Дедушка Василий

Владимир Боровиков


Рассказ

 Дедушка Василий был старшим сыном в семье Ефима Дмитрича; потом были другие дети: Иван, Николай, младший Максим – мой дед, дочери Анна, Мария… Дед Василий. Никогда не будет второго такого человека на земле. До сих пор я помню его запах, который ощущал, когда садился рядом с ним на скамью под липами. Мне казалось, что он благоухал своим особенным запахом, как благоухают старые соты, вытащенные из улья. В этом запахе было много грусти, печали, тихих радостей и разочарований.

Разочарования дедушки Василия начались с детства. Маленький, тщедушный, он так и не выправился и был не слишком приспособлен к крестьянскому труду. Попробуйте вспахать поле – и поймёте, о чём я. Но отец Ефим Дмитрич был строг к сыну, нагружая Василия сверх меры, несмотря на его слабость.

– Пусть работает, как я в его годы работал, – говорил, сжав желваки, суровый Ефим Дмитрич.

Любила Василия только мать, всеми силами защищая его от отца.

– Посмотри, как он худ и слаб! – говорила она.

– Ну и что?! – отвечал Ефим Дмитрич. – И не такие к работе привыкали!

– Он вечером едва ходит…

– Кто вы такие, чтобы мне указывать, как с сыном поступать?! – как порох вспыхивал Ефим Дмитрич. – Что хочу, то и делаю!

Таким был Ефим Дмитрич.

– Кто может в моей душе копаться и мысли мои укрощать?! – бывало, говорил он. – Только я сам и Господь Бог над ними властен… Как хочу, так и поступаю! Нет мне закона!

Возвращаясь ранней весной с низовьев Волги, куда ездил «по зимам» на заработки, он строго отчитывал Васю за упущения в хозяйстве. А потом, в назидание, поставил над ним младшего брата. «Вот ты не справился, а он справится!» – хотел сказать этим отец.

Обиды тяжело переживались мальчиком, и он подолгу уходил в поля и леса, там облегчал свою душу, жалуясь высокому небу и шумящим берёзам. Наконец, пришла пора жениться, и Василий с великой надеждой ждал свадьбы – как дня избавления от зависимости: надеялся открыть дорогу в новый душевный мир.

Первый раз, увы, женился он неудачно. Сосватали ему дочь Александра Ивановича Тейковцева, крепкого мужика, имевшего характерные меты: лоб с залысиной в виде острого мыса и ястребиные глаза, хищно смотревшие из-под рыжих бровей, как будто он хотел заклевать свою жертву. Держал он каменную лавчонку, торгуя в ней всякой мелочью, и был известен своею прижимистостью. Скуп был до того, что вместо того, чтобы гонять лошадей в ночное и тратиться на угощение мужикам, спал летом на своей усадьбе, привязав лошадь к ноге и постелив под себя овчинный тулуп.

«Пусть пасётся, – говорил он сам себе, – а я на свежем воздухе посплю! Мне только приятно будет!» И спал, укутавшись с головой, чтобы комары не кусали…

Неуспешность этой женитьбы была очевидна с самого начала. Началось всё со сватовства.

Александр Иванович вначале принял гостей ласково, щедро угостил чаем с мёдом – он один из немногих в округе держал пчёл, – а потом отчего-то стал куражиться. Эта черта встречается в русском характере и особенно свойственна человеку, выбившемуся в люди из низов, – а Тейковцев и был из таких.

Стал он хвалиться своим достатком, добытым каторжным трудом, а потом ни с того ни с сего укорил сватов: «Вы мёда-то много не берите, гости дорогие, на кончике ложки поддевайте, иначе у вас в доме достатка никогда не будет!»

Это задело Ефима Дмитрича столь сильно, что он даже хотел тотчас встать и хлопнуть дверью, но бабка Акулина повисла на руке, остановила.

«Не будет добра, мать!» – бросил Ефим Дмитрич, выходя на крыльцо и исподлобья глядя на весеннее небо, на черневший вдали лес, на подтаявшую дорогу.

Всё же свадьбу сыграли, потому что бабушка Акулина страстно хотела счастья для первенца. Но вместе молодые прожили недолго, через год отец увёз молодую. Запряг Александр Иванович лошадь, чертыхнулся у ворот и отвез её обратно в родительский дом, что было для того времени делом небывалым: разводов в деревнях не знали.

«Довёл жену, что она к отцу вернулась, – пополз по деревне змеёй слушок, – от другого бы не ушла!»

Жена забрала с собой ребёнка, маленькую девочку, которую Василий очень любил.

Жизнь шла своим чередом.

Под влиянием отцовского деспотизма стала развиваться в дедушке Василии придирчивость к людям – придирчивость не к большому, а к малому, как будто мелочи были главным в жизни. Это искривление привело к тому, что главное становилось второстепенным, а второстепенное – главным. «Нет, ты по-моему сделай, как я велю, а остальное меня не интересует!»

Потом он женился во второй раз, и этот брак дал ему прекрасных детей, но тут началась коллективизация, жизнь перевернулась, и он так и не смог к ней приспособиться.

Отца Ефима Дмитрича, крепкого крестьянина, подвели под статью, и хоть в ссылку не отправили (в отличие от Александра Иваныча), но заставили сдать в колхоз всё, что было нажито. Начисто вымели двор. И это тоже сильно задело дедушку Василия, потому что он ожидал, что отец выделит ему долю в хозяйстве.

Младшие братья были сильнее, они впряглись в работу, потому что выбирать, собственно, было не из чего. Новая власть хотела силой построить рай на земле. Ещё раз железная рука взмахнула на Руси кнутом, и опустился он на крестьянские спины. Мужицкие спины согнулись, жилы напряглись, ноги упёрлись и потащили дальше огромный воз русской жизни. Но дедушка Василий был слаб физически и воз тащить не мог.

Из всех людей на земле он больше всего любил мать, которая понимала душу его. На отца затаил глубокую обиду, даже говорил: «Когда умру, вы меня с отцом не кладите, а с матерью положите». Но вскоре за отцом умерла и мать, что усилило чувство глубокой обиды на жизнь, и ощущение невыразимой потери и печали охватило Василия, отравляя его существование. Может, всё бы и прошло, излей он душу, да некому было.

Вечерами Василий, идя по деревне, думал, что станет с этим местом, с этими живущими одним днём людьми. Иногда заговаривал на эту тему, но вызывал своими словами одни насмешки. Жизнь мчалась вперёд, и новые горизонты открывались перед людьми. Василий хотел научить людей жить правильно и душевно, по совести, но никто не слушал его. Люди вообще не любят совета, не подкреплённого силой. Это свойство человека. Ох как смеялись над Василием здоровые мужики, которых скосила потом война, а он с печалью смотрел на них, как будто прозревал их будущее.

В колхозе он работал на тихих должностях, не требующих больших физических усилий: счетоводом, кладовщиком. Потом принимал зерно на склад, бывший когда-то их семейным амбаром, который должен был перейти к нему по наследству.

Погнался за Василием однажды бык и чуть не посадил на рога: прижал к жердям на выгоне, но на рога поддеть не смог, потому что тщедушное тело дедушки Василия проскользнуло между рогов. Бык только упёрся в него лбом, а вреда особенного не причинил. В деревне это стало поводом для постоянных подшучиваний: «Вон какой Василий ловкий – погнался за ним бык, а он между рогов пролез. Каков?! Хорошо быть худым…»; «Не так-то просто этого ухватить! Немощный, а как ловко побежал, только пятки засверкали! На работу бы так бегал…»

Потом этот бык заколол корову деда Василия, белую прекрасную Важенку, которой дедушка очень гордился, потому что красотой своей и статью она затмевала всех тёлок и коров в деревенском стаде. Старик выписал её из дальнего района, после долгих обсуждений с ветеринаром. Чтобы Важенка не потерялась, повесил ей на шею колокольчик на синей тесьме, чем вновь вызвал смех или неодобрение. «Колокольчик повесил, как в старые времена, опять всё не как у людей у него», – шептали бабы. Когда эту прекрасную Важенку заколол бык, многие нашли это справедливым, потому что и сама Важенка бодалась.

Вечером к дому дедушки Василия подошёл пастух – худой как щепка, прокалённый солнцем мордвин Венка. Дедушка вышел с фонарем и лопатой и побрёл по дороге в лес вместе с пастухом. Он шёл по глинистой дороге, меся грязь и скользя ногами, обутыми в болтающиеся сапоги. Пастух что-то кричал и казался живой, дёргающейся буквой, словно старался не только объяснить, но и показать, как всё было. Но Василий не слушал его. Минут через пятнадцать они исчезли в тёмном провале леса.

– Куда это они пошли? – спросил я.

– Корову закапывать, – ответили мне.

Важенка лежала в ельнике. В боку зияла рваная рана.

– Не виноват я, старик, – повторял Венка. – Шайтан его знает, как получилось! Только отлучился, как он её повалил… Ты уж прости меня, батька-старик…

Он подбегал к Важенке то с одного, то с другого боку, приседал на корточки, качал головой. Дедушка Василий слова не сказал в упрёк. Он наклонился над Важенкой, потрогал её тёплое тело, поставил фонарь на землю, поплевал на руки и налёг на заступ… Шёл дождь, смывая слёзы с глаз Василия. Он вытирал лицо и чуть заметно улыбался.

– Где, Василий, её закопал? – услышал я разговор глубокой ночью.

– В дальнем ельнике…

Он был непонятен людям своей грустью, затаённой обидой и вместе с тем какой-то особенной манерой излагать свои мысли, облекая их в изящную форму. Он единственный в деревне носил фетровую шляпу удивительного зелёного оттенка, которая придавала ему поэтический облик. Мысли его были также изящны и легки, с каким-то поразительно тонким рисунком. Он рассматривал не те очевидные формы, которые рассматривает ум обыкновенный, а, кажется, улавливал таинственные образы, недоступные многим, и это вызывало у людей раздражение. А ведь то, о чём он говорил, имело глубокий смысл.

Был дивный краткий миг в истории русского крестьянства: в конце 60-х годов, когда крестьянство, потерявшее столько крови, вдруг стало оживать. Это было настоящее чудо, сравнимое с распусканием цветов, – удивительно, что в огромном государстве вдруг расцвели цветы добра и справедливости. И казалось, это будет длиться и длиться. Но дедушка Василий не воспользовался этим кратким цветением. Он доживал жизнь, и лёгкая грусть сквозила в его прищуренных глазах, глядящих на беспамятство людей.

Жизнь мчится вперёд, и никто не помнит вчерашнего дня. Да и зачем? Ведь если жизнь только в движении вперёд, то какая же может быть человеческая справедливость?! Люди смертны, и это настолько несправедливо, что бросает тень на всё сущее. Остаётся только бежать и не замечать этого. Эти размышления наполняли душу дедушки Василия грустью. Он вспоминал, как лишился амбара, и думал, что и сам был бы не против отдать его, если мир так решит. Но скажите хоть слово благодарности! А уполномоченный только глухо буркнул: «Так нужно», – и всё.

Потом в деревне стали рушить старые колодцы и строить колонки. Дед Василий спросил, мол, зачем колодцы рушить. Над ним засмеялись:

– Вода по железным трубам потечёт, старик!

– Вода ржавой станет…

И вновь над ним смеялись:

– Ну, Василий, выдумал, вода ржавой станет! А что, колодцы лучше?! – спрашивали его. – Их каждый год чистить нужно. Колесо крутить… Ну выдумал! Всегда против общества идёт. Сделаем колонки и будем жить как в городе!

Пчёлы собирают мед, садясь и на горькие цветы, даже на полынь, на чабрец. Но мёд от этого не становится хуже. Горьковатые, грустные мысли придавали особый строй душе Василия. Они не озлобляли его, не делали человеком, ненавидящим весь род людской и рассматривающим землю как юдоль страданий человеческих. Казалось, дед Василий улавливал какой-то важный оттенок мысли и хотел высказать его людям. Он знал, что есть в мире нечто таинственное, что очень трудно выразить словами.

После матери он больше всего любил детей, в которых находил особенную радость. Ведь дети лишены лукавства, двуличия, по их глазам можно прочитать все их мысли. Ему казалось, что мысли детей подобны облакам, бегущим в прозрачном синем небе. И это невыразимое чудо – видеть перед собой существо, глаза которого ясны и в которых можно прочитать все мысли. «Не ребёнок, а мысли», – говорил он про какого-нибудь крестьянского дитяти, искренне любуясь им.

Его беспокойство о детях было трогательно и наивно.

– Что с ними будет? – спрашивал он.

– Да что и со всеми нами будет, – отвечал какой-нибудь мужик, подсевший к нему на скамью. – Мы тоже были детьми, выросли, состаримся, а потом умрём… Не отчаивайся, старик, жизнь ничто! Все в землю уйдём!

– Так ли?! – спрашивал Василий, улыбаясь.

Обычно он сидел в тени лип на скамье перед своим домом. Я подходил к нему, садился на лавку. Дед Василий подробно расспрашивал меня о моей жизни, а я невпопад отвечал. Как-то он сказал мне:

– Завтра мы поедем с тобой в лес за дровами, я хочу научить тебя брать дрова в лесу и запрягать лошадь.

Вдвоём мы запрягли старого Серко в телегу.

Дед Василий сунул морду лошади в хомут, затем повернул его на шее животного и туго стянул сыромятными верёвками.

– Вот так и людям хомут надевают: перевернут вначале, чтобы не пугались, а потом концы затянут, – сказал он.

Смазал пахучим дёгтем колёса телеги, положил в телегу толстую верёвку, топоры, покрытые росой, и длинный багор.

Я взял в руки вожжи, и мы медленно тронулись в лесок под названием Кустички. В утреннем тумане все предметы казались таинственными, глаз как будто видел их в первый раз, осторожно скользя по поверхности и чувствуя мельчайшие неровности на ней. Я видел капли влаги на седом белоусе, слышал странные шорохи и вскрики. Вдруг пролетел большой жук, а потом спрятался в высоком цветке, намочив крылья. «Вон как рано полетел… Ну зачем так рано летишь? Крылышки обмочишь. Подожди, пока роса обсохнет», – разговаривал сам с собой старик.

Мы неспешно подплывали к Кустичкам, где хотели набрать дрова на колхозной делянке. Покачиваясь, двигались, словно на большом корабле.

– Этот лужок у нас Лапкой называется, – кивнул дедушка.

– А почему Лапка?

– Здесь трава такая растёт, похожая на гусиную лапку… А дальше Провалиха будет…

– Какая Провалиха? Может, баба такая была?! – спросил я.

– Что ты, какая баба?! Разве бабы бывают с такими именами?! – улыбнулся дед. – Просто земля провалилась. Но это давно было, – объяснял он мне. – Лес давно вырос. В прошлом году я там много белых грибов нашёл… Вот подожди, ещё сходим туда.

Мы миновали лужок, покрытый росистым покрывалом, и въехали в порубь, где была колхозная делянка. Выглянуло солнце, заблестев на стволах деревьев.

– Вот тебе топор, – сказал дедушка. – Только руби им осторожно, не порань себя.

Я был упоён видом блестящего топора, который впервые оказался в моих руках и которым я перерубал поваленные деревья, вонзая острие в сердцевину дерева.

– Держи топор подальше от ног. Ноги раздвинь, а то невзначай попадёшь по кости, – заботливо учил дедушка Василий. – Рубить старайся с наклоном, тогда дерево легче поддастся…

Я весь ушёл в работу, хотел нарубить как можно больше дров. «Чтобы было, чем топиться старику зимой», – думал я.

И чем толще было перерубленное бревно, тем большее удовольствие испытывал я. Скоро все деревья были повалены, лишь кривая сосна одиноко стояла в отдалении.

– Эту сосну мы трогать не будем, – сказал дедушка Василий. – Она слишком велика для нас, ты с ней не справишься!

Вдруг меня подхватила какая-то невидимая сила – я подлетел к сосне и стал рубить её.

«Ещё, ещё!» – повторял я, вонзая топор в плотное дерево. Ещё миг – и она будет повержена! Сосна не поддавалась, хотя я подрубил её со всех сторон. Неожиданно она качнулась и замерла, как будто была перерублена последняя жила. Одно мгновенье стояла неподвижно и вдруг стала падать, ломая мелкие кусты вокруг. Я отскочил и в ужасе увидел, что сосна падает на спину Серко. Ещё чуть-чуть – и падающее дерево неминуемо перебило бы хребет лошади. Я уже, казалось, слышал, как трещат кости. В этот миг из кустов выскочил дедушка Василий. Он выбежал очень быстро (откуда только взялась быстрота в старческом теле?!) – и в самое последнее мгновение, когда удар казался неотвратимым, вонзил багор в падающее дерево и изо всех сил толкнул его. Багор переломился, старик отлетел в сторону. Сосна с шумом упала рядом с Серко, который, ничего не подозревая, жевал жвачку и пошевеливал ушами. Я подбежал и увидел испуганные глаза дедушки Василия. Капли пота стекали с его лба, шляпа оказалась на земле, руки дрожали. Он едва сдерживал дыхание.

– Что ты, что ты, Володя, разошёлся?! Укрощать, укрощать себя надо! – говорил он, задыхаясь. – Беречь, беречь надо живое существо.

– Беречь надо человека! – говорил он, когда мы возвращались обратно и шли рядом с тяжело нагруженным возом, который тащил Серко.

– Беречь надо людей на земле! Укрощать свой гнев! – повторял он.

И мне казалось, что говорил он эти слова не мне, а своему отцу, след которого давно исчез на земле.


← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий