Владимир Боровиков

Я открываю глаза и вижу перед собой человека, потом – металлический костыль вместо человеческой ноги. Костыль поскрипывает и не похож на обычную человеческую ногу. Настоящая нога, обутая  в стоптанный кирзовый сапог, стоит рядом. Потом я слышу бабушкин голос:

– Уж вы не побрезгуйте, Никандр Фёдорович, нашим угощением! Не побрезгуйте… Милости просим…

Я поворачиваю голову и вижу бабушку, склонившуюся над столом. Бабушка кладёт на тарелку очищенное яйцо, зелёный лук, огурец в пупырышках и круто посоленный ломоть чёрного хлеба. Затем наливает водку тонкой струйкой в зелёный стакан, и Никандр осторожно подносит стакан ко рту, приставив к донышку пригоршню, словно боится пролить капельку. Вдруг он звонко ойкает:

– Ой, хорошо, ой, хорошо пошла!

Весело хрустит огурчиком и улыбается бабушке:

– Эх, Женя, Женя, золотой ты человек, золотой… Сколько ты в жизни людям добра сделала!

– Человек среди людей живёт, – степенно отвечает бабушка. – Как же ближнему не помочь?! На то мы и люди, чтобы ближнему помогать…

– Так-то оно так, да не все понимают это!

Никандр улыбается, мне кажется, не только глазами, но и всем существом своим: тонкими бровями, быстро двигающимися руками, худеньким телом. Он весел, улыбчив, и, мне кажется, сама доброта вошла в наш дом.

– А ты всё такой же, Никандр, – говорит бабушка. – Ничего тебе не делается!

– А что нам сделается?! – поддёргивает он кургузый пиджачишко и даже пытается вскочить с лавки, ловко подпрыгнуть на здоровой ноге. – Мы в ступе толчёные, в печи печёные!

– Сколько мы с тобой не виделись?

– Да, почитай, годков пять будет…

Бабушка давно говорила мне, что многое надо поправить в доме, а самое главное – сколотить новый чулан во дворе. И эту работу может сделать только Никандр, потому что другого такого плотника во всей округе нет. Это древнее слово – Никандр – завораживает меня. Я представляю себе колдуна, который может сделать всё. И конечно, сколотит чулан, построит дом…

– А какой он из себя, этот Никандр? – спрашиваю я.

– Вот придёт, и увидишь.

– А откуда он придёт?

– Как откуда? Из Южи, он там теперь живёт.

– А из какой это Южи?

– Вот вырастешь и сам узнаешь. Я в Южу с молочным на базар езжу и пряники тебе оттуда привожу.

Эти пряники, которые бабушка каждую субботу привозит из Южи, для меня лучший подарок.

– А раньше где жил Никандр?

– Раньше жил он в нашей деревне, но после войны уехал. Фамилия ему Кудрявцев, и всем Кудрявцевым у нас он роднёй доводится…

– А зачем он в Южу эту уехал? Жил бы у нас в деревне.

– Надо было семью кормить, в деревне-то голодно было. Вот он в город и подался…

Видя, что Никандр отвернулся, я потихоньку встаю с кровати и на цыпочках подхожу к нему.

– А это кто такой к нам пожаловал?! Вот так молодец! – говорит он и поворачивает голову, пристально рассматривает меня.

Словно явившееся из прекрасных, потаённых бездн вселенной, лицо его завораживает меня. Я смотрю на него широко раскрытыми глазами и забываю про страшный костыль. Я вижу перед собой худощавого человека лет сорока, в застёгнутой на шее простой рубашке, сидящего на почётном месте – в красном углу нашей горницы. На загорелом лице большие карие глаза «с солнцем» и какая-то лёгкость, подвижность, естественность в чертах, какая бывает в русском человеке с особенным поэтическим складом души, который разговаривает и делает дело без надрыва, будто играючи. И сама работа со всей тяжестью вовсе не тяжесть, а отдохновение души. Вот эта лёгкость и поражает меня в Никандре: он весь как будто птица, которая встрепенётся, взмахнёт руками-крыльями и вот-вот улетит. И нужно пользоваться счастливым мгновением, чтобы побыть рядом с таким человеком.

Долго мы ждали Никандра. Бабушка говорила, что теперь у него много работы по всей округе. Таких плотников почти не осталось, но вот он выкроил время и пришёл к нам, сидит, что-то чертит карандашиком на листке бумаги:

– Вот здесь мы столбики поставим, здесь обвязку пустим… Досочки нахлыстом прибьём… Славно будет!

Внешне он ничем не отличается от обычных людей – только правая нога у него обута в сапог, а вместо левой – костыль. Мне жутко смотреть на неё, кажется, я слышу, как поскрипывает железная нога, как будто какие-то шарики перекатываются в ней.

Но Никандр не обращает внимания на костыль. «Эка невидаль! Мало ли чего на свете не бывает?» – всем своим видом показывает он. Никандр весел, предприимчив, и, мне кажется, ему даже хорошо с костылём.

– Эта нога уж никогда не промокнет! – смеясь, говорит он мне. – У тебя вон сапоги на печи сохнут, а мне беспокоиться нечего. Я вот сейчас посижу с тобой, а потом делами зай-мусь: мне дом осмотреть надо…

Дом бабушки выстроен на славу: высок, красив, статен, всем деревенским домам на зависть. Ставил его перед самой войной мой дед Максим, но без вести пропал он на фронте. Осталась за дощатой перегородкой комнатка, где хотел он жить с молодой женой в любви и счастье.

Сосновый сруб изнутри гладко выструган, пол певуче поскрипывает под ногами, высокий потолок, как второе – дощатое – небо, матово блестит над головой – не дом, а сказка! Перед войной всю отделочную работу делали в доме отец и дядя Никандра – знатные плотники, да они с войны не вернулись. И вот теперь пришёл черёд Никандра. Никандр смотрит за домом, поправляет его. Вот он занялся двором, здесь нужно сколотить мучной чулан.

Я смотрю, как он работает: без упора, как будто играючи, скользит рубанок по доске – вжик! – и, точно живая, извивается стружка. Но позднее я замечаю, как влажное пятно растекается у Никандра по спине. И чувствую запах пота работающего человека. Не такая уж лёгкая, оказывается, эта работа!

В настежь распахнутые ворота, прикреплённые к двум огромным столбам-вереям, влетают ласточки, сделав изящный пируэт, касаются высоких стропил и беззвучно улетают прочь в открытое небо над согнутой спиной Никандра. Я смотрю на правую ногу Никандра. Он подпрыгивает на ней, поворачивается на носке, точно танцор, чуть наклоняется вперёд, делает пометку карандашом, кладёт доску на верстак, прижимает её, быстро выпиливает паз. Потом берёт топор и лёгким взмахом отсекает лишнюю часть. Остро отточенный топор взлетает, словно птица, и ему самому весело от лёгкости и непринуждённости своей работы. Я смотрю, как Никандр подгоняет доски друг к другу, вырезает шип, берёт рубанок, подравнивает – и длинная стружка падает к его ногам.

Пользуясь тем, что он не смотрит на меня, я беру рубанок и пробую провести им по доске. Я хочу обстругать доску, чтобы она так же засияла на солнце. Но дерево зло встречает рубанок сучками. Я веду рубанком по доске и думаю: «Сейчас он заскользит, как по льду, отчего бы не заскользить? Вон у Никандра как здорово получается…» Но доска ощетинивается – кажется, между доской и рубанком идёт брань. И вместо гладкой поверхности возникает грубая рыбья чешуя.

– Ну, так дело не пойдёт! – говорит ласково Никандр и забирает у меня рубанок. – Дай-ка я покажу, – едва заметным движением проводит лезвием рубанка по дереву. – Вот так надо!

Он отдаёт мне доску – о чудо! – доска нежна, как детская кожа, сияет приглушённым светом.

Теперь я смотрю на Никандра, словно на волшебника. Кажется, он может за два дня построить дворец до небес. Нет предела его мастерству!

– Ну всё, хватит, – говорит он неожиданно, – шабаш, надо и меру знать! Пора обедать.

– Давно уже пора! – подтверждает бабушка. Она вышла из дома во двор. – Щи давно на столе, картошка в печи. А инструмент твой, Никандр Фёдорыч, я в сундук уберу!

Бабушка с благоговением берёт рубанок, оборачивает его тряпкой и бережно кладёт в сундук.

Я говорю, что обедать не буду. Моё единственное желание – повторить чудо Никандра. Я подхожу к сундуку и пытаюсь открыть его.

– Нет, нельзя, – говорит бабушка. – Испортишь инструмент или поранишь себя лезвием. Это тебе не игрушка! – лицо её становится серьёзным. – Не проси, не дам!

– А отчего не дать? – возражает Никандр. – Самое время мальцу делом заняться. Пять лет уже, пора. Мне отец в эту пору инструмент в руку дал…

– Не дам, Никандр Фёдорыч, и не проси за него. Мал ещё!

Я начинаю злиться и в порыве ярости обзываю бабушку выразительными словами, которые слышал от пьяного мужика, упавшего в лужу около нашего дома. Эту ругань со всей артистичностью повторяю и я.

– Вот так да! – взмахивает руками бабушка. – Хорош, нечего сказать!..

А я, полностью войдя в образ, делаю тот самый выразительный жест, которым закончил свою брань мужик, – тот неподражаемо махнул рукой, готовый уйти с глаз зрителей, как артист со сцены. Всё было сделано в высшей степени искусно, я ждал аплодисментов, но вместо этого увидел плотно сжатые губы и бледное лицо бабушки.

– Ну что ты? Так же нельзя! – говорит мне ласково Никандр и протягивает руку. Он хочет погладить меня по голове, но мне кажется, сейчас схватит меня.

– Нет, не догонишь! Не тяни руки, железная нога! – кричу я и стремглав убегаю прочь. – Попробуй догони!

– Ах ты, шельмец! – удивляется Никандр. – Вот так, да… Ну разве его догонишь?! – разводит он руками. – Куда там?!

А я бегу вдоль огорода на усадьбу, где прячусь в высокой траве. Потом смотрю, не бегут ли за мной взрослые. Но никто не бежит.

Жужжат пчёлы, залезает в цветок шмель. Пролетела низко ласточка, и я вижу её раздвоенный хвост. Прошёл по дороге человек, и мне кажется, этому человеку легко и свободно, он идёт куда хочет, и парит его душа. Как я хотел бы быть на его месте… Вдруг мне становится стыдно: я начинаю понимать, что произошло нечто ужасное. «Но что именно? – задумываюсь я. – Как же так? Ждать человека, мечтать о встрече и вдруг сказать: железная нога». Мне становится стыдно. «Хотя нога действительно железная. И что я такого сказал? Только правду», – успокаиваю себя, но стыд захлёстывает новой волной.

Я слышу приглушённые голоса. Дядя и бабушка сидят возле бани на лавочке и ведут доверительный разговор.

– Да, хлебнул он горя, – говорит задумчиво дядя, – несладко жить с одной ногой… С войны пришёл калекой, а ведь у него четверо детей уже было, кормить их надо…

– Отец и дядя погибли, – вторит бабушка. – А какие были мастера!..

– Да, плотничали с душой, – соглашается дядя. – Дома их по всей округе как лебеди стоят! А Никандру трудно пришлось, вот послушай, что я тебе расскажу… Как-то после войны пошли мы с Никандром в дальнюю деревню: вёрст пятнадцать от нас будет. Попросил он меня с ним сходить, корову посмотреть. У них ещё ребёнок родился, а молока у Марии не было… До деревни нас на лошади подбросили, а обратно пешком пришлось идти. Я как-то не подумал о его ноге, да и что такое 15 вёрст для здорового человека? Всего ничего. Так мы до Власичевой сторожки дошли…

– На Красном Долу?

– Ну да. Знаешь ли ты её?

– Как же не знать? – ответила бабушка. – Мы там девками ягоды брали.

– Вот-вот… Польцо перейдёшь, оно ленточкой вьётся, направо крупный березняк пойдёт, сквозь него солнышко брызжет, за ним Красный Дол с редкими соснами начинается.

– Далеко вы забрались.

– Да, далече… Мы вышли из деревни вечером. Корову посмотрели, о цене сговорились и обратно пошли. До Красного Дола идти было приятно, но за ним пошли глубокие колеи. В темноте костыль Никандра соскальзывал, и он несколько раз готов был упасть, так что я с трудом удерживал его. Наконец, он сказал: «Сил моих больше нет! Иди дальше один! Я как-нибудь добреду…» – «Да разве я тебя брошу? И думать не смей! Давай, – говорю, – остановимся, здесь недалеко сторожка есть, переночуем, а утром домой пойдём». – «Мария беспокоиться будет». – «Ничего, ничего, Никандр, – успокаивал я его. – Тебе отдохнуть надо!»

Мы вошли в избушку. Никандр лёг на полати. Нога у него болела, протез до крови культю натёр, и он его снял. Я осмотрелся. Это была обычная избушка, неказистая, как всякое жильё бобыля.

– Власич и жил бобылём, – заметила бабушка, – со стародавних времён лес караулил…

– Печь из грубых камней, стол из двух досок, скамья да полати – вот и всё убранство. На полке, у печи, кое-какой припас был, я заварил чай с земляникой. Дал напиться Никандру, потом выпил сам. И в этой сторожке он рассказал мне свою историю.

Дядя помолчал и продолжил:

– Снайпер его подкараулил, когда Никандр на передовую из санбата возвращался. Никандр забился в какую-то щель, а левую ногу убрать не смог. Её и облюбовал фашистский снайпер. И в отместку за то, что не убил Никандра, стал стрелять по ноге. Если по дереву наносить методично удары обухом топора, то оно постепенно превращается в мочало – будет измочалена, как в народе говорят. Снайпер посылал в Никандра пулю за пулей, как в куклу. Вначале он целился в ступню, потом стал брать выше. Никандр насчитал десять пуль, потом со счёта сбился и сознание потерял. Только чувствовал тупые удары, как будто во сне кто-то бил его колуном по ноге.

– Неужели креста на них нет?!

– Выходит, что так…

Дядя замолчал. Посмотрел на небо.

– Да, вот какая цена заплачена за наше житьё-бытьё на родной земле, – сказал он задумчиво. – Чтобы родная земля была, где можно человеку голову приклонить…

Я оставил дядю и бабушку и вошёл в дом. В полутьме я увидел лицо Никандра: он прилёг отдохнуть. Кадык отчётливо выделялся на худом горле, в груди что-то посвистывало. Тело его было укрыто тонким одеялом, чистая подушка заботливой бабушкиной рукой положена под голову. Я подошёл и поцеловал Никандра в жёсткую небритую щёку.

– Ты прости меня, Никандр, – прошептал я и прижался к его груди.

– Ну-ну, я понимаю, милый, – сказал, прикрыв глаза, Никандр, – ты не хотел меня обидеть…

– Не хотел, Никандр…

Я почувствовал, как одеяло откинулось и рука Никандра стала осторожно гладить меня, кажется, ощупывая каждый волосок на моей голове.

←Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска