Рождество 1916-го. Церковь на чердаке

Рождественская-открытка--времен--Первой-мировой

Рождественская открытка времён Первой мировой

Рождество – праздник, который мы любим встречать в семье. И хотя на войне или в плену люди этой возможности лишены, но и там они нуждаются в радости. Сегодня мы расскажем вам, со слов русского офицера, подполковника Александра Арефьевича Успенского, о храме, появившемся на Рождество 1916-го в Германии, в лагере для военнопленных. 100 лет минуло. Умерли последние свидетели эпохи, когда вера для многих и многих была вплетена в саму суть жизни, одухотворяя её. Если говорить о подполковнике Успенском, то он был как раз из тех, кто верил искренне и глубоко. Это раз за разом спасало его от уныния, даже когда надежды рассыпались прахом.

В юности Александр окончил Литовскую духовную семинарию, но выбрал путь воина. Добровольно отправился в армию рядовым, затем поступил в Виленское пехотное училище. Война застала его в чине капитана – командира роты 106-го Уфимского полка. Кадровый военный, он был далёк от восторгов, охвативших Европу в ожидании скорой победы.

* * *

Первыми начали понимать, что всё идёт не так, солдаты. К концу 1914 года, измотанные боями, они решили устроить себе передышку, вошедшую в историю под названием «Рождественское перемирие». Не меньше ста тысяч немецких и английских солдат на Западном фронте разом перестали стрелять друг в друга. Немцы поставили свечи на окопах и запели праздничные гимны. Британцы подхватили, исполняя что-то своё. «Счастливого Рождества вам, англичане!» – кричали немцы. «И вам того же, фрицы, только не объешьтесь колбасой!» – звучало в ответ.

Самые рисковые начали выходить на нейтральную полосу, обмениваясь подарками. Артиллерия молчала. Это позволило забрать с поля боя погибших. Где-то перемирие длилось лишь одну Рождественскую ночь, в других местах продолжалось более недели.

Высшее командование было в ярости, но командиры полков лучше понимали, что солдатам нужно хоть немного душевного покоя, чтобы сохранить рассудок. Были, впрочем, противники перемирия и среди низших чинов. Одного из тех, кто отнёсся к нему с негодованием, звали Адольф Гитлер. Воцарилось перемирие и на некоторых участках Восточного фронта, хотя для русских солдат Рождество должно было наступить двумя неделями позже.

Крест-в-Ипре--установленный-в-честь-Рождественского-перемирия

Крест в Ипре, установленный в честь Рождественского перемирия

«Вот когда ярко  вспыхнула вера!»

Это случилось на исходе пятого месяца войны. Но среди тех немногих, кто с самого начала избежал восхищения войной, а после ожесточения, был капитан Успенский. Это было связано с его осознанной религиозностью, евангельским настроем души. Вот одно из первых впечатлений этого блестящего офицера: «На высоком крыльце с изумлением заметил я сидящую седую старуху-немку. Её трагически мрачную фигуру временами освещал отблеск пожара… “Что она переживает? – думал я. – Где её семья? Почему она осталась? Что будет делать старая женщина одна на пепелище пожара?”»

В воспоминаниях Успенского совершенно отсутствует бравурность. В то же время нет и жалоб. Он пишет о войне как о трагедии, в которой только Бог и верность долгу способны охранить душу от разрушения. О первом своём бое он написал:

«Мысленно я прощался с жизнью и исступлённо молил Бога – вот когда ярко вспыхнула вера! – если на то Божья воля – сразу отнять мою жизнь, чтобы не мучиться тяжелораненым… Но вот мы перебежали на новую позицию… Нужно скорее открыть огонь, указать взводным цели и напомнить о прицеле, пополнить патроны и т. д. Значит, предаваться страху некогда…»

Через месяц после начала Первой мировой германцы в Танненбергском сражении нанесли поражение русским войскам, ударили во фланг Первой русской армии. Прикрывать отход через реку Алле поручили роте капитана Успенского, усилив её командой сапёров, группой разведчиков и артиллерийской батареей. Пулемётов не дали, чтобы они не попали в руки врага, то есть группу списали со счётов прежде, чем она заняла позиции. Успенский принял это спокойно, написав впоследствии: «Главное, – думал я, – не опозориться, не осрамиться со своей ротой, а умереть всё равно суждено только один раз».

Вечером 8 сентября армия переправилась за реку. На следующий день разведчики принесли Успенскому весть о подходе врага. Ударили из шести имевшихся орудий. Противник остановился, а когда снова двинулся вперёд, оказалось, что позиции русских столь искусно вписаны в местность, что практически незаметны, так что германцам пришлось бить по ним вслепую. Потом начали атаки на наши позиции, совершенно бесплодные. Не помог даже имевшийся у них аэроплан. Наконец Успенскому дан приказ отступать. Но как сделать это, отбив у противника желание броситься в погоню? Взвод, получивший приказ прикрывать отход, подпускает противника почти вплотную, а затем бьёт из десятков винтовок в упор. Германцы бегут. Обречённая на смерть группа догоняет своих, потрёпанная, но без больших потерь. За этот бой Успенский был произведён в подполковники, впрочем, узнал об этом уже после войны.

Потом были новые сражения. 106-й полк, как и почти весь 20-й корпус, погиб в феврале в Августовских лесах на границе с Пруссией. К этому времени от корпуса мало что осталось. Дрались 12 дней в окружении. «Голод, изнурение от бессонницы, усталость, – писал Успенский, – отнимали последние силы у офицеров и солдат… При малейшей остановке почти все валились на снег и засыпали нервным сном, вскакивая и иногда спросонок безумно крича… В глазах стоял туман, в голове кошмар». 16 числа наткнулись на вражескую дивизию, выбили её из населённых пунктов, взяв в плен тысячу человек, пулемёты и артиллерию. Это было последним успехом 20-го корпуса. К 21 февраля от 106-го полка не осталось и 200 человек – по сути, рота. У остальных полков дела обстояли не лучше. Вокруг замкнулось второе кольцо. Знамёна закапывали или прятали полотнища на груди. Под огнём тридцати немецких батарей корпус продолжает сражаться, никто не машет белыми платками, не просит о пощаде. Уцелевших русских солдат неприятель загнал на замёрзшее болото…

Плен. Немцы поначалу очень любезны, признают: «Несмотря на то что вы были совершенно окружены, вы всё-таки ринулись в атаку навстречу смерти». Но это слабое утешение. Группа русских офицеров бредёт под конвоем по тем местам, которые ещё недавно держали в своих руках. «Та же обстановка, – вспоминал Успенский, – но самочувствие наше было совершенно другое! Тогда мы, физически изнурённые, морально были сильны: мы были свободны! А сейчас мы – пленные! Нас окружает конвой из грубых немецких солдат! На наших осунувшихся лицах видны муки отчаяния и стыда плена; кроме того, сильная усталость и острый голод дают себя чувствовать ещё сильнее, чем тогда, до плена».

Конвойный бьёт подполковника Успенского прикладом, с криком: «Вон, русская свинья, вон пошёл!» На память приходит, как накануне войны в Вильно безногий гадальщик Эпштейн предсказал Александру Арефьевичу, что вскоре ему предстоит путь на Запад.

«На Восток», – поправил калеку офицер, он как раз хлопотал о переводе на Дальний Восток.

«Нет, нет, на Запад, и против вашего желания», – настойчиво повторил Эпштейн.

И вот предсказание сбылось. Успенского гонят на Запад.

«Слава долготерпению Твоему, Господи»

Лагерь в старом форте городка Нейсе. Первые месяцы прошли как в дурном сне. Лишь благодаря богослужениям Успенский начинает оживать. Он исполняет обязанности ктитора.

У военного священника, попавшего в плен вместе с остальными, оказались с собой запасные Святые Дары и антиминс. В арке между двумя помещениями оборудовали часовенку. Икон не было, поэтому пленные, скинувшись, купили три картины: «Спаситель в терновом венке», «Богоматерь со Св. Младенцем» и «Моление о Чаше». Рядом с ними воины укрепили крохотные нательные образочки. Успенский писал о тех днях: «Командир 211-го Никольского полка полковник Шебуранов сам сколотил из новых досок жертвенник для богослужения и запрестольный крест. Нашлись офицеры, которые сшили из сатина и серебряного позумента и облачение – ризу для батюшки. В Великий Четверг 15-го года состоялось первое богослужение. “Слава долготерпению Твоему, Господи”, – пели офицеры».

Радовались своей часовенке недолго. Вскоре пленных погнали из форта в центр города, где в артиллерийских казармах был устроен новый концлагерь – интернациональный. Там, кроме русских, были французы, англичане, бельгийцы. Каждая немецкая победа сопровождается в городке колокольным звоном. Его звук становится ненавистен.

Богослужения возобновляются теперь уже в столовой. На стене образ Богоматери «Покровительницы пленных» с лампадкой. Перед ним стол, покрытый чистой скатертью, семь свечей на тарелках, наперсный крест отца Филофея и Евангелие. Вместо кадила – уголёк на блюдечке. Союзники – католики и англикане – недовольны: когда русские служат, им приходится слоняться вокруг столовой, ожидая, когда пустят обратно. Собственно, их никто не гонит, но молитвы на церковно-славянском союзникам неинтересны. Приходится соорудить разборную часовенку или церквушку – одно название только. Зато, уступив настояниям пленных, немцы назначают им постоянного священника – отца Назария (Гарбузова), иеромонаха Почаевской лавры, ревностного молитвенника. Он тоже пленный, прежде бывший священником 52-й пехотной дивизии.

Однажды часовенка сослужила службу, для неё не предназначенную. Капитан Генерального штаба Черновецкий узнал из письма, что за его молодой красавицей-женой начал ухаживать бывший соперник. Измученный ревностью, Черновецкий решается бежать. На золотое кольцо он выменивает одежду рабочего и получает немного денег. Успенский соглашается помочь. После вечернего богослужения Черновецкий проходит к нему в часовню с нотами и свечами. Переодевается. С помощью двух столов и верёвочной лестницы попадает на чердак. Александр Арефьевич прячет шинель смельчака. Следующий раз они встретились несколько лет спустя. Это был первый удачный побег из лагеря, позволивший капитану-генштабисту закончить медовый месяц, прерванный войной.

Церковь на чердаке

Ближе к Рождеству освобождается другой чердак, прежде занятый пленными. Они там совершенно замёрзли, и немцам пришлось его освободить. К этому времени богослужения снова пришлось проводить в столовой, терпеть упрёки и шум союзников в соседнем помещении, где они пьют пиво и вино.

Успенский загорается идеей обустроить на чердаке постоянную, по лагерным меркам конечно, церковь. Богослужения на холоде не выстоять, но можно замазать щели, окошечки, принести переносные печи. «Расположение храма уже рисовалось в моём воображении! – писал после Александр Арефьевич. – Прежде всего привёл я сюда нашего батюшку о. Назария; долго мы ходили с ним по чердаку, мысленно примеряя, как можно расположить здесь части храма».

Остаётся уговорить коменданта. Под напором аргументов тот сдаётся, единственное – запрещает ставить на чердаке переносные печи. Это ничего, ведь холода в Германии для русских не столь чувствительны. Хуже всего – нет икон. Их, конечно, могут прислать из России, но к Рождеству не успеть. Но у отца Назария обнаруживается копия Сикстинской Мадонны Рафаэля. Слава Богу за всё! Подъесаул Семёнов создал красивый иконостас. Царские врата выполнили он и поручик Отрешко. Плотницкую работу взяли на себя полковники Шебуранов и Николаев. Остальные занимаются кто чем – режут по дереву, серебрят.

* * *

Церковь получилась очень уютной. Иконостас голубого цвета, украшенный посеребрёнными орнаментами, такие же Царские врата с крестом и сиянием, резные южные и северные двери – всё в русском стиле; над алтарём повесили образ Мадонны в деревянной красивой раме. Нашлась также иконка Богоматери «Неустанной помощи», у южных дверей на дереве укрепили образ св. Николая Чудотворца, левее – бумажный образок Казанской Божией Матери. Буквально перед праздником удалось найти икону Рождества Христова, к которой капитан Басов изготовил раму: георгиевскую ленту с крестиками по углам. Один из немецких рабочих привёз доски, а от вознаграждения отказался. «Не нужно, это для Бога, Бог у нас один», – сказал он.

Праздник. Рождество 1916 года. На торжественном богослужении храм-чердак переполнен публикой. Кроме русских офицеров, пришли многие из пленных французов, англичан и бельгийцев, даже несколько немцев. За регента церковного хора был капитан Генерального штаба Добрынин. Поют прекрасно. Есть ещё в русской армии офицеры, знающие церковные службы наизусть.

Разгром церкви на чердаке и её возрождение

Вскоре начали прибывать иконы. После того как фотография церкви на чердаке появляется в российском журнале «Искра», нашлось много желающих ей помочь. Храм с каждым днём становился всё прекраснее, но в начале Великого поста последовало искушение.

Перед тем на озере Нарочь русский отряд ночью, во время бури на лодках переправился на сторону противника, вынул из воды проволочные заграждения и поднял врага на штыки. Четыреста человек взяли в плен, разгромили штаб дивизии. Это потрясло коменданта лагеря в Нейсе. Он ворвался в храм и, размахивая руками, закричал, показывая на огарок свечи: «Oberst! Вы сами отрезали путь к этому! Больше я не буду подписывать ваши требования на свечи! Ваши войска там, на фронте, варварски оскорбили его превосходительство, моего друга, генерала, начальника дивизии. Они напали на его штаб ночью и, не дав одеться, заставили его в одном белье идти зимой по снегу, в мороз, в плен! О, варвары! О, азиаты!»

Это было начало неприятностей. Слава Богу, относительно спокойно отпраздновали Пасху. Союзники с изумлением наблюдали, как русские христосуются. Храм между тем на каждом богослужении полон. Для пленных это огромное утешение. Вот стоит пожилой капитан 110-го Камского полка. Первым приходит в храм, последним уходит. Он получил письмо с фронта о смерти в бою старшего сына, недавно выпущенного из училища молодого офицера. Он так убивался и плакал, что от слёз начал терять зрение и в конце концов совершенно ослеп. Но однажды, под утро, увидел во сне Божью Матерь в траурном одеянии, плывущую на облаках… Капитан громко, на всю комнату крикнул: «Господа! Смотрите, Божия Матерь на облаках!» Много дней после этого ходил радостный.

* * *

Комендант пытался чинить препятствия, но больше по мелочи, пока однажды не получил какое-то новое сообщение с Востока, раздражившее его. Вдобавок в какой-то из лагерных церквей нашли знамя одной из русских частей. О том, что было дальше, Успенский написал:

«26 августа 1916 года наша Святыня и Утешение в плену, оригинальная церковь-чердак, была совершенно разрушена! Немцы с усердием, пристойным в этом случае диким варварам, а не христианам, совершили грубое святотатство. Они ночью, пока мы спали, разыскивая знамя, разломали на мелкие куски весь иконостас и все образа в алтаре и церкви!.. Церковь пропала! Пропал тот оригинальный, красивый храм молитвы, построенный руками офицеров на чердаке, храм, которым любовались и восторгались, без различия веры, все пленные и сами немцы! Опять перед моими глазами предстал обыкновенный большой чердак. Но ужас состоял в том, что здесь, на полу, в огромные кучи свалены были разломанные престол и жертвенник!»

Увидав эту картину, священник громко воскликнул: «Господи, помилуй!» Заплакала сестра милосердия Елена Ивановна Оржевская, посетившая лагерь. Это было отчасти местью, отчасти – следствием фантазии найти ещё одно русское знамя. Воинскую святыню искали среди церковных святынь.

* * *

Выручило то, что свидетельницей святотатства стала Елена Оржевская. Опасаясь широкой огласки да и, пожалуй, устыдившись, немцы пошли на уступки. Из России продолжали присылать иконы. Пленные офицеры вновь взялись за работу плотников, а подъесаул Семёнов вырезал из дерева удивительную Дарохранительницу в виде часовни. «Таким образом, скоро наша церковь-чердак после разрушения её восстала ещё более художественно красивой!» – удовлетворённо констатировал Александр Арефьевич. Первого октября 1916 года отец Назарий торжественно освятил храм и отслужил молебен Божьей Матери. Стали молиться о победе. Увы, Бог не дал нам победить.

Узнав об отречении от престола Царя, отец Назарий воскликнул: «Погибла Россия!»

«Первая Пасха после революции, – писал подполковник Успенский. – Церковь опустела, но мне не хотелось уходить… Я гасил последние огни лампадок и свечей, и бледный утренний рассвет уже струился в окна чердака. Я как зачарованный смотрел туда… вдаль, на восток, где моя Родина и где сейчас тоже “Христос воскрес!”. Святая пасхальная радость в эту ночь должна же и там затушить душевные муки людей, исстрадавшихся от ужасов войны и начавшейся в России “великой, бескровной…”».

Церковь просуществовала до середины весны 18-го года. Освобождённые из плена офицеры отправились на новую войну – Гражданскую: кто к красным, кто к белым. Подполковник Александр Успенский, не желая участвовать в братоубийстве, вернулся в Литву. А отец Назарий и подъесаул Семёнов, уложив церковное имущество, отправились с ним на Юг России, обустраивать новый храм. Так закончилась история этого храма, подаренного Господом на Рождество русским военнопленным.


← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий