Историческая повесть

(Окончание. Начало в №№ 733, 734, 735, 736)

Дорога в серпухов

В те годы Красная армия остро нуждалась в специалистах для создания и обслуживания новой техники. Инженерные кадры были на вес золота. Военному ведомству приходилось идти на поклон к чекистам, чтобы заполучить специалиста, осуждённого по 58-й статье. Так закладывались основы будущих «шарашек».

В армейской лаборатории Николай Егоров с увлечением принялся за работу. В их группе, которую по-армейски называли взводом, кроме Николая, был ещё один заключённый – пятидесятилетний Дмитрий Родионович Иволгин, осуждённый за то, что служил в войсках Деникина. Он да ещё начальник были инженерами с опытом – во время Германской войны они обеспечивали на фронте беспроводную связь. Остальные в группе были новичками. Благодаря Иволгину схема рации, которая сначала казалась Николаю китайской грамотой, стала ясна как день.

Как-то Николай сидел за своим столом и читал последний номер журнала «Телеграфия и телефония без проводов». Время приближалось к обеду. Дмитрия Родионовича куда-то вызвали, но вскоре он вернулся, бледный, взволнованный. Снял с вешалки пальто, кепку, потом подошёл к Николаю и тихо сказал:

– Прощай, Коля, за мной приехали. Увозят назад, в Бутырку.

Николай, удивлённый, поднялся со стула:

– Как? Почему?

– Видно, нашли что-то в моей биографии. Или что-нибудь с родственниками. Их у меня немало за границей.

– Как же мы без вас, Дмитрий Родионович? Вы же у нас самый главный специалист. Нет, я пойду, скажу им…

– Ты что, Коля, спятил? Сиди. Обойдётесь без меня. Ты вместо меня остаёшься. Я тебя всему научил. Жалко, не успели мы с тобой сделать нашу русскую радиостанцию. Ну да ты сделаешь теперь без меня.

Глаза у него увлажнились.

– Трудись так же добросовестно, как раньше. Ты работаешь для страны, а не для них, – он кивнул в сторону открытой двери, за которой маячил человек в форме, с кобурой на боку.

Работа продолжалась… К концу апреля изготовили два опытных устройства, аналогичных немецким, и успешно провели испытания. Дальность связи у радиостанций оказалась приемлемой – 20 километров, а если делать стационарную антенну, то можно дотянуть до тридцати. Правда, вес рации оказался немалый – восемь килограммов без батарей, а немецкая весила только семь. Теперь предстояло сделать четыре рации уменьшенного веса, пригодных для эксплуатации в боевых условиях, то есть ударопрочные, огнеупорные, водостойкие и, как говорил начальник, «дуракоустойчивые». Всё это должно было быть готово к сентябрю, когда намечались дивизионные учения.

Николая освободили досрочно и сняли с него судимость. Ходатайство на него писал начальник лаборатории, взяв с него слово, что тот останется у них работать. Николая зачислили в штат на должность техника и дали отпуск на неделю. Он получал письма от родителей и знал, что с ними всё в порядке, поэтому в первую очередь решил поехать в Серпухов искать Марию. Адрес дома, где жил её брат, он помнил, но писать боялся, опасаясь, что его письма просматриваются. С тех пор как они с Машей расстались, он не имел о ней никаких сведений.

Ехать пришлось через Москву. Был конец августа 1930 года, стояла прекрасная погода: сухая, не жаркая и не холодная. Однако Москва встречала неприветливо: пригородный поезд «Дмитров – Москва», на котором он ехал, на подходе к вокзалу почему-то остановили и долго держали, не выпуская пассажиров. Николай высмотрел в окно, что стояли они вблизи товарной станции, куда он студентом не раз ходил разгружать вагоны с углём. Отсюда было десять минут ходу до Каланчёвки. Он надел на спину свой вещмешок и, не слушая окрика кондуктора, открыл вагонную дверь и спрыгнул на землю.

Сначала он шёл, пересекая пути, потом вдоль длинного состава из вагонов-теплушек с зарешечёнными окошками. Из вагонов слышался людской гомон и детский плач. «Заключённых везут, но почему здесь дети?» – удивился он. В одном из окошек виднелась голова женщины, было похоже, что она подносит к решётке плачущего младенца. Увидев Николая, женщина заголосила:

– Сынок, не будет ли хлебушка? Ради Христа!

Николай опешил:

– Откуда вы?

– Из-под Брянска мы, раскулаченные, – говорила она сквозь слёзы. – Уж неделю везут незнамо куда. Одной селёдкой кормят. Дети хворые…

Жалость стиснула Николаю сердце. У него в вещмешке была буханка хлеба. Он достал её, но просунуть сквозь решётку не смог. Он вынул нож и, по-крестьянски прижав буханку к груди, стал резать её на ломти, а потом, встав на цыпочки, просовывал ломти через решётку, где их жадно хватали женские руки. Закончить это дело он не успел. Раздался крик:

– Отходи от состава, стрелять буду!

Вдоль поезда шёл красноармеец с винтовкой наперевес.

Николай с вещмешком в одной руке и с остатком хлеба в другой отбежал от вагона и быстро пошёл в сторону города.

Уже шагая по московским улицам, он долго не мог успокоиться – перед глазами стояла страшная картина: крестьянские семьи, как скот, погружённые в вагоны, везут куда-то далеко от родной земли. Что-то новое затеяли власти – видно, на селе опять какая-то заваруха, название которой он ещё не знал.

В Москве были заметны сильные изменения, и они огорчили Николая. У него были планы купить себе одежду, но свободная торговля исчезла, и он долго ходил по неприветливым государственным магазинам, пока не приобрёл костюм, рубашку и ботинки. Новые вещи он тут же надел на себя, а старые отнёс до ближайшего мусорного ящика. Впервые в жизни у него была куча денег: после сдачи своего изделия работники лаборатории получили хорошую премию, и Николая не обделили. Однако купить что-либо из еды он не смог: продукты продавали только по карточкам, которых у него не было. То же самое было и в столовых: он ткнулся в одну, потом в другую – везде обслуживали только по талонам.

Бутылку ситро ему продали без карточек, а в вещмешке лежала пачка армейских галет. Он нашёл удобную скамейку со спинкой и, не обращая внимания на прохожих, с аппетитом поел. Поезд на Серпухов, на который он купил билет, отправлялся только в семь часов вечера. Сейчас было двенадцать. Он двинулся к университету: у него было намерение восстановиться на заочном отделении. Зашёл в знакомое здание, побродил длинными коридорами и, оставив секретарю заявление, пошёл в свою бывшую лабораторию. Очень хотелось увидеть Окунёва и поблагодарить его за характеристику, представленную в ГПУ. И ещё хотелось найти свою коробку с книгами.

Окунёв сидел за своим рабочим столом – будто не два года прошло, а два дня. Было видно, что появление Николая его удивило и испугало, поэтому тот поспешил рассказать о своём досрочном освобождении и даже показал пропуск в воинскую часть на имя техника Егорова. Профессор успокоился.

– У нас теперь новая тематика, – стал рассказывать он, показывая рукой на приборы. Впрочем, громадный рупор, изготовленный когда-то Николаем, так и стоял на своём месте. Окунёв, перехватив взгляд своего ученика, сказал:

– А что касается инфразвука, то статья наша вышла.

Он подошёл к шкафу и достал оттуда журнал. Вид у профессора был смущённый.

– Только пришлось вашу фамилию из списка авторов вычеркнуть. Ну, сами понимаете почему.

Николай махнул рукой:

– Неважно. У меня теперь тоже другая тематика.

– Мне тут за вас сильно влетело. Отстранили на полгода от преподавания… Кстати, книги ваши я спрятал. Вовремя успел, на другой день припёрся комендант, всё здесь перерыл.

– А где они? Где мои книги? – заволновался Николай. Профессор порылся в столе и достал ключ:

– Пойдёмте со мной.

Они пошли по коридору и остановились у малозаметной двери без надписи.

– Здесь у нас архив, – сказал Окунёв, отпирая дверь.

Комната вся была уставлена стеллажами. Профессор нагнулся и показал пальцем в пыльный угол.

– Вон туда я их упрятал. Что за книги, я не вникал. Я от всего этого далёк. Понял только, что лучше их спрятать, чтобы они не попались никому на глаза.

«Надо же, ведь не сдал в ГПУ и не выбросил на помойку, всё сохранил», – думал Николай, перекладывая книги в свой просторный вещмешок. И всё-таки от Окунёва веяло каким-то холодком. Прощаясь с ним, Николай бормотал слова благодарности, но чувствовал, что он здесь гость нежеланный.

Теперь его путь лежал в дом, где раньше жила Мария. У него была надежда, что там что-нибудь знают о бывшей квартирантке. Ему открыла Лида и, когда после некоторой заминки она узнала Николая, обрадовалась ему как хорошему знакомому. Но про Марию она ничего не знала. Никаких известий от неё не было.

– Приходил милиционер, спрашивал: «Куда ваша жилица исчезла?» А я ему соврала: «Кажется, в Тулу уехала». Пусть ищут в Туле.

Они сидели в комнате, хорошо знакомой Николаю. Теперь книжная полка была почти пуста, а в углу стоял большой, писанный на доске образ Пантелеимона Целителя.

– Из нашего храма икона, хорошего афонского письма, – объяснила Лида, увидев, что гость разглядывает образ святого. – Монастырь закрыли, все храмы у нас отобрали, устраивают в них что попало. В Троицком соборе открыли приёмник-распределитель для детей, у которых родители арестованы. Видела я этих бедных детишек… Сердце кровью обливается.

Лида всплакнула, вытерла платочком слёзы и продолжила:

– Постановление вышло о полном закрытии всех монастырей. Кладбища монастырские уничтожают зачем-то. Памятники сносят, трактором могилы заравнивают. На днях выкопали прах Гоголя, Перова, Хомякова, увезли куда-то. А иконы прихожане разносили по домам. Да и то не все успели унести. Вот святой Пантелеимон. Знаете, как у нас оказался? Зимой иду я вечером по улице, вижу, пьяный мужик на санках везёт большую доску. Меня будто что-то толкнуло. Я спрашиваю: «Вы что везёте?» А он мне говорит: «Икону везу на дрова». Я говорю: «Продайте её мне». И купила. Мама моя перед этой иконой молится, говорит, что святой Пантелеимон её лечит и хороших людей к нам в дом приводит.

– А икона Богородицы, у которой мы тогда с Машей молились, где она?

– Владимирская? Старинная икона XV века, с клеймами. Её успели спасти, прихожане забрали домой.

Они посидели в грустном раздумье. Лида принесла горячий чайник, и по её лицу было видно, что она обрадовалась, когда гость выложил на стол полбуханки хлеба.

– А в какой храм вы теперь ходите? – спросил Николай.

– Теперь здесь нет поблизости храмов. Всё позакрывали. Тайком собираемся у кого-нибудь в доме. Батюшка приходит, служит. Ушли в подполье. Был у нас один приход, теперь – несколько тайных приходов. Большой риск для священников: им только в храме разрешено служить, притом лишь после регистрации.

– Я хочу до отъезда в церковь зайти, записки подать, а теперь не знаю, где найти открытую.

– Лучше всего езжайте на трамвае прямо до Елоховского собора. Там наверняка открыто. И до вокзала вам будет недалеко…

Через некоторое время Николай, выйдя из трамвая, направился в сторону храма. Он шёл по улице, держа пиджак в одной руке, а другой придерживая висящий на плече тяжёлый вещмешок с книгами. Вдруг он увидел идущую навстречу нарядно одетую даму, облик которой показался ему знакомым. «Неужели Софа?» – подумал он. Да, это была она, похудевшая и повзрослевшая.

– Коля?! – воскликнула она. – Вот так встреча! А я слышала, тебя тоже взяли, как и Афанасьева.

– Было дело, а теперь освободился подчистую. Работаю в Дмитрове. Сейчас в отпуске. А тебя, значит, миновала чаша сия?

– Миновала, – Софа на мгновение смутилась. – Учусь, как прежде. Замуж вышла.

Она осматривала Николая с ног до головы:

– А ты прекрасно выглядишь, но вижу – устал. Давно по Москве бродишь?

– С утра.

– Проголодался, наверное. Москва теперь город голодный… Такие времена.

Она раздумывала, но, видно, решилась:

– Пойдём ко мне, отдохнёшь. Обедом угощу.

Николай смотрел на неё удивлённо.

– Да ты не бойся, – продолжала она, – муж уехал, он у меня всё по командировкам.

Она уставилась на него своими большими и тёмными, словно омуты, глазами.

Николай переживал мучительные мгновения. Сразу два соблазна навалились на него. Это было чересчур для его неискушённой души. Он уже готов был согласиться, но вдруг услышал, как чей-то голос рядом произнёс: «Мария!» Он вздрогнул. Мимо него прошла женщина в голубом платочке, она, видно, вслух читала молитву. До Николая донеслось: «Господь с Тобою, благословенна Ты в женах…»

– Нет, я спешу, извини, – пробормотал он и рванулся вслед за голубым платочком. Женщина шла прямо к храму, и он последовал туда же, не оборачиваясь и стараясь унять волнение. Народу в храм шло, на удивление, много, и он, поднимаясь по ступенькам, спросил идущую рядом старушку:

– Скажите, какой сегодня праздник?

– Завтра Успенье Матушки нашей Пресвятой Богородицы, – услышал он ответ.

Среди родных

В поезде Николая, сильно уставшего за день, клонило в сон, но он боялся проспать Серпухов, поэтому таращил глаза на сменяющие друг друга пейзажи за окном: поля и перелески, уже тронутые осенней желтизной. Пытался разговорить соседей по купе, хмурых работяг, возвращавшихся из Москвы в родной Подольск. И всё-таки, прислонившись к углу возле окна и убаюканный мерным стуком колёс, он задремал.

Ему приснилось нечто страшное. Будто бы он подходит к дому Марии, а дома нет, сгорел, лежат одни головешки. Он, ошеломлённый, озирается и видит недалеко от пепелища девушку, стоящую к нему спиной. Он кричит: «Маша!» Она стоит, не оборачивается. Он снова кричит, но она будто не слышит. Тогда он подходит к ней и трогает за плечо. Она поворачивает голову, и он видит, что это не Маша, а Софа, и глаза у неё злые, а на губах застыла ехидная улыбка.

В ужасе Николай вскрикнул и проснулся. На него удивлённо смотрели попутчики. Он взглянул в окно: поезд останавливался у Серпуховского вокзала, слабо освещённого единственным фонарём. Вокзальные часы показывали начало десятого.

Он помнил, что от вокзала до дома Марии всего минут десять ходьбы. Знал он и адрес, однако табличек на домах не было видно. Улицы не освещались, лишь молодой лунный серп слабо рассеивал темноту да кое-где в окнах светились огни керосиновых ламп. Николай осторожно шёл по деревянному тротуару, оглядываясь вокруг. Где-то здесь должен быть её дом. Вот и колодец, а вот и большая липа, стоящая возле самой калитки. Маша рассказывала, что эту липу посадил её отец в тот день, когда она родилась. Он приблизился к калитке и похолодел: она была забита досками. Он стал вглядываться поверх штакетника в глубь двора и разглядел явные признаки нежилого строения: сквозь крыльцо клочьями пробивалась трава.

Неужели забрали всех? А может быть, Маша где-нибудь скрылась. Спросить было не у кого: света в соседних домах не было видно, да и кто откроет в такое время. Николай был в полном отчаянии. Оставалось только вернуться на вокзал и заночевать там, а утром попробовать осторожно навести справки про судьбу жителей опустевшего дома.

Он повернулся, чтобы двинуться на вокзал, но запнулся и ухватился за ствол дерева. В лунном свете он отчётливо увидел белую берёзовую кору. Он опешил: как это липа превратилась в берёзу? Потом дошло: он пришёл не к тому дому. Да и улица была не та. Теперь он вспомнил, что та улица шла на подъём, а эта была ровная. Он вернулся к вокзалу и отправился по другой улице. Теперь он не сомневался, что идёт правильной дорогой. Вот она, та самая липа – настоящая, а за ней видны освещённые окна. Дрожа от волнения, он поднялся на крыльцо и осторожно постучал в дверь, потом второй раз, третий. Наконец за дверью послышались шаги и встревоженный мужской голос:

– Кто там?

– Это Егоров, Николай.

– Кто, кто?

Он повторил своё имя. Дверь открылась, на пороге стоял брат Марии, удивлённый и обрадованный.

– Коля, ты? Заходи. Маша скоро придёт.

Увидев гостя, Надя заохала, усадила его на диван и заговорила взволнованно:

– Маша вот-вот должна прийти, она в церкви. Готовит храм к завтрашнему празднику. Всё ждёт вас, уж как ждёт! Верит, что вы вернётесь… Она, бедная, тифом переболела, недавно только и встала. Мальчика больного сняли с поезда, попросили её сделать укол – больше некому было. Ну, она с ним ночь и просидела, выхаживала, от смерти спасла. А сама заразилась.

Иван продолжил рассказ:

– Она, как из Москвы вернулась, сначала на дальнем приходе жила, пряталась от властей. Я ей документ новый достал. У нас на станции, бывает, покойника снимут с поезда и похоронят, а документы остаются. Да её владыка не благословил. Сказал: «Живи, как прежде. Не бойся, не найдут тебя». И то правда, смотрю, у властей нынче полно других забот – с крестьянами не могут управиться.

Николай сидел, переживая удивительное облегчение. Маша жива, она здесь! Бог услышал его молитвы.

– Так я пойду её встречу, а то темно у вас, как в погребе.

– У нас, вообще-то, на улицах тихо, слава Богу. Да и вечер лунный. А то бывает и совсем темно, тогда я иду за ней с фонарём… А вот она и сама идёт. Иди, Коля, встречай.

Он встретил Машу в сенях. Увидев его, она вскрикнула, бросилась к нему в объятия и зарыдала так громко и безудержно, будто выплакивала всю накопившуюся боль долгого ожидания в неизвестности и страхе. Наконец она подняла заплаканное лицо и посмотрела на него счастливыми глазами. Лицо у неё было бледное, похудевшее. Она поправила косынку на голове.

– Волосы острижены, но не бойся, отрастут, – сказала она и улыбнулась такой знакомой, родной улыбкой.

* * *

На другой день после Успения Маша предложила навестить своих знакомых монахинь, скрывающихся в тайном монастыре.

– Последний раз мы с Надей были там в июне, – говорила она. – Две сестры сказали, что обязательно придут в город сразу после Петрова дня. Обещали зайти к нам, а никто до сих пор не пришёл. Думаю, всё ли у них ладно?

– Тебе, Маша, идти нельзя, ты ещё слаба, – ответил Иван. – Мы сходим с Колей. Пойдёшь со мной, Коля?

– Отчего не сходить? Пойдём.

– Лошади-то у нас теперь нет, – продолжал Иван. – По правде сказать, и везти теперь нечего. Никакой еды теперь не купишь. Пойдём налегке. Ну, разве что сухарей возьмём – у нас припасено – да масла постного бутылку.

Не откладывая, стали собираться в путь.

– Документы, Коля, не забудь взять, – наставлял Иван. – Теперь везде проверки на дорогах: кто, да откуда, да что несёшь. Ищут беглых крестьян – раскулаченных или просто от голода бегущих.

До Старого Села они доехали на попутной подводе, а потом долго шли лесом. Иван рассказывал:

– Дом-то мы ихний поправили. Стропила поменяли да крышу подлатали. Мужики здешние помогли. Народ тут не злой, к монашкам хорошо относятся. Правда, всё это прошлым летом было, до коллективизации. А теперь, говорят, в деревнях снова страсти кипят. Нынче власть крестьянам войну объявила.

Когда подошли к монастырскому дому, увидели на двери большой ржавый замок. Пришлось идти к соседям с расспросами.

Хозяйка соседнего дома, женщина лет сорока, подробно рассказала всё, что здесь произошло:

– На Петров день у них в доме служба шла, а тут как раз нагрянули чекисты. Видно, знали, когда всех вместе можно застать. Я слышу – собака лает, заливается, а потом выстрелы. Выскакиваю, вижу: военный из нагана в собаку палит. Потом с ружьями наперевес в дом пошли, а через полчаса, смотрю, всех монашек выводят и с ними батюшку ихнего. А он-то старый, немощный, еле идёт. Так комиссар-то, который с наганом, толкает его: быстрей, мол. И толкнул так, что он чуть не упал, игуменья успела подхватить. И она давай комиссара ругать: «Что делаешь, окаянный! Креста на тебе нет!» А он ей: «Нет и не было никогда, зато у тебя на шее золотой висит». И хватает её крест. А матушка своим посохом его отталкивает. Он завопил да как хватит её кулаком прямо по лицу. Она и упала. Я думала, убил бедную. Нет, смотрю, монашки поднимают её, лицо окровавленное вытирают, ведут, под руки держат. У меня сердце разрывалось, когда глядела на это… Всех на подводы посадили и увезли. Дверь-то незапертой оставили, мы потом в избу зашли – там разгром. Прибрались немного, замок повесили. Иконы к себе по домам разнесли, чтоб не пропали. Собаку я сама закопала, хороший был пёс, сторожевой.

– А кто на них донёс, на монашек? – спросил Иван.

– Комбедовец наш главный. Он и не скрывает. Нечего, говорит, мракобесие разводить. Он и коров ихних в колхоз свёл. Они двух коров держали. А какое мракобесие? Ничего плохого мы от них не видали. Младенцев крестили, Псалтырь читали по покойникам. Мы ведь теперь без церкви остались, закрыли её пять лет назад. Матушка настоятельница у нас заместо лекаря была. Теперь с болячками своими надо к фельдшеру за десять вёрст идти.

Вместе с соседкой они вернулись к монастырскому дому.

– Вот здесь она, бедная, упала, – показала рукой женщина. – Прямо на спину пластом. Хорошо хоть, здесь трава, место ровное.

Николай увидел в траве что-то похожее на вишнёвые ягоды. Он наклонился и поднял знакомые чётки – те самые, что Маша привезла матушке в подарок. Запёкшаяся кровь на бусинах окрашивала их в вишнёвый цвет. Сердце защемило от жалости к беззащитным женщинам, попавшим в руки злодеев…

Сразу по возвращении в Серпухов он пошёл в местную тюрьму и узнал, что монахини действительно томятся там в ожидании приговора. На другой день он снова явился туда с корзиной – принёс передачу, которую они собрали вместе с Машей. Передачу приняли и через полчаса принесли записку от матушки Евдокии. На небольшом листке было написано несколько строк: «Судьба наша неизвестна. Видно, такова воля Божия – нам пострадать за Христа. Спаси вас Господь. Пока жива, буду помнить вашу доброту и молиться за всё ваше семейство».

Через два дня Николай с Марией обвенчались. Венчал их владыка Мануил, венцы держали Иван и Надежда, больше в храме никого не было. Когда Таинство закончилось, владыка сказал своим духовным чадам напутственное слово:

– Вам выпало жить в трудное время. Безбожная власть взялась искоренить православную веру. Но не унывайте: силы адовы не одолеют нашу Церковь. Положитесь на волю Господа. Разными путями ведёт Он душу христианскую ко спасению. Есть у нас такие священники, кто уходит от мира и уводит за собой свою паству. Селятся в глухих местах и живут в тайном скиту. Эти люди избрали путь мученичества, подвиг страданий. Этот путь не для вас, дорогие мои. Живите в миру, трудитесь вместе со страной, соблюдайте заповеди Божии, наипаче ту, которая велит любить ближнего своего. А если кто сделает вам зло, не гневайтесь, скажите лишь: «Да воздаст ему Господь по делам его». Победите всё нехорошее в себе, будьте чуткими к окружающим, к горю и несчастию ближних своих. Поступайте всегда так, как велит вам совесть. Мужественно переживайте все страдания, выпавшие на вашу долю. Господь вас не оставит. Не открывайте никому свою христианскую веру, кроме самых близких вам людей. Тайно ходите в церковь, причащайтесь Святых Христовых Таин. Как четверговую свечу несут бережно из храма, чтобы дома зажечь лампаду, так и вы несите огонёк своей веры, передавайте его другим поколениям, которым суждено жить в иные времена…

На следующий день Николай уехал к себе в часть, обещая вернуться и забрать свою жену, когда всё устроится. Вскоре ему присвоили воинское звание и дали комнату в общежитии. Он привёз Машу к себе, но счастье молодых омрачалось чувством тревоги: они опасались дальнейших преследований. Когда в часть пришёл приказ направить специалистов в удалённые военные округа внедрять радиосвязь в войсках, Николай выбрал назначение на Дальний Восток. Молодожёны ехали туда счастливые. После всех тревог и волнений для них начиналась новая жизнь.

Послесловие

К концу 1920-х годов партийное руководство во главе со Сталиным полностью разгромило левую политическую оппозицию. Наказание, которое получали рядовые троцкисты, три года ссылки, казалось тогда неоправданно жестоким. Никто не мог предвидеть, какая участь им уготована в будущем. А ведь машина репрессий ещё только набирала обороты.

В 1937 году всех, кто когда-либо принадлежал к левой оппозиции, осудили уже по-настоящему жестоко. Многие были отправлены на десятилетний срок в лагеря. Среди них – сотоварищ Александра Афанасьева, будущий автор «Колымских рассказов» Варлам Шаламов. Немало бывших сторонников Троцкого были приговорены к расстрелу. В их числе Сара Гезенцвей, которая была расстреляна по приговору тройки НКВД в 1937 году в Актюбинске. В 1989 году она была реабилитирована прокуратурой Алма-Атинской области.

* * *

Нина Михайловна Иванова-Романова после той встречи с Афанасьевым в Череповце прожила долгую и нелёгкую жизнь. Скончалась она в 1995 году в возрасте 86 лет в Доме ветеранов в городе Пушкине под Петербургом. Многие годы она надеялась на встречу с любимым человеком, пока не получила ответ на свой запрос из Военной коллегии Верховного суда, в котором сообщалось, что Александр Афанасьев умер в 1945 году в одном из сибирских лагерей.

Образ любимого человека остался с ней навсегда. Она написала в своей книге: «Шура, Шура, звезда моя! Да разве кто сможет сравниться с тобою умом, душою, мужеством?.. Тебя, молодого и сильного, не могу представить себе больным, измученным и ослабевшим. Неужели исхудалый, застывший, брошенный в промёрзлую братскую могилу – это ты, прекрасная звезда моя?!»

* * *

Ссылки и лагеря не миновали и духовную оппозицию. Епископ Мануил (Лемешевский) прошёл крестный путь, типичный для русского архиерея в XX веке. Будучи епископом Серпуховским, он в 1930 году был вторично арестован и отправлен в Мариинский лагерь Новосибирской области.

В 1936 году он освободился и находился в ссылке, а в 1939-м был вновь арестован и до 1944 года отбывал срок в Канских лагерях. После освобождения получил назначение на Оренбургскую кафедру и управлял епархией до

1948 года, когда был вновь арестован и тянул лямку заключённого в Мордовии, в Потемских лагерях. Вышел он оттуда в 1955 году в 70-летнем возрасте и был назначен архипастырем сначала в Чебоксары, затем в Куйбышев (ныне Самара). Там он и скончался в

1968 году в сане митрополита, окружённый своими духовными детьми.

Репрессии были уготованы не только священнослужителям, но и их духовным детям, и простым верующим людям, если они проявляли какую-либо активность – например, собирались вместе для бесед или выступали против закрытия храма.

Николай Егоров был одним из немногих осуждённых органами ГПУ «молодых христиан», чья судьба в последующем сложилась относительно благополучно. К началу

войны он стал ведущим специалистом по армейской радиосвязи. Закончил

войну в звании полковника войск связи и всю последующую жизнь работал в научно-исследовательском институте, занимаясь разработкой новых устройств.

У Николая с Марией было двое детей и шестеро внуков. Веру в Бога и трогательную привязанность друг к другу они пронесли через всю свою долгую жизнь…

В 2005 году, когда Николая и Марии уже не было на свете, мне снова довелось побывать в их квартире в Москве, на Кропоткинской. Меня пригласил их младший сын, с которым я был заочно знаком. Он знал, что я интересуюсь судьбой пострадавших за веру Христову, поэтому позвонил мне в Вологду и сообщил, что у него есть для меня интересный материал. Когда дела привели меня в столицу, я созвонился с Василием Николаевичем и в тот же день вечером уже заходил в его квартиру.

– Благословите, отец Василий, – я подошёл под благословение к встречающему меня хозяину – немолодому священнику в рясе, с крестом на груди.

Отец Василий был клириком одного из московских храмов. В тот вечер он не только передал мне обещанные копии статей, но и много рассказывал о своих родителях. На старой фотографии я увидел счастливых молодожёнов, сидящих на высоком берегу полноводной реки: Николай был в военной форме, а Мария – в лёгком белом платьице. Со снимка военных лет на меня сурово смотрел капитан Егоров в компании фронтовых товарищей. На цветной фотокарточке, датированной 1980 годом, предо мной предстали убелённые сединами супруги Егоровы в окружении своих детей и внуков.

Ещё отец Василий показал вырезку из какой-то старой газеты, где на снимке я увидел Николая Васильевича таким, каким я запомнил его при нашем первом знакомстве. Он держал в руке продолговатую коробку с длинным штырём, а подпись под снимком гласила: «Егоров Н. В. с разработанной им полупроводниковой радиостанцией “Иволга”».

Мой собеседник пояснил:

– Отец назвал так своё изделие в память о своём учителе Иволгине, который умер в лазарете Бутырской тюрьмы в 1931 году… А вот ещё одна дорогая для нас вещь, – хозяин подвёл меня к стоящему под иконами столику и показал прозрачную коробочку, в которой кольцом лежали круглые отполированные бусины светло-коричневого цвета. – Эти чётки – семейная реликвия, с ней мои родители никогда не расставались. Для них это была память о владыке Мануиле, о монахине Евдокии и вообще о том времени, когда проходила их молодость.

На столике ровным огоньком горела лампадка, и казалось, это тот самый огонёк веры, который Николай и Мария донесли до наших дней.

Вологда. 2014 г.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска