла деньги на иконостас, а это ни много ни мало 200 тысяч. Рассказала у себя в МЧС, как мы строим церковь, как нужна она людям. На собрании руководство обратилось к спасателям: «Поможем?» «Поможем!» – ответили те.

Иконостас заказывал уже батюшка. Он валаамский монах, сейчас снова вернулся в монастырь. Из Петрозаводска к нему приехал помогать в строительстве родной отец Александр Михайлович, в прошлом капитан дальнего плавания. Он отправился по крупным организациям в Сыктывкаре, где его встречали довольно хорошо, охотно помогая. Мы сдружились – мне всегда нравились такие люди, не переваливающие дел на других. Вместе у нас дела пошли куда веселее. В конце июля двенадцатого года, когда комарья много, пришла машина с алтарём, за неделю установили.

 Интересно с колоколом получилось. В 37-м у нас церковь закрыли, а может, и позже. Её в дом культуры переделали, а колокол перевесили, и стал он пожарным. Долго был на вышке, но к 90-м она сгнила, и когда батюшки из Сыктывкара о нём прознали, то попросили вернуть православным. Я подошёл к бывшему главе Лозыма, который отдал колокол, спросил, где он сейчас. «В кирульском храме», – был ответ. Обратился к владыке, объяснив, что колокол наш, лозымский, попросил вернуть на историческую родину, раз мы новый храм построили. Владыка согласился.

* * *

К этому времени можно отнести и начало воцерковления Николая Павловича.

Как сказал ему отец Амвросий, «раз святым делом занимаешься, должен быть ближе к Церкви». «Не возражаю, – ответил Мартынов, – но я человек невоцерковлённый, что к чему – не знаю». «Ходи на службы, – ответил батюшка, – и причащайся не реже раза в месяц». В глубине души Николай Павлович давно был к этому готов, но, можно сказать, ждал, когда призовут. Накануне освящения церкви это и произошло – первое причастие в жизни Николая Павловича. К первой исповеди он готовился долго, всю жизнь на ней вспомнил. Что упустил – на следующих исповедях досказал.

– И что вы поняли о своей жизни, пока готовились? – спрашиваю его.

– Понял, что жизнь прожита. Хорошо ли плохо – другое дело. Доволен ли сам? Думаю, жизнь удалась, но Всевышнему решать, так ли это.

Вышел он с причастия с лёгким сердцем. Ещё были гордость и радость, что выполнены обязательства перед миром. Это, быть может, главный двигатель для таких людей, как он, – долг перед людьми, перед Богом. Есть те, кому все должны, а есть те, кто, наоборот, всем должен. На них и держится мир.

На освящение Петропавловского храма приехал епископ, людей собралось великое множество. Ещё бы, главное событие в жизни Лозыма за много десятилетий! Событие историческое.

– Что вы думаете о Царствии Небесном? – спрашиваю Мартынова.

– Честно говоря, ещё не думаю, – смеётся он. – Готовлюсь, как умею.

Пчёлы. Начало

– Ну вот и добрались в нашем разговоре до пчёл, – улыбаюсь я.

В этот момент хозяйка закончила накрывать по-сельски богатый стол. Само по себе всё простое, но считать блюда – пальцев рук не хватит.

– Потрапезничаем немножко, – предлагает Николай Павлович.

Диктофон я не выключаю, потому что хозяин может говорить о своих полосатых подопечных в любых обстоятельствах.

– Началось всё в 1993-м, – вспоминает он, – когда я возглавлял в «Энергосбыте» отдел социального развития. Однажды пришёл к нам пасечник, предлагает: «Помогите создать пасеку, а я буду вас мёдом обеспечивать». Мёд нам был, в принципе, нужен. Наша организация курировала тогда в Анапе базу отдыха. И решили пасечнику помочь, а мне поставили задачу  – отправиться с ним в Кировскую область закупить ульи. Приехали в питомник, и захотелось мне тоже один улик купить для себя, хотя прежде пчеловодством не занимался, тем более среднерусской пчелой. Она и так-то свирепая, а мне особо дикая семья досталась, уж больно кусачая.

– Что такое среднерусская пчела?

– Самая боевая, живёт в основном в средней полосе и в Сибири. Выдерживает всё, у неё процессы жизнедеятельности какие-то замедленные. Я просто не знаю, какой силы мороз должен быть, чтобы она не сдюжила. А вот кавказская пчела в наших краях не приживается, семь месяцев зимовки для неё чересчур. Есть ещё два популярных в России вида – карпатская и карника. Я оба завёл, когда построил зимник. Карпатка наши зимы выдерживает, тем более что она у меня адаптированная, обрусевшая, но при этом миролюбивая. Карника ещё более мирная. Мягкие условия она благодаря зимнику выдерживает, а в суровых держать не пробовал.

– А почему от кусачей среднерусской не отказались?

– Это боевой резерв на случай непредвиденных обстоятельств. Победить среднерусскую можно только изнутри, что, к сожалению, и случилось с моей первой пасекой в 90-е. Уезжал в Питер наш местный, лозымский, пасечник, передал мне свои семьи, а они оказались больными, заразили моих. И погибли у меня все пчёлы. Лишь после двухтысячного года съездил я снова в Киров. Пока работал главой администрации, держал два-три улика, не до пчёл было. Когда вышел на пенсию, решил заняться этим делом всерьёз.

«Зазвенело,  зажужжало…»

– Сколько у вас ульев сейчас?

– Тридцать восемь, думаю довести до сорока. Чтоб больше, уже помощники нужны, одному не справиться. С середины мая до середины июля нужно быть на пасеке днём и ночью. Вовремя выставить ульи из зимника, вовремя подкормку дать. Отслеживать, чтобы рой не улетел, а это случается, если проморгал появление новых маток. Такая беда со мной приключалась. Такой мощный был рой, что небо стало чёрным, когда он улетал, – за ручьём берёзу пчёлы было облюбовали. Побежал я туда, покрутился, но нет роя, проморгал. Почему такое случается? Когда появляется новая матка, то либо её нужно убирать, либо старую. Пчёлы могут и сами старую отправить на покой, но случается, что старая с половиной семьи снимается с места и подаётся в бега.

– Если бы не это, то в целом порядок пчелиной жизни вам наверняка по душе?

– Да, функции у пчёл распределены от и до. Нашла разведчица нектар – летит домой, начинает танцевать, сообщая направление и расстояние, так сказать координаты. Танцы у них – самое интересное: два круга сюда, два туда. Пытаешься понять, о чём они. Ориентируются по солнцу, чувствуя его даже за тучами.

Чужих пчёл в свой улей не пускают. Посторонняя если зашла, она, по сути, воровка или разведчица, это как посмотреть. Обязательно в своё гнездо полетит и всем расскажет, что нашла хорошее место, которое плохо охраняется. Ну и летят туда всем миром.

Каждая порода отличается окрасом и длиной хоботка. Чем длиннее хоботок, тем глубже он погрузится в цветок, тем больше пчела нектара возьмёт. Самый длинный у среднерусской. Собирать мёд начинают, когда температура воздуха поднимается до плюс пятнадцати, тогда цветы начинают вырабатывать нектар. У нас на Севере пчёлы летают с мая до октября, но температура скачет, может в июне снег выпасть. А чуть станет теплей – и снова зазвенело, зажужжало. Конечно, на Юге уже в апреле пчёлы начинают трудиться. Зато у нас световой день дольше, белые ночи и травы не выгорают – больше тридцати градусов жары медоносы не выдерживают. Цветы вырабатывают нектар короткое время, но очень интенсивно, его качество выше. Кроме того, на Юге пчела в мае собирает нектар только в садах и он однообразнее, а у нас разнотравье.

– Правда ли, что лучше есть мёд из того региона, где живёшь?

– Конечно. Человек приспособился к определённым условиям. К той же местности адаптировались и цветы. Они с нами оказываются как бы на одной биохимической волне.

– Какие цветы предпочитают?

– Нет предпочтений, все цветы – медоносы.  С ивы, вербы начинают собирать нектар, когда ещё лежит снег. Внизу, у земли – температура минусовая, а наверху уже тепло. Любят одуванчик, мать-и-мачеху, сурепку, колокольчики, васильки, медовик, борщевик, клевер. А самый большой медонос – это кипрей, или, как его ещё называют, иван-чай. Он же и самый целебный. Летают пчёлы у меня в пойму Сысолы, это два километра, далековато. Хорошо бы вывозить туда ульи, к зарослям кипрея. Тогда они не двадцать раз в день смогут к цветам слетать, а и пятьдесят, и сто, и мёда впятеро больше принесут против прежнего. А для себя поставлю палатку, поживу месяца полтора.

– Николай Павлович, а что вы знаете о характере пчёл?

– Всего-то я и не знаю, для этого нужно быть пчелой, – говорит Мартынов, почему-то тихо вздыхая. – Изумляют бесконечно. Говорят, это самое древнее насекомое и сохранилась пчела в том состоянии, в каком была. Летом пчела спокойная, ей не до пасечника, не до человека, занята своим делом. Можно рамки вытащить, пчелу стряхнуть, она на тебя внимания не обратит. Но чем прохладнее, чем меньше медоноса, тем пчела агрессивнее: начинает атаковать, защищать гнездо. Ещё очень не любит неестественных запахов: одеколона, спиртного, табака. Нервничает.

– Не дают мне на огороде работать, – жизнерадостно комментирует рассказ хозяйка Нина Александровна. – Жалят. С четырёх утра до шести работаю, пока не летают, потом с девяти вечера до одиннадцати.

– Маску нужно носить, – произносит Николай Павлович.

– Так не могу в маске, потею, – объясняет Нина Александровна.

– Давно вы женаты? – интересуюсь я.

– Вот уже сорок лет как вместе, – отвечает хозяйка.

– Время летит, – добавляет Мартынов.

Все вместе вздыхаем.

– Летом у нас красиво, – говорит Николай Павлович, глядя в окно.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска