«Нашему поколению все нужды достались»

Александра Фёдоровна Белых, 94 года


От редакции:

Получили мы по весне письмо из Орловской области, от читательницы весьма почтенного возраста. Написано оно живым, замечательным слогом, каким раньше разговаривали в деревнях. Александра Фёдоровна просила помочь разрешить один вопрос по подписке – она очень любит нашу газету и страшится остаться без неё, единственного своего задушевного «собеседника». А мы в ответном письме попросили Александру Фёдоровну Белых поделиться с нами и читателями «Веры» своими воспоминаниями. И вскоре пришёл ответ.

Здравствуйте, дорогая редакция! От вас пришло письмо. Я уж и не надеялась получить – кто со старым чудом речь поведёт. И вдруг… Обрадовалась. Просите рассказать о жизни. Много наболело… Много думаю рассказать добрым людям, пусть знают, как я жила свои 94 года.

Хорошо пожить не привелось. У отца было 11 детей, все выросли. Я была девятым ребёнком, после меня ещё двое. Теперь осталась одна, все уже умерли. Шесть девок было и пятеро парней. Все ребята женились, жили семьями, а девки все ушли взамуж. Отец дважды женился. Восемь ребёнков было от первой жены, трое – от второй. Ни одного непутёвого сына не было у отца, все были мастеровитые. Из девок блудничи тоже не было, родителей дети не пристыдили. Четыре брата ходили на войну, двое пропали без вести, другие два пришли ранеными, так они после войны жили мало, умерли рано. Пятый брат работал в шахтах с 16 годов, тоже умер рано. А девки жили долго, до 80 годов, а две дожили до 90 лет. А я разменяла уже десятый десяток, страшно говорить, сроду не думала до таких годов дожить.

В жизни много хватила горя. Война, голод, холод, страстей сколько было – ужас. Налоги в колхозе в войну большие были, ни денег, ни хлеба не было. Работали за трудодни, а на них в войну ничего не давали. До войны-то колхоз богатый был. Скота держали много, на полях росло всё хорошо, 5 кило на трудодень давали, люди радовались. А тут вдруг – война. Мужиков всех угнали на фронт. У матери на руках восемь ребёнков оставалось. Ну как тут ей жить хорошо? А в это время не воровали, народ честный был, умирали с голоду, а не воровали. Налоги были невыносимы: 40 кг мяса, 240 л молока, 280 штук яиц, 4 кг шерсти, 200 кг картошки. Налог был на бездетных 600 рублей, и сельхозналог тоже большой был. За каждую провинность строго судили и в тюрьму садили. Мы тюрьмы очень боялись и начальства слушались, день и ночь приходилось работать.

На войну я не ходила, а сестра старше меня на окопы ходила, на лесозаготовки, зимой, на весь сезон. Угонят, и попробуй сделать прогул! – пять лет тюрьмы. На один час ли опоздаешь на работу или раньше с работы уйдёшь – лишали пайки хлеба (600 г). У кого-то ещё были старые запасы хлеба, те жили получше, а у кого – одна пайка. Хлеб был тяжёлый, буханка тянула более 3 кг, всего намешают пекаря. Голод повсеместно был. Высшее начальство хитрило, кто как мог да всяко. Власть-то была в их руках – они и пропитывались, а рядовой колхозник – он жил верой-правдой, и вот ему-то и была нужда и горе, смерть и голод.

Хоть и не ходила я на войну, но дома мне была такая война – ещё временами и похуже, смех и грех. А девушка молоденькая, надо идти взамуж, а просмеянную никто не возьмёт, вот и боялись. Что и узнаешь когда – молчи, а то ещё хуже будет, кто тебе поверит? На нищету внимания обращали мало.

Война началась – брали ребят 1921 года, а ко второму году войны уже и 1924-й был взят. Помладше ребята были взяты в ФЗО на заводы, кому-то работать и на заводах надо было. Нам в те годы надо было идти замуж – а мы и думать не думали об этом, одни ребёнки остались по 10-12 годов, какие они женихи? Но они в то время всю мужскую работу уже несли на себе: за плуг держались, боронили на лошади, везде ездили. Осенью – сдача хлеба государству, и три раза надо было съездить с хлебом за 6 км. Два-то раза бы и терпимо, а третий раз поедем от склада часов в девять вечера, когда добрые люди спать ложатся. Зерно государству сдавали хорошее, мешки были тяжёлые, а ребёнок 10-12 годов разве сможет вынести 60-70-килограммовый мешок? Да они ещё и голодные. Мой брат ездил всё с хлебом, он с 1932-го был. Худенький, маленький, понесёт мешок – уронит, его ругают и пинают: неси, мол, сам свой воз. Вот в 16 годов и ушёл на шахту. Голодны как волки мы были, силы-то нет, каждое место в теле дрожит. Стыд-то ещё как-то прикрывали – в то время в колхозе сеяли лён, трепали, всё вручную делали: пряли и ткали. Одевались во своё, купить было негде, да и не на что. Денег не было, работали за голые трудодни. Только оставят зерна на семена, а остальное – государству.

Вот опишу я про себя: сущая правда всё, я тот день никогда не забуду, даже на том свете, вот каким он мне показался трудным. Дело было весной в 47-м году. Утром пришёл бригадир с нарядом, сказал мне: «Идите с Машкой Сенькиной в Плесовиче выгружать машину с горохом». Горох был крупный, семенной, тяжёлый, звали мы его «казанский горох». Плесовича – это у нас так речку называли, небольшая была, мостик узенький был, накатный, из брёвен. Оказалось, что машина изломалась на мосту, сама с мостика сошла, а кузов остался на мостике. Нам сказали вынести из машины все мешки с горохом и сложить на берегу, на обочине дороги, чтобы их могли на тракторе увезти. Да кладите, говорят, повыше, чтобы их легче было сложить. Мешки были очень тяжёлые – по 80 кг. И ещё сказал бригадир: «Не надумайте взять горошку, горох потравленный». Мы пришли к машине – полон кузов мешков, сзади борт открыли. Одна на земле стоит, другая ей на спину опускает мешок, слезает с машины и идёт сзади за ней, мешок поддерживает. Руки-ноги дрожат, а сил нет, у нас ни у которой дома куска хлеба нет. И неизвестно, когда будет. Тот год был самый тяжёлый и голодный, пятеро человек умерли с голоду. А в машине было 85 мешков. Всю машину выгрузили и боком переволочили на свою сторону, клали в штабель клеткой. Мы не взяли ни одной горошинки, работали честно и добросовестно отнеслись к своей работе. Пошли домой – дрожь во всём теле. Поести хотелось, но весна ранняя была, никакая трава не выросла, опилки да мох ели. От моху люди слепли, мы боялись его ести. Лето было сухое, ни грибов не росло в лесу, ничего – никакой даже поганки не выросло. На кусок хлеба всё променивали, но у нас даже променять было нечего. Я-то в то время ещё не замужем была, а у Марии моей дома свекровь и маленькая дочь. Мужа у неё взяли на войну, в то время он был убит. Она работала в колхозе честно день и ночь, но куска хлеба в её доме не было. Умерла ещё до выхода на пенсию.

Длинная эта история с горохом. В тот же день увезли этот горох, куда – неизвестно. В один прекрасный день робятьё играли в одном доме в прятки, а этот дом был председателя колхоза, пятистенок. И один парнишка заскочил во второй отдел дома. Как спрятаться? Сунулся в угол, тут была спрятана бочка большая, полная белого гороха. Он нам сказал: «Я схватил полную горсть в рот, съел, мне он очень поглянулся». Назавтра мы снова тут собрались. Но родители пришли с работы и сыну наказали: «Ты ребят не пускай во вторую избу». Он нас и отговаривал. Но парнишка тот так и бегал за горошком: бросит в рот горстку – и выбежит. А один раз заскочил в ту избу – а бочка стоит простая, всё выграблено и перепрятано в другое место. Бригадир и председатель были родными братьями, и если у одного брата была бочка гороха, то и у другого такая же. И тут, в деревне, их сестра жила. У неё было семеро ребёнков, муж взят был в трудовую армию, жил в Лузе на станции, теперь Луза город, от нас 60 км. Он домой ходил через две недели и всё уносил по котомке хлеба. Мы дивились: где они хлеб берут? Мы-то не видели хлеба по полгода… В деревне их считали самыми верными и честными людьми. Мы ходили рвали пучечную траву, и их ребята тоже ходили рвали. Принесут домой, бросят под порог. Пока народ ходит, пучки под порогом лежат, к ночи соберёт хозяйка, во двор вынесет и бросит корове. Принародно они никогда не ели. Кто верил, что у них ни куска хлеба, а кто и догадывался, что они не голодуют.

А в 48-м уже полегче стало, продавать хлеб стали, 100 рублей буханка, все радовались: ой, слава Богу, поблегчило. Тут и карточки отменили, наелись хлеба, каждый день уже ели. Многие не пришли с войны, но родные смирились: жить-то надо.

Замуж вышла в 51-м. Муж был непутёвый, хворый, ленивой, выпить любил. Хороших-то ребят не было; какие пришли с войны, они хватались за богатеньких и красивых. Во мне особой красы не было, и житьё у нас в то время было неважное. Отец в то время уже умер, мать старая была. Я у ребят была не на первом плане, в похваленнич не попала, вот мне и достался такой жених. Моды тогда не было – в девках остаться, это как-то позорно считалось. Вышла замуж, родила двух девок и двоих парней. Он жил мало, в 70-м году умер, ребята ещё в школу ходили. Работала я на фермах всё – тут поболе заработок был, чем на разных работах. Денег не хватало, а ребята выросли, охота одеваться покрасивее, видят, как другие ходят. В магазинах товара много, а где копейку взять? Стали держать телёнка. Дети выросли. Девки взамуж ушли. Сын после армии женился, но жить не стали – научился пить, в 40 годов пришёл к матери. Держали с ним корову, он нигде не работал, жили на мою пенсию. Второй сын в армию ушёл и домой не воротился. Всё у нас было, денег хватало, хлеб покупали. Телёнка годового зарежем – и себе мяса хватало, и продадим, те деньги на книжку клали, купила дом за 3 тысячи.

Жить бы, да беда – сын пил изрядно, остановить не могла. Денег-то я ему не давала. Летом рыбу ловил, унесёт, продаст – на то и пил. Никак не могла его отвадить от вина. Заругаю, зареву – уйдёт из дому, и всё. Много слёз вылилось, лечиться никак не шёл, за каждой пьяничей гонялся. И догонялся – на 53-м году убили. Приехали трое мужчин с фабрики рыбачить, он угодил с ними, все были пьяные, поехали с реки домой, трактор забуксовал, тележка опрокинулась, сын угодил под борт тележки – и сразу насмерть. Жил – ревела, боялась, что до хорошего дело не дойдёт, так и получилось. А вот уж его нет с нами девятый год, чем дале время идёт, тем мне его жалчей, каждый день его обреву. Раз как-то ругала его за пьянку, заревела, говорю: «Ну, если да что с тобой случится, ты думаешь, я пожалею тебя?» Он мне ответил: «Заревёшь». А мне обидно, я в слезах вся, и ответила ему: «А и зареву, дак от радости, думаешь, мне легко с тобой жить?» Вот теперь как зареву – и думаю, как он мне говорил… За Фёдора, второго сына, тоже боюсь, он на Урале, раз в год ездит ко мне. Молюсь перед Богом и прошу: «Останови его, Божья Матерь! Помоги, Господь Бог! Заткни ему глотку хоть каким-нибудь вехтем!»

Нашему поколению все нужды достались. Теперь много легче живут. Внучке моей 27 лет, взамуж не вышла, а трое детей, стажу нет ещё ни дня. Вот волосы ежом встают – как она будет жить и детей поднимать? У меня об ней вылито ведро слёз. Мы у отца шли с 10 годов на работу. Каждый день – маленькому работа была полегче, но трудись. Пили вино по большим праздникам, и то в гостях, а девки – упаси Боже, сроду никогда и нигде в рот капли не брали. Про куренье и речи не было. Отец во всю жизнь не брал в руки сигареты, из пяти его сыновей только двое курили, и то после войны, когда отца не стало.

Так и прожила свою жизнь в горе да слезах. Да и теперь-то не слава Богу. 94-й год уже, а всё живу, не умираю, силы не стало, хожу крюком. Да, может, и сама виновата – аборты делала. Мать повелела, а я побоялась не прокормить.

Читаю газету вашу и маленько утешаюсь. Хорошо игумен Игнатий для людей пишет, добро. Больно понравилась мне статья «Эсэмески». Только вот не пойму, что они такое – эти эсэмески…

Доброго здоровья всем вам, работникам. Живите счастливо, теперь совсем другая жизнь. Это я билась как муха в ухе: четыре ребёнка, сама пятая, сверкровь-старуха на печи шестая, надо всех накормить и стыд прикрыть. Вот, наверно, то я и живу долго-то. Стыдно людям сказать – 94 года…

Орловская область


←Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий